альбом отзывов о своем творчестве
Неоднократно выступал Луначарский, устно и письменно, с критикой пьес Булгакова. В одном из докладов он сказал: „Ему нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…“ (Программа государственных академических театров, № 55, 1926.)
„Знакомая московскому зрителю насквозь мещанская идеология этого автора здесь распустилась поистине в махровый цвет“, — писал В. Павлов (Жизнь искусства, № 46, 1926, с.11). Журнал „Печать и революция“ обвинял Булгакова в сочувствии „бедным приличным дамам и барышням, в столь тяжелое положение поставленным большевиками“ (1926, № 10, с.99).
Михаил Булгаков, по словам Л. Е. Белозерской и Е. С. Булгаковой, аккуратно вырезал отзывы из газет и журналов и вклеивал в упомянутый альбом. Наиболее глупые и гнусные сначала вывешивал на стены для общего обозрения, посмеивался над откровенным злопыхательством, разыгрывал интермедии на тут же придуманные темы… Но в душе копилась боль… Недоволен был Булгаков не только критиками, но и режиссером-постановщиком А. Поповым, который все более и более призывал исполнителей к явно сатирической оценке своих персонажей. „А героине, Зойке, нос наклеили… Зачем? Она гораздо лучше без носа. Я в крайне раздраженном состоянии“, — признавался он не только самому себе, но с юмором рассказывал о постановке „Зойкиной квартиры“ и своим друзьям-мхатовцам. Станиславский, которому спектакль понравился, тем не менее иронизировал по поводу „уточкой“ наклеенного носа у Зойки — Мансуровой: „Прибегают к носам, когда внутреннего рисунка в роли нет“ (см.: Виноградская И. Жизнь и творчество К. С. Станиславского: Летопись. Т.4, М., с.335).
Нет, рисунок роли был: Цецилия Мансурова „была необыкновенно обаятельной, не понимающей всей преступности своего поведения“, и вообще „на сцене злобы не было никогда“, — вспоминала М. Синельникова „Зойкину квартиру“ (см.: книгу „Первая Турандот“, ВТО, М., 1967, с.210).
Видимо, успех у зрителей повлиял и на решение Главреперткома: „На этот раз наши и Ваши мучения, кажется, окончились, Главрепертком приветствовал спектакль, назвал его интересным и общественно ценным. Сделаны только две поправки — о них завтра скажу при свидании“, — писал Булгакову В. Куза (РО ИРЛИ, ф.369, цитирую по книге: М. А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени, М., 1988, с.107).
И здесь хочется привести несколько хвалебных слов о роли В. В. Кузы в театральной жизни своего времени. Лев Славин в своих воспоминаниях о Вахтанговском театре писал, в частности: „У Кузы был своеобразный талант — вдохновлять писателей. Михаил Булгаков как-то сказал мне:
— Знаете, это не я написал „Зойкину квартиру“. Это Куза обмакнул меня в чернильницу и мною написал „Зойкину квартиру“. (См.: Рубен Симонов. Театральное наследие… М., 1981, с.467.)
И действительно, в архивах Москвы и Петербурга хранится множество записок, телеграмм и писем, в которых В. В. Куза извещает М. А. Булгакова о событиях, связанных с его „Зойкиной квартирой“. И дружеская озабоченность их не вызывает сомнений.
7 февраля 1927 года в театре Вс. Мейерхольда состоялся диспут по поводу постановок пьес „Дни Турбиных“ М. Булгакова и „Любовь Яровая“ К. Тренева. На диспуте взял слово М. Булгаков, крайне редко выступавший в дискуссиях.
