сказал Чичиков, стирая со лба пот платком. — Только вам надо подписать доверенное письмо на свершение крепости. Я его сейчас составлю, а вы подпишете.

Выйдя в комнатку, где он провел ночь, Чичиков тотчас же вернулся обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном открыв ее особым ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.

— Хорош у тебя ящичек, отец мой, — подходя к нему, сказала помещица. — Чай, в Москве купил?

— В Москве, — ответил Чичиков, продолжая писать.

— Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов, — присаживаясь, попросила хозяйка.

— Не забуду, не забуду.

— А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.

— Купим, купим, все купим, — нс отрываясь от письма, пробормотал Чичиков.

— Может быть, понадобятся птичьи перья, — продолжала помещица. — У меня к Филиппову посту и птичьи перья будут…

— И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! — закончив письмо, весело проговорил Чичиков. — Вот, подпишитесь, матушка, — сказал, подавая помещице перо и подвигая бумагу…

Эп. 19.

И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с открытым верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.

Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом, не обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны одни однообразно-неприятные восклицания. — Ну, ну, ворона, зевай! — и больше ничего…

Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела коляска с шестериком коней. В коляске губернаторская дочь и старая компаньонка. Экипаж налетел на чичиковскую бричку. Лошади перепутались. Губернаторская дочка испуганно взвизгнула.

— Ах ты, мошенник, ты что, пьян, что ли! — закричал Селифану губернаторский кучер.

— А ты что расскакался! — приосанясь, ответил ему Селифан.

— Да ведь я тебе кричал, ворона!

Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться… Но не тут-то было. Лошади несколько попятились, но потом опять сшиблись, переступив постромки.

Со страхом в лице смотрят на все это дамы. Привстав в бричке, как завороженный, Чичиков смотрит на губернаторскую дочку (шестнадцатилетнюю девушку с золотистыми волосами, ловко и мило приглаженными на небольшой головке).

Губернаторский кучер и Селифан слезли с козел и, продолжая переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.

— Осаживай, осаживай своих, нижегородская ворона! — кричал чужой кучер.

— А я что делаю, шаромыжник!.. — отвечал Селифан.

Между тем Чичиков, сойдя с брички, вежливо поклонился дамам, те благосклонно ответили ему. Осмелев, он двинулся было к коляске, явно намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием…

Но упряжь была уже распутана, кучер ударил по лошадям, и коляска, подхваченная шестеркой, полетела…

Чичиков двинулся вслед за коляской. Вышел на пригорок и, как зачарованный, уставился вдаль… Вдали, вздымая за собой пыль, со звоном, что музыка, летела, удалялась коляска.

— Славная бабешка… — задумчиво произнес Чичиков, открывая табакерку и нюхая табак. — Любопытно бы знать, чьих она. Ведь если, положим, этой девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень и очень лакомый кусочек…

Эп. 20.

Окно. У окна большая, неуклюжая клетка, в ней темный дрозд с белыми крапинками. Слышится знакомый звон бубенцов. В окне рядом с дроздом одновременно показались два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдавская тыква. Выглянув и переглянувшись, оба лица и ту же минуту исчезли… «Тпрррууу», — раздулся громкий голос Селифана, и из окна стало видно, как перед крыльцом остановилась бричка и из нее с помощью подбежавшего лакея выскочил Павел Иванович Чичиков, которого на крыльце встретил сам хозяин.

Эп. 21.

Гостиная. Грубая, необыкновенных размеров мебель. На стенах портреты в больших рамках.

— Прошу… — громко произнес, распахивая двери, отрывистый голос, в тот же момент раздался нечеловеческий крик от боли… и в гостиную, держась рукой за ногу, вскочил Чичиков.

— Я, кажется, вас побеспокоил… — смущенно извиняясь, появляется следом за ним Собакевич…

— Ничего… Ничего… — прошипел Чичиков, потирая ногу…

Из противоположных дверей, степенно держа голову, как пальма, вошла весьма высокая дама, в чепце с лентами.

— Это моя Федулия Ивановна, — сказал Собакевич. — Душенька, рекомендую: Павел Иванович Чичиков.

Чичиков, хромая, подлетел к ручке Федулии, которую она почти впихнула ему в губы, затем, сделав движение головой, подобно актрисам, играющим королев, Федулия сказала:

— Прошу… — и уселась на диван. Чичиков и Собакевич сели в кресла. Наступило молчание. Стучит дрозд. Чичиков делает попытку улыбнуться Федулии Ивановне, но она недвижна и величественна. Тогда Чичиков смотрит на Собакевича.

