вежливо раскланялись и оба враз сказали:
— Здравствуйте, Петр Иванович…
И прежде чем отправиться в город по новости, как ходят по грибы, Петры Ивановичи сразу же и заспорили. Добчинскому очень хотелось идти в левую сторону города, но именно в эту же сторону намеревался побежать и Бобчинский, который сразу начал наскакивать на своего приятеля и засыпать его убедительными словами:
— Нет, нет, нет, Петр Иванович, сегодня левая сторона города моя, а правая ваша, и новостей сегодня в правой стороне города, ей-ей, больше, чем в левой, вы уж, пожалуйста, не спорьте, Петр Иванович…
И приятели разбежались — Добчинский направо и Бобчинский налево.
Когда их проворные, маленькие фигурки скрылись из виду, прямо через улицу, как бы для контраста, торопилась огромная фигура судьи, в ногах которого путались два лающих пса, сдерживаемых массивными цепями.
Смотритель богоугодных заведений Земляника, фигурой поменьше судьи и меньше опутанный дикорастущими волосами, заслышав собачий лай, высунулся в окно своего дома и равнодушно извещал свою жену о том, что:
— Опять судья Ляпкин-Тяпкин со своими кобелями идет к юбкам жены помещика Добчинского…
Добчинский, спрятавшись за выступ стены, следил за своим смертельным ворогом, и, когда судья юркнул в калитку, Петр Иванович, терзаемый ревнивым чувством, побежал к своему дому, наткнулся на псов, привязанных судьей у калитки. Собаки, завидев Петра Ивановича, начали лаять и бросаться на него с такой силой, что сорвись железное кольцо — и от Петра Ивановича не останется и звания.
Добчинский боялся судейских собак, как огня палящего. Он поворотил от родной кровли и грустный пошел «по новости».
День Бобчинского тоже начался с неудач. Бойкость его пропала. Он остановился у пожарной каланчи, оглядывая беспросветно скучную улицу, точно вымершую. И, когда мимо него проходил единственный живой человек — почтальон, Бобчинский скорее по привычке, без всякой страсти заглянул в сумку почтаря, но в следующую минуту цель уже была найдена.
Любопытство озарило лицо Петра Ивановича изнутри. Он увязался за почтарем, ловко заглянул сбоку, потом забежал с другой стороны и увидел письмо, адресованное городничему — Сквозник-Дмухановскому.
Хитренный служитель почты на уговоры не сдавался, и только когда у него в ладони звякнули медные деньги, переданные Петром Ивановичем, — эта маленькая лепта, первая взятка в фильме, — почтарь отдал письмо, и Петра Ивановича подхватило по улицам, словно у него образовались крылья.
НДП. Городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский.
Городничий, уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек, черты лица грубые и жесткие, как у всякого, начавшего тяжелую службу с нижнего чина, сидел еще не одетый, заспанный, видно, только что встал и, несмотря на это, сильно расстроенный.
В руках у него большая книга в кожаном переплете, с огромными серебряными застежками. Это может быть «Свод законов Российской империи» или Библия, но при ближайшем рассмотрении она оборачивается сонником — толкователем снов.
Антон Антонович пробегал страницу за страницей, наконец, нашел то, что было нужно, и начал про себя.
НДП. Паче страшно видеть во сне крыс, к явной неприятности по должности.
Городничий жуликовато прищурился, как бы говоря: «Хотел бы я знать, какая такая неприятность может угрожать мне, Сквозник-Дмухановскому».
Бобчинский влетел в покой сильного мира сего и сразу преобразился. Серьезность, насколько она была присуща Петру Ивановичу, отобразилась на его лице, когда он вручал городничему письмо с печатями. Городничий медленно распечатал письмо.
Любопытство — этот один из человеческих пороков, коим Петр Иванович Бобчинский страдал в излишестве, сразу забрало его. Глаза Петра Ивановича заблестели, как у игрока, увидевшего большую ставку.