Много лет спустя об этом выступлении рассказывают Эм. Миндлин и С. Ермолинский. Из их рассказов можно сделать только один вывод: на этом диспуте выступали два совершенно непохожих друга на друга Булгаковых. В „Нашем современнике“ (1967, № 2), вспоминая о шумной и очень нелегкой славе М. Булгакова после постановки двух пьес, Э. Миндлин рассказывает о негодующих статьях, появлявшихся тогда чуть ли не ежедневно на страницах газет и журналов: «…более других неистовствовал видный в Москве журналист Орлинский.» В короткий срок этот человек прославился своими фанатичными выступлениями против Булгакова и его пьесы «Дни Турбиных». И с этим нельзя не согласиться. Но вот как Э. Миндлин запомнил подробности поведения Михаила Булгакова на этом диспуте и, главное, выступление, с которым писатель якобы обратился к президиуму собрания: «Он (то есть Булгаков. — В. П.) медленно, преисполненный собственного достоинства, проследовал через весь зал и с высоко поднятой головой взошел по мосткам на сцену. За столом президиума уже сидели готовые к атаке ораторы и среди них — на председательском месте „сам“ Орлинский. Михаил Афанасьевич приблизился к столу президиума, на мгновение застыл, с видимым интересом вглядываясь в физиономию Орлинского, очень деловито, дотошно ее рассмотрел и при неслыханной тишине в зале сказал:
— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Наконец-то я увидел живого Орлинского, получил представление. Я удовлетворен. Благодарю. Честь имею.
И с гордо поднятой головой, не торопясь, спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики. Шум поднялся, когда Булгакова уже не было в зале».
С. Ермолинский (Театр, 1966, № 9) утверждал, что он слышал Булгакова на этом диспуте в 1926 году, а диспут, повторяю, состоялся 7 февраля 1927 года: «Возбужденный и нервный, — вспоминал С. Ермолинский, — …он выкрикивал: „Я рад, что наконец вас увидел! Увидел наконец! Почему я должен слушать про себя небылицы? И это говорится тысячами людей, а я должен молчать и не могу защищаться!“ Взмахнув рукой, все такой же встревоженный, такой же нервный, с порозовевшим лицом, он исчез. В зале царило молчание. Ни одного хлопка. Ни единого возгласа. Какая-то странная тишина, которую сразу нарушить было почему-то неловко».
Как видим, по-разному вспоминают о М. Булгакове на этом диспуте С. Ермолинский и Э. Миндлин, многое стерлось из их памяти. И все же в их воспоминаниях верно одно: М. Булгаков действительно выступил с речью и всю ее посвятил полемике с А. Орлинским, много сделавшим для того, чтобы извратить творческий замысел драмы «Дни Турбиных». И если б случайно не сохранилась стенограмма диспута, нам пришлось бы верить мемуаристам на слово.
Сейчас, пожалуй, невозможно установить: медленно проследовал М. Булгаков через весь зал и взошел на сцену или, напротив, возбужденно взлетел на сцену. Да это и не важно. Важно другое: сохранилось живое слово писателя, запечатленное в стенограмме, хранящейся в ЦГАЛИ (РГАЛИ), ф.2355, оп.1, ед. хр.5).
Выступление Булгакова впервые было опубликовано в моей статье «М. А. Булгаков и „Дни Турбиных“», в 1969-м, в журнале «Огонек» № 11, с указанием точного адреса стенограммы. Чуть ли не на следующий день после выхода статьи в свет К. Симонов поехал к директору ЦГАЛИ и попросил перепечатать всю стенограмму. И вскоре подарил ее Е. С. Булгаковой. Так копия стенограммы попала в ОР РГБ.
Не буду приводить здесь выступление М. А. Булгакова, оно широко известно: во всех моих книгах печаталось полностью, а в этом издании будет опубликовано в 10-м томе.
Приведу еще только информацию, опубликованную по свежим, так сказать, следам в журнале «На литературном посту»: «Автор „Дней Турбиных“ Михаил Булгаков пытался защищаться и рассказывал о том, как все его „обижали“, и Орлинский, и МХАТ, и т. д. Он продолжал бы и дальше, но публике надоело: „Довольно личных счетов!“»
Весной 1927 года Булгаков заканчивал «Багровый остров», продолжал работать над окончанием «Белой гвардии» и новой пьесой, «рисующей эпизоды борьбы за Перекоп».
