Они с переменным успехом старались обогнать друг друга: то впереди мчался Бобчинский, то Добчинский, собрав последние силы, обходил своего приятеля.
В гостиной городничий просил почтмейстера:
— Послушайте, Иван Кузьмич. Нельзя ли всякое письмо, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать?
Почтмейстер вынул пачку распечатанных чужих писем.
— Знаю, знаю… Этому не учите. Я делаю это не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете.
Шум, подобный надвигающейся буре, долетел до гостиной городничего. Двери точно ветром распахнуло.
Ворвались два коротких человека и так перебивали друг друга, что ничего нельзя было понять. Сыпалась тарабарщина из непонятных слов и возгласов.
Окрик городничего отрезвил: Петры Ивановичи начали рассказ.
А Иван Александрович Хлестаков, тот, о котором рассказывали Петры Ивановичи, шел по улице уездного города, терзаемый голодом.
До его слуха долетел уже знакомый нам голос торговки:
— А вот горячие пирожки…
Хлестаков как зачарованный шел на призыв бабы, и даже тросточка застыла в каком-то напряженном положении.
Иван Александрович нерешительно задержался возле торговки и с видом знатного путешественника обозревал окрестности. Трость Хлестакова, его гордость, являла собой дополнение к неотразимому виду «петербургского льва». Короткая блестящая палочка, отнюдь не предназначенная для опоры, в руках Хлестакова превращалась в волшебный жезл.
Иван Александрович стоял у самого ведра, спиной к торговке, и через плечо заглядывал.
Тросточка за спиной Хлестакова пришла в виртуозное вращение. Баба глазела на быстро мелькающий конец трости, и вдруг глаза ее наполнились чрезвычайным удивлением.
Волшебная трость Ивана Александровича, откинув край промасленного одеяла, быстро исчезла в ведре и сейчас же показалась обратно, унизанная двумя дымящимися пирожками.
Глаза торговки выпучились, как будто хотели выстрелить. Раздался бабий визг.
Иван Александрович почувствовал, как его что-то рвануло назад, но он сделал последнее усилие и, вырвав трость, помчался по улице, а в спину ему неслось:
— А вот он-то и есть этот чиновник, о котором изволили получить нотицию, — настаивал Бобчинский в гостиной городничего и громко, так, чтобы его слышали все, выкрикнул самое страшное слово.
— Ин-ког-ни-то.
А Добчинский добавил:
— Ревизор.
Городничий в страхе отмахивался от них.
А Бобчинский продолжал упорно настаивать, наскакивая на городничего:
— Он, он, ей-богу, он… Такой наблюдательный: все осмотрел…
Вот когда городничий услышал слово «наблюдательный», здесь он смутился.
— Где же он там живет?
Добчинский, стараясь обогнать своего приятеля, успел сообщить:
— В пятом номере под лестницей.
Приятели разом:
— Две недели.
Городничий обмер и про себя вспомнил все художества за эти две недели.
— В эти две недели высечена унтер-офицерская вдова. Арестантам не выдавали провизии. На улицах кабак.
Бобчинский, возбужденный и развязный, ходил по комнате. Он сейчас в апогее своего величия. Он как будто вырос, и даже трудно постороннему человеку определить, кто сейчас на социальной лестнице из всех присутствующих мог бы сравниться с ним. Разве только Петр Иванович Добчинский, но и здесь Бобчинский опередил его.
Подойдя к окну, Бобчинский сначала застыл, потом всеми частями своего короткого тела выразительно протанцевал танец призыва, и все чиновники, забывая табель о рангах, бросились к окну, налетая друг на друга. В окно они увидели:
…на противоположной стороне стоял молодой человек, одетый петербургским франтом. Это был Иван Александрович Хлестаков.
Он на минуту задержался в своем голодном шествии по улицам уездного города около дома городничего: покрутил головкой, понюхал воздух и медленно направился дальше. Ему даже невдомек, что произошло в доме, на который он изволил только мельком взглянуть.
Чиновники страшно переполошились. Городничий наспех одевался и в сопровождении пяти полицейских выбежал из дома.