— Маврокордато… — отрывисто вдруг изрекает тот, кивая на портрет какого-то странного военного, в красных панталонах, с толстыми ляжками и с неслыханными усами.

Чичиков уставился на портрет.

— Колокотрони… — продолжал Собакевич на точно таком же портрете другого военного.

— Канари…

— Миаули… греческие полководцы… — пояснил он.

Ознакомив Чичикова с портретами полководцев, Собакевич опять замолчал.

— А мы в прошедший четверг, — с улыбкой начинает Чичиков, — об вас вспоминали у Ивана Григорьевича…

Молчание.

— Прекрасный он человек… — продолжал Чичиков.

— Кто такой? — спросил Собакевич.

— Председатель…

— Это вам показалось. Он дурак, какого свет не производил…

Чичиков изумленно открывает рот, потом приходит в себя и, хихикнув, говорит:

— Возможно. Всякий человек не без слабостей… Но зато губернатор…

— Разбойник… — перебил его Собакевич.

Чичиков опять смущенно хихикнул.

— Однако у него такое ласковое лицо…

— Разбойничье лицо… — снова перебил Собакевич. — Дайте ему нож да выпустите на большую дорогу, зарежет. Он, да еще вице-губернатор — это Гога и Магога.

— Впрочем, что до меня… — немного подумав, начал Чичиков, — то мне, признаюсь, больше всех нравится полицмейстер…

— Мошенник! — хладнокровно сказал Собакевич. — Продаст, обманет, да еще пообедает с вами. Все мошенники, — спокойно продолжал он. — Весь город такой. Один там есть порядочный человек — прокурор, да и тот свинья.

Чичиков подавлен, вынимает платок, вытирает пот.

— Что же, душенька, пойдем обедать, — изрекла, наконец, Федулия, поднимаясь с дивана.

— Прошу… — вставая, сказал Собаквич.

Эп. 22.

Столовая. Четыре прибора. Дымятся щи. Громадное блюдо няни[4 — Няней называется бараний желудок, начиненный гречневой кашей, мозгами и ножками…]. За столом Федулия, Собакевич, Чичиков и неизвестное существо женского пола — не то родственница, не то приживалка.

Собакевич (жуя):

— Этакой няни в городе вы не будете есть. Там вам черт знает что подадут.

Чичиков (робко):

— У губернатора, однако ж, стол не дурен.

Собакевич:

— Котами кормят.

Чичиков (уронив ложку):

— Как котами?

Собакевич (жуя):

— Купит его каналья повар кота, обдерет и подаст вместо зайца.

Федулия:

— Фу… какую ты неприятность говоришь…

Собакевич:

— А что ж, душа моя, я не виноват, что у них так делается. Все, что наша Акулька в помойную лохань бросает, они это в суп, да в суп… У меня не так… — отваливая себе с блюда новый кусок няни, продолжал Собакевич, — у меня, когда свинина, всю свинью тащи на стол, баранина, всего барана подавай… Я не какой-нибудь Плюшкин. 800 душ имеет, а обедает хуже моего пастуха.

— А кто это такой? — поинтересовался Чичиков.

— Мошенник, — ответил Собакевич, — скряга. Всех людей голодом переморил.

— Взаправду с голоду умирают?.. — с участием спросил Чичиков. — И что же, в большом количестве?

— Как мухи дохнут…

— Неужто, как мухи… И далеко он живет?

— В пяти верстах.

— В пяти верстах! — взволнованно воскликнул Чичиков. — Это, если выехать из ваших ворот, будет налево или направо?

— А я вам даже не советую и дороги значь к этой собаке, — сказал Собакевич. — Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.

— Нет, что вы… — скромно улыбнувшись, отвечал Чичиков, — я спросил только потому, что интересуюсь познанием всякого рода мест…

Эп. 23.

Гостиная. Собакевич, развалясь, сидит на диване, сбоку около него, на кресле, Чичиков. Оба без фраков, перед ними на блюдечках различное варенье…

Чичиков, только что, очевидно, кончивший говорить, вынул платок, громко высморкался, посмотрел на неподвижно сидевшего Собакевича и, наклонившись к нему, произнес:

— Итак?..