Городничий читал письмо про себя.
НДП. Любезный друг, кум и благодетель, спешу уведомить тебя, что приехал чиновник из Петербурга с предписанием осмотреть всю губернию и особенно наш уезд.
Бобчинский, как по раскрытой книге, читал на лице городничего, что: «Есть очень важные новости».
НДП…Я советую тебе взять предосторожность и удержаться на время от прибыточной стрижки, ибо он может приехать во всякий час, если уж только не приехал и не живет где-нибудь инкогнито (слово «инкогнито» подчеркнуто два раза).
Антон Антонович глазам своим не верил. Вытер лоб и углубился в чтение вторично.
И вот, по мере того как он читал во второй раз, на письме зародилась движущаяся точка, сначала совсем маленькая, еле приметная, а потом все увеличивающаяся и увеличивающаяся, она наконец обозначилась тройкой лошадей, а вон и тарантас уже виден, и седоки сидят в тарантасе. Точка и впрямь обернулась тройкой и еще пуще понеслась по белому полю письма между строчек, словно по накатанной дороге. Бубенцы ее усиливались, бег ускорялся, она, подгоняемая гиканьем лихого молодца кучера, с песней, со свистом проносилась мимо запятых, точек и вдруг с размаху поворотила и, все увеличиваясь в своей стремительности, прогромыхала вниз, по последним строчкам чмыховского письма, вырвалась на расейскую дорогу, коими исхлестана наша с страна, и понеслась…
НДП. Ревизор есть чиновник, облеченный всей полнотой царской власти. Он может раздуть муху в слона. Но он также легко способен слона обернуть мухой.
На тройке с жандармом едет личность, одетая в партикулярное платье, но, судя по тому, с каким мастерством личность тычет кулаком в шею кучеру, и по присутствию сбоку жандарма, можно без ошибки сказать, что этот инкогнито — большой чиновник или военный чин.
Кучер хлестал лошадей, тройка пласталась, оставляя за собой длиннейший шлейф пыли.
Городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский растерялся:
— Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Черные, неестественной величины! Пришли, понюхали — и пошли прочь.
Вот когда Бобчинскому фортуна повернулась приветливым ликом. Он со взбрыкиванием выскочил с крыльца городничего и так проворно побежал, что будочник, стоявший на часах у дома городничего, даже сплюнул, там ему не понравилось проворство Петра Ивановича.
И вслед за Бобчинским мимо опешившего будочника примчался, грохоча сапогами, полицейский Держиморда.
Бобчинский на наших глазах обежал два дома и, не заставши никого, побежал дальше.
А Держиморда вертелся у дома помещика Добчинского, стараясь шпажонкой отбиться от судейских псов.
Всклокоченная голова судьи выглянула в окно, полицейский подбежал, что-то шепнул и скрылся.
Застегивая верхнее платье, судья открыл калитку и, влекомый своими псами, побежал к городничему.
А на углу, там, где продаются пирожки, бежавший Бобчинский столкнулся с Добчинским.
За дальностью расстояния не слышно, что говорит Бобчинский, но, судя по его жестам, которые рождались, вскидывались, друг друга перегоняли, можно были догадаться, ради чего на этом свете живет Петр Иванович Бобчинский, а судя по огорченному лицу Петра Ивановича Добчинского, можно было понять, как он, Добчинский, завидует ему, Бобчинскому.
Мимо них пробежал запыхавшийся полицейский Держиморда, глазом наметил бабу, торгующую пирожками. Баба сидела, держа между ног ведро, покрытое промасленным одеялом, без которого пирожки могут остынуть, и зазывала покупателей.
Держиморда добежал до торговки, с маху сунул свою жадную лапу под одеяло, отчего баба взвизгнула, ухватила охальную руку полицейского, точно ее собирались обесчестить.
Но строгость голодных глаз Держиморды отрезвила торговку, и щедрая рука полицейского вынула из-под одеяла пирожков сколько могла, а могла она, надо признаться, много.