Сообразив, куда мог пойти Хлестаков, городничий со свитой двинулся за ним. Рядом шли дрожки, в которые уже успели сесть Петры Ивановичи, и все это шло осторожно по следам Хлестакова.
И когда Иван Александрович только еще подумал повернуть в сторону моста, городничий подмигнул кому-то из свиты, каланча, покрытая полицейской шапкой, качнулась, подошла к Антону Антоновичу и получила приказание:
— Беги скорей и встань на мосту для благоустройства.
Игнорируя заборы и всяческие препятствия, полицейский-каланча шагал прямо через них, кратчайшим путем пробираясь к цели.
Когда Хлестаков подходил к мосту, совершенно неожиданно перед его глазами как бы из-под земли выросло нечто, чего не заметить нельзя.
Иван Александрович растерялся, но каланча-полицейский приложил руку к шапке, что означало отозвание чести, и улыбнулся преданной, располагающей улыбкой. Иван Александрович в свою очередь пытался выжать на своем лице ответную улыбку. Прошел мимо полицейского и, стараясь не оглядываться, быстро повернул за угол.
И когда Хлестаков, перепуганный полицейским, быстро побежал по улице, из-за угла выглянул озабоченный городничий, подозвал трех полицейских и зашипел:
— Разметать наскоро старый забор, что возле сапожника, и поставить соломенные вехи, чтобы были похоже на планировку.
Полицейские скрылись.
В богоугодном заведении под наблюдением Земляники шел, что называется, «дым коромыслом».
Больных в грязных колпаках и рваных халатах загнали в один угол, вмиг из дымной кузницы сделали подобие больницы и ждали прихода ревизора.
А на фоне неба стали вырастать строительные соломенные вешки, стучали заступы, трещало дерево. И вдруг длинный, большой забор начал шататься и падать, чуть не похоронив под собой Ивана Александровича Хлестакова, который вовремя успел отскочить в сторону.
А за забором обнаружилась куча мусора на сорок телег, на вершине которой, точно памятник, стоял каланча-полицейский, отдавая честь и располагающе улыбаясь.
Городничий, увидев безобразие, схватился за голову:
— Что за скверный город, только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает откуда нанесут всякой дряни.
Улицу, на которой стоит трактир, трудно узнать, ее метут, и через поднятую завесу пыли видно силуэтом, как проносятся пожарные трубы, бегают угорелые полицейские. Иван Александрович еле добежал до своей гостиницы и скрылся в ней.
Номер пятый под лестницей, где остановился Хлестаков, самый маленький номер в гостинице. Это один из тех номеров, кои похожи скорее на вытрезвительную камеру в полицейском участке, чем на пристанище для молодого чиновника из Петербурга.
Скудный свет падал в номер через маленькое отверстие, похожее на тюремное окно.
Прямо в сапогах и верхнем одеянии на кровати лежал Осип, слуга Хлестакова, находившийся в той стадии голода, когда не то чтобы ему грозила смерть от истощения, но и нельзя сказать уверенно, чтобы она ему совсем не угрожала.
— Черт побери, есть как хочется.
Осип лежал с открытыми глазами.
— Вот не доедем, да и только, домой.
Осип с обидой двинул подушку кулаком и повернулся лицом к стене.
— Профинтил дорожкой денежки, голубчик…
А в это время перепуганный тем, что за ним ходят полицейские, Хлестаков на цыпочках, тихонько проскользнул к себе в номер, осторожно закрыл дверь, съежился и ждал, не раздадутся ли шаги полицейских.
— Теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится… — продолжал Осип.
Иван Александрович Хлестаков прислушался к тому, что говорил Осип, который уже стонал:
— Ах, боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи…
Хлестаков посмотрел на Осипа, лежащего на его кровати, на огромные сапоги, которые первые почувствовали на себе пристальный взгляд Хлестакова, как-то заерзали на постели, и только после этого Осип повернулся от стены.
Глаза барина и слуги скрестились, как шпаги, и Осип не торопясь начал сползать с постели.
— Опять валялся на кровати?
Осип, поднимаясь с постели, вдруг упрямо стал отрицать факт лежания на постели.
— Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кроватей, что ли?
Иван Александрович возмутился. Его принимали за дурака.
— Врешь. Валялся, видишь, вся всклокоченная.