Еще в конце февраля Таиров поторапливает Булгакова с окончанием комедии; 3 марта снова Камерный театр обращается с просьбой поторопиться: «Вы обещали Александру Яковлевичу вчера прислать пьесу. Соответственно этому он сговорился с Реперткомом, что сегодня доставит туда пьесу. Увы! Ему нечего доставлять. А между тем сейчас очень удобный момент и настроение, которое, конечно, Александр Яковлевич очень хочет использовать. Очень прошу Вас переслать нам с посланным экземпляры пьесы… Момент этот упускать нельзя, так как через несколько дней состав весь меняется и провести пьесу будет много труднее…» И Булгаков, сраженный серьезными доводами и намеками, на следующий же день сам приносит два машинописных экземпляра пьесы «Багровый остров», вокруг постановки которой разворачивается обычная для булгаковских вещей драма. 10 марта Горький спрашивает А. Н. Тихонова: «А что Булгаков? Окончательно запрещен к богослужению? Нельзя ли познакомиться с его пьесой?» 25 марта Тихонов сообщает Горькому: «Булгаков пробует ставить свою пьесу „Багровый остров“, но пока безуспешно. Постараюсь выслать Вам экземпляр пьесы. Работает над романом „Белая гвардия“ — переделывает почти заново…»
В это же время МХАТ, утратив надежду на постановку пьесы по повести «Собачье сердце», заключает с Булгаковым договор на постановку новой пьесы:
«1. М. А. Булгаков обязуется представить МХАТу для постановки на Большой сцене свою пьесу „Рыцарь Серафимы“ („Изгои“).
2. М. А. Булгаков обязуется представить свою пьесу „Р. С.“ не позднее 20 августа 1927 года…
3. Гонорар выплачивается как за 4-актную пьесу.
4. Аванс в размере 500 рублей, который был получен М. А. Булгаковым по ныне аннулированному договору, который был заключен с дирекцией МХАТа 2 марта 1926 г. о постановке пьесы „Собачье сердце“, должен считаться выданным в счет его авторского гонорара по пьесе „Рыцарь Серафимы“» (РО ИРЛИ, ф. 369, № 143. Альбом постановок «Бега». Цитирую по кн.: Проблема театрального наследия М. А. Булгакова. Сборник научных трудов, Л., 1987, с.39).
И еще одно очень важное для Булгаковых событие произошло летом 1927 года: 1 августа Булгаков заключил договор об аренде квартиры из трех небольших комнат, кухни и ванной на Большой Пироговской, 35а, кв. 6.
И 5 сентября 1927 года Булгаков пишет сестре: «Дорогая Надя, все эти дни собираюсь к тебе и не могу собраться из-за хлопот с новой квартирой. Дорогая Надя, пожалуйста, не сердись на нас за переход Маруси: ни я, ни Люба ничего не сделали для того, чтобы „сманить“ ее. Наоборот, я все время говорил о том, что она не может оставить Надежду Афанасьевну на произвол судьбы (между нами!). Ответ неизменный:
— Я все равно собралась уходить.
Кстати: выпиши ее, она прописалась к нам… Приезжай к нам…» Далее следует приписка Л. Е. Белозерской: «Целую вас всех и прошу не считать меня за „интриганку“, совесть моя чиста. Ей-богу. Приезжай! Люба».
И в этой сфере, казалось бы, далекой от литературных схваток, жизнь Булгаковых протекает небезоблачно.
Прекрасные детали и подробности меблировки и быта на последней совместной квартире вспоминает Л. Е. Белозерская, да простят мне читатели эту подробную характеристику «последнего гнезда»:
Наш дом (теперь Большая Пироговская, 35а) — особняк купцов Решетниковых, для приведения в порядок отданный в аренду архитектору Стуй. В верхнем этаже — покои бывших хозяев. Там была молельня Распутина, а сейчас живет застройщик-архитектор с женой.
В наш первый этаж надо спуститься на две ступеньки. Из столовой, наоборот, надо подняться на две ступеньки, чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет Михаила Афанасьевича. Дверь эта очень красива, темного дуба, резная. Ручка — бронзовая птичья лапа, в когтях держащая