— Вам нужно мертвых душ? — просто, без тени удивления, спросил Собакевич.

— Э… Да… несуществующих… — смягчил выражение Чичиков.

— Извольте, я готов продать.

— И какая же цена?

— По сто рублей за штуку.

— По сто?! — вскричал Чичиков и, разинув рот, поглядел Собакевичу в самые глаза.

— А ваша цена? — не меняя позы, спросил Собакевич.

— Моя цена? — поднимаясь с места, криво усмехнулся Чичиков. — Моя цена… Ну… по восьми гривен за душу.

— Эк, куда хватили, — оживляясь, произнес Собакевич. — Ведь я продаю не лапти.

— Однако ж это и не люди! — возмущенно сказал Чичиков. — Извольте, по полтора рубля.

— Да чего вы скупитесь, — вставая, сказал Собакевич. — Другой мошенник обманет вас и продаст дрянь, а не души. — С этими словами он подошел к конторке, достал пачку каких-то бумаг. — У меня мужики, что ядреный орех! — И, заглянув в бумаги, заявил: — Вот, например, каретник Михеич, сам сделает, сам обобьет и сам лаком покроет…

— Но позвольте… — начал было Чичиков.

— Пробка Степан, плотник, — не слушая, продолжал Собакевич. — Ведь что за силища была! А Милушкин, кирпичник… А Максим Телятников, сапожник, что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо! А Еремей…

— Но позвольте! — перебил его, наконец, изумленный Чичиков. — Ведь это весь народ мертвый!

— Мертвый… — как бы одумавшись, произнес Собакевич. — Да, мертвый… — согласился он и тут же хмуро добавил: — А что толку с тех, что живут? Что это за люди? Мухи!

Чичиков рассмеялся.

— Но все же они существуют.

— Существуют… Эх, сказал бы я! — махнул рукой Собакевич и, кинув на конторку бумаги, направился к Чичикову. — Ну, извольте, ради вас, по полсотни за душу…

— Да ведь предмет-то, Михаил Семенович, — улыбнулся, пожимая плечами, Чичиков, — просто: фу-фу. Кому он нужен…

— Да вот вы же покупаете, — не без намека заметил Собакевич, — стало быть, нужен…

Чичиков на мгновение растерялся и, закусив губу, хладнокровно ответил:

— Я покупаю по наклонности собственных мыслей…

— Это ваше дело, — уловив его замешательство, спокойно сказал Собакевич. — Мне не нужно знать, зачем вам эти души. Давайте по тридцати и забирайте их, бог с вами.

— Нет, я вижу, вы не хотите продавать, — потеряв терпение, вскипел Чичиков и стал надевать фрак. — Два рубля — последняя моя цена, и прощайте! — категорически заявил он и двинулся к дверям.

— Позвольте! Позвольте! — кинувшись за ним, вскричал Собакевич и, задержав его у дверей, жалобно закачал головой.

— Эх, душа-то у вас… Ну, нечего с вами делать. Извольте. — Пожимая Чичикову руку, он опять наступил ему на ногу. Изогнулся, зашипел Чичиков. Смущенно разводит перед ним руками Собакевич…

Эп. 24.

Под унылый звон церковного колокола…

…Безлюдная равнина с тяжелыми облаками… Бедное, без единого деревца крестьянское кладбище… и длинный, ветхий деревянный мост на фоне деревни и белеющей сельской церкви. По мосту плетутся крестьянские дроги с большим длинным гробом. За гробом молча шагают старенький священник в темном заплатанном подряснике, худая, рослая баба и двое маленьких ребятишек, одетые в лохмотья. Навстречу похоронам по мосту едет чичиковская тройка. Остановились дроги с гробом, пропуская тройку. Крестится, проезжая мимо, Селифан, привстав в бричке, крестится его барин…

Проехала, разминулась тройка с гробом и, сделав два-три поворота — мимо полуразвалившихся крестьянских изб, мимо скирд и кладей заросшего крапивой необмолоченного хлеба, — въехала в покосившиеся ворота барской усадьбы и остановилась в большом безлюдном дворе. Обветшалые, покрытые плесенью амбары, погреба, разные повозки, телеги и сани заполняли двор. Все говорило, что здесь когда-то текло хозяйство в обширном размере, а ныне глядело все пасмурно и пустынно.

Удивленно приподнявшись в бричке, Чичиков только