Осип шел напролом, против совершеннейшей очевидности:
— Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть ноги, я и постою.
Хлестаков, сраженный уверенным тоном Осипа, даже сам, собственно, не знал, может быть, Осип действительно не лежал на постели.
Послышался громкий и решительный голос Хлестакова:
— Эй, Осип, ступай туда…
Осип отрицательно мотнул головой и в знак того, что он действительно никуда не пойдет, сел на стул.
— Хозяин сказал, что больше не даст обедать. Еще, говорит, и к городничему пойду.
Вот тут Иван Александрович не на шутку испугался.
— Мы-де этаких шаромыжников и подлецов видали. Я, говорит, шутить не буду, на съезжую и в тюрьму.
А на дворе съезжей стояла шеренга полицейских. Антон Антонович командующим ходил по фронту и репетировал готовность своего учреждения.
— Приезжий чиновник спрашивает — службой довольны?
Полицейские все разом рявкнули так, что прохожие бабы шарахнулись в сторону:
— Всем довольны, ваше благородие.
А городничий продолжал:
— А если спросит, отчего не выстроена церковь, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма?
Полицейские хором, как заученный урок, рявкнули:
— Строилась, да сгорела, ваше высокоблагородие.
Городничий был доволен ответом.
— А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, скажет, что она и не начиналась.
Городничий сел ни дрожки с Добчинским и помчался по улице.
Номерной слуга, за которым шел Осип, подлетел к хозяину гостиницы Власу и начал нашептывать ему на ухо, что-то время от времени кивая в сторону стоящего Осипа, сейчас искусно прикинувшегося «казанской сиротой» и таким тихоней, что и воды не замутит.
Влас, глядя на Осипа, мрачнел, откатился от стойки и в сопровождении слуги начал спускаться в преисподнюю — кухню гостиницы, самое страшное место.
Повар, сущий Вельзевул, огромный, лоснящийся, стоял среди пара, дыма и огненных языков, даже хозяин гостиницы Влас, и тот побаивался его и обращался с ним вежливо.
— Тарас Иваныч, сочини бесплатный обед для пятого нумера, что третью неделю живет и денег не платит.
Повар сразу оживился, засучил рукава и начал фантазировать.
НДП. Куриный суп: берутся два стакана мутной воды.
Повар зачерпнул из лохани, где моют грязную посуду, мутную воду.
НДП. Четыре свежих куриных пера.
Поваренок, подручный, выбежал на двор, ловко поймал живую курицу и приволок ее к шефу. Повар выдернул из хвоста четыре пера и сунул их в кастрюлю.
В мутную воду, где плавали куриные перья, щедрая рука повара сыпала неограниченно перца и соли.
В номер пятый забежал Осип и, довольный, кричал:
— Несут обед!
Хлестаков прыгал от радости, как мальчик. Вошел слуга. Накрыл на стол. А хозяин гостиницы Влас, повар и поваренок на цыпочках подошли к открытой двери пятого номера и заглядывали.
Ивану Александровичу наливали куриный суп. Он быстро и жадно начал глотать первую ложку, затем вторую, проглотив третью, остановился — недоумение, испуг попеременно отражались на лице Хлестакова.
Иван Александрович кричал слуге:
— Что же это за суп? Я не хочу этого супа! Дайте мне другого!
И когда слуга хотел взять суп, Хлестаков грудью начал его защищать:
— Ну, ну, ну, оставь, дурак.
И снова принялся за суп:
— Боже мой, какой суп! Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супа.
Хлестаков передал миску Осипу, и сам начал резать жаркое.
Повар и Влас помирали от смеха за дверью.
В трактир вошел, оглядываясь, городничий, за ним Добчинский.
НДП. Весть о приезде городничего вмиг облетела гостиницу.
К номеру пятому под лестницей осторожно подошли городничий и Добчинский. Остановились, не решаясь войти.
Хлестаков в номере притихнул и не дышал. Там было тихо.
Антон Антонович по старой полицейской привычке, этой второй натуре, прежде чем войти, решил сначала обозреть поле будущей деятельности.
Городничий припал к замочной скважине и первое, что он увидел, — это огромную крысу, обманутую тишиной и