НДП. Перепуганные известием о ревизоре, чиновники сбежались к городничему.
Городничий стоял, словно соляной столб, у себя в гостиной, а вокруг него шло коловращение чиновников.
— Инкогнито проклятое, — вскипел городничий, и коловращение разом остановилось. В эту минуту городничий ненавидел их всех. В каждом видел своего личного врага и находил удовольствие в том, чтобы попугать чиновников, что придавало ему самому больше храбрости.
— Вдруг заглянет… — стращал городничий чиновников.
— А… Вы здесь, голубчики…. — городничий сам входил в раж, представляя собой кару господню. Он уже верил, что он-то и есть тот самый ревизор из Петербурга.
А Артемий Филиппович Земляника услужливо и не без удовольствия предавал своего ближнего и сообщал:
— Ляпкин-Тяпкин…
Городничий входил в раж:
— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!
Судья не на шутку струхнул, но громовой голос городничего продолжал:
— А кто попечитель богоугодных заведений?..
Теперь уже судья, в пику попечителю, сообщал его фамилию:
— Артемий Филиппыч Земляника.
— А подать сюда Землянику… — настаивал новоявленный ревизор.
— Вот что худо. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Это уж так самим богом устроено.
Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин насторожился.
— Что же вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками…
Городничий посмотрел на судью, ему не хотелось спорить.
— Ну, щенками или чем другим, все взятки.
Но с этого момента в гостиной городничего намечался явный скандал.
Уже теперь судья разошелся:
— Ну, нет, Антон Антоныч, а вот, например, если у кого-нибудь шуба стоит пятьсот рублей, да супруге шаль…
Городничий старался потушить спор, но сам распалялся:
— Зато вы в бога не веруете, а я, по крайней мере, в вере тверд. О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Все эти рассуждения городничего льстили судье.
— Да ведь сам собою дошел, собственным умом.
Городничий запальчиво ответил ему:
— Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было.
И насколько в гостиной городничего, в связи с приездом ревизора, атмосфера была напряженной, настолько в трактире местной гостиницы чувствовалось благорастворение.
Старенькая попорченная шарманка играла тихую, приятную мелодию, под звуки которой Петры Ивановичи завтракали, иногда перемежая рыбные блюда приятельскими поцелуями, которые между ними были в совершенном обычае.
Музыка неожиданно прервалась, и в трактире появился молодой человек недурной наружности, в цилиндре, одетый от лучшего петербургского портного и с тростью в руке.
Молодой человек, мучимый какой-то страстью, ходил по трактиру, лицо его менялось каждую секунду.
Он с мутными глазами налетел на Петров Ивановичей, вскинул на нос позолоченную лорнетку, заглянул им в тарелки, где лежала рыба, проглотил слюну и вышел из трактира.
Петры Ивановичи смотрели на него как зачарованные. Они с него глаз не спускали. Бобчинский нагнулся к Добчинскому, что-то ему шепнул, тот мигнул, и к ним подошел трактирщик Влас, который сообщил:
— Чиновник, едущий из Петербурга, по фамилии Иван Александрович Хлестаков, другую неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить.
По мере того как Влас говорил, Петры Ивановичи оба начали вставать со своих стульев, что-то осенило их обоих, они бросились на Власа и начали целовать его в обе щеки в благодарность за то, что существует его гостиница на этом белом свете.
Музыка в трактире снова заиграла, и под веселые мотивы Петр Иванович Бобчинский на радостях выкидывал замысловатые «антраша» и вместе с Добчинским выскочил на улицу.
И насколько радостное возбуждение царило в трактире, настолько в гостиной городничего было все сдержанно и как бы в предчувствии бури.
Городничий, взявши почтмейстера под ручку, отвел в сторону.
— Купечество да гражданство меня смущают, а я вот, ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти, я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса.
А по улице неслись Бобчинский и Добчинский, горя желанием поведать всему свету последнюю новость о ревизоре.
