кучер Антип…
Богомазов. Вы хотите сказать, что видели государя императора, Сергей Васильевич?
Салтыков. Да, его.
Богомазов. У императора кучер Петр.
Салтыков. Нет. Антип — кучер у императора.
Долгоруков. Ежели не ошибаюсь, Сергей Васильевич, случай со звездой был тогда же, что и с лошадью?
Салтыков. Нет, князь, вы ошибаетесь. Сие происшествие случилось позже, уже в царствование императора Александра. (Бенедиктову.) Итак, изволите заниматься поэзией?
Бенедиктов. Да-с.
Салтыков. Опасное занятие. Вот вашего собрата по перу Пушкина недавно в Третьем отделении собственной его величества канцелярии отодрали.
Салтыкова. С тобой за столом сидеть нет никакой возможности! Ну какие ты неприятности рассказываешь!
Салтыков. Кушайте, пожалуйста, господа. (Салтыковой.) Ты напрасно так спокойно относишься к этому, тебя тоже могут отодрать.
Салтыкова. Перестань, умоляю тебя.
Долгоруков. Между прочим, это, говорят, верно. Я тоже слышал, только это было давным-давно.
Салтыков. Нет, я только что слышал. Проезжаю мимо Цепного мосту, слышу, человек орет. Спрашиваю: что такое? А это, говорят, барин, Пушкина дерут.
Богомазов. Помилуйте, Сергей Васильевич, это петербургские басни!
Салтыков. Какие же басни? Меня самого чуть не отодрали однажды. Император Александр хотел мою лошадь купить и хорошую цену давал — десять тысяч рублей. А я, чтобы не продавать, из пистолета ее застрелил. К уху приложил пистолет и выстрелил. (Бенедиктову.) Ваши стихотворения у меня есть в библиотеке. Шкаф зет. Сочинили что-нибудь новое?
Кукольник. Как же, Сергей Васильевич. (Бенедиктову.) Прочитай «Напоминание». Преображенцы, вы любите поэзию, просите его.
Преображенцы улыбаются.
Салтыкова. Ах да, да, мы все просим. Право, это так приятно после мрачных рассказов о том, как кого-то отодрали…
Бенедиктов. Право, я… плохо помню наизусть…
Салтыков. Филат, перестань греметь блюдом.
Бенедиктов.
Нина, помнишь ли мгновенье,
Весь исполненный волненья,
Очарованный тобой…
В шумной зале…
Ах, право, я забыл… Как… как…
Как вносил я в вихрь круженья
Пред завистливой толпой
На ладони огневой.
И рука моя лениво
Отделялась от огней
Бесконечно прихотливой
Дивной талии твоей;
И когда ты утомлялась
И садилась отдохнуть,
Океаном мне являлась
Негой зыблемая грудь. —
И на этом океане
В пене млечной белизны
Через дымку, как в тумане.
Рисовались две волны…
Преображенцы, перемигнувшись, выпивают.
Ты внимала мне приветно,
А шалун главы твоей
По щеке скользил моей,
Нина, помнишь те мгновенья,
Или времени поток
В море хладного забвенья
Все заветное увлек?
Кукольник. Браво, браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте.
Все аплодируют.
Салтыкова. Блистательное произведение!
Богомазов. Прелестная поэма!
Салтыков. А может, вас и не отдерут.
Филат(Салтыковой). К вам графиня Александра Кирилловна Воронцова.
Салтыкова. Проси в гостиную. (Вставая.) Простите, господа, я покину вас. Ежели угодно курить, прошу. (Скрывается в гостиной.)
Салтыков с гостями переходит в библиотеку. Филат подает шампанское и трубки.
Кукольник. Здоровье первого поэта отечества?
Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич! Салтыков, Агафон!
Агафон появляется.
Агафон! Из второй комнаты шкаф зет полка тринадцатая переставь господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай уронить на пол.
Агафон. Слушаю, Сергей Васильевич. (Уходит.)
Бенедиктов подавлен.
Долгоруков. Я совершенно разделяю ваше мнение, господин Кукольник, но мне, представьте, приходилось слышать утверждение, что первым является Пушкин.
Кукольник. Светские химеры!
Агафон появляется с томиком, влезает на стремянку у шкафа.
Салтыков. Вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там!
Агафон остается на стремянке.
Кукольник. Он давно уже ничего не пишет.
Долгоруков. Прошу прощения, как же так — не пишет? Вот недавно мне дали списочек с его последнего стихотворения. К сожалению, не полное.
Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок. Преображенцы выпивают.
Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не подходите к этому листу.
Богомазов. Ай-яй-яй! (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник, тайную литературу.
Долгоруков. Пожалуйста.
Богомазов(усаживаясь к столу). Только, князь, никому! Тсс… (Пишет.)
Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Алигьери! Протяни руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши по-итальянски, Владимир.
Салтыкова(выходя из гостиной). Все спорите, господа! (Скрывается, пройдя столовую)
Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич!
Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор?
Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было дарованье, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарованье. Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник! Он стал бесплоден, как смоковница! И ничего не сочинит, кроме сих позорных строк. Единственно, что он сохранил, — это самонадеянность! И какой надменный тон! Какая резкость в суждениях! Мне жаль его!
Богомазов. Браво, браво! Трибун!
Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества — Бенедиктова.
Воронцова(на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда. (Пауза.) Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собой необыкновенных людей… Как чудесно в Пушкине соединяется гений и просвещение! Но, увы, у него много завистников и врагов! И вы простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов — очень плохой поэт. Он пуст и неестественен…
Кукольник. Позвольте, графиня!
Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину Богомазова.
Салтыкова(возвращается в библиотеку). Ах, Александра Кирилловна. Позвольте вам представить литератора Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича Бенедиктова.
Долгоруков от счастья давится. Преображенцы тихо отступают в столовую и исчезают из нее.
Воронцова. Ах, боже мой… Простите меня великодушно, я увлеклась… Простите… Милая Александра Сергеевна, я убегаю. (Скрывается в гостиной.)
Салтыков идет за Воронцовой. Бенедиктов с искаженным лицом выходит в столовую. Кукольник — за ним.
Бенедиктов. Зачем ты повез меня на этот завтрак? Я сидел тихо дома… И все ты, и вечно ты…
Кукольник. Неужели ты можешь серьезно относиться к бредням светской женщины?
Салтыков. Агафон! Снимай обоих — и Пушкина и Бенедиктова — в ту комнату, в тринадцатый шкаф!
Действие второе
Ночь. Дворец Воронцовой. Зимний сад. Фонтан. В зелени огни. Меж сетками порхают потревоженные птицы. В глубине колоннада, за ней пустынная гостиная. Издалека доносится стон оркестра, шорох толпы. У колоннады, неподвижен, негр в тюрбане. В самой чаще, укрывшись от взоров света, сидит на диванчике Долгоруков, в бальном наряде. Перед Долгоруковым шампанское. Долгоруков подслушивает разговоры в зимнем саду. Недалеко от колоннады сидит Пушкина, а рядом с ней — Николай I.
Николай I. Какая печаль терзает меня, когда я слышу плеск фонтана и шуршание пернатых в этой чаще!
Пушкина. Но отчего же?
Николай I. Сия искусственная природа напоминает мне подлинную, и тихое журчание ключей, и тень дубрав… Если бы можно было сбросить с себя этот тяжкий наряд и уйти в уединение лесов, в мирные долины! Лишь там, наедине с землей, может отдохнуть измученное сердце…
Пушкина. Вы утомлены.
Николай I. Никто не знает и никогда не поймет, какое тяжкое бремя я обречен нести!
Пушкина. Не огорчайте нас всех такими печальными словами.
Николай I. Вы искренни? О да, о да. Разве могут такие ясные глаза лгать? Ваши слова я ценю, вы одна нашли их для меня. Я хочу верить, что вы добрая женщина. Но одно всегда страшит меня, стоит мне взглянуть на вас…
Пушкина. Что же это?
Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите! Это дружеский совет, поверьте мне!
Пушкина. Ваше участие — для меня большая честь!
Николай I. О, верьте мне, я говорю с открытым сердцем, с чистой душой. Я часто думаю о вас.
Пушкина. Стою ли я этой чести?
Николай I. Сегодня я проезжал мимо вашего дома, но шторы у вас были закрыты.
Пушкина. Я не люблю дневного света, зимний сумрак успокаивает меня.
Николай I. Я понимаю вас. Я не знаю почему, но каждый раз, как я выезжаю, какая-то неведомая сила влечет меня к вашему дому, и я невольно поворачиваю голову и жду, что хоть на мгновенье мелькнет в окне лицо…
Пушкина. Не говорите так….
Николай I. Почему?
Пушкина. Это волнует меня.
Из гостиной выходит камер-юнкер, подходит к Николаю I.
Камер-юнкер. Ваше императорское величество, ее императорское величество приказала мне доложить, что она отбывает с великой княжной Марией через десять минут.
Пушкина встает, приседает, выходит в гостиную, скрывается.
Николай I. Говорить надлежит: с ее императорским высочеством великой княжной Марией Николаевной. И, кроме того, когда я разговариваю, меня нельзя перебивать. Болван! Доложи ее величеству, что я буду через десять минут, и попроси ко мне Жуковского.
Камер-юнкер выходит. Николай I некоторое время один. Смотрит вдаль тяжелым взором. Жуковский, при звезде и ленте, входит, кланяясь.
Жуковский. Вашему императорскому величеству угодно было меня видеть?
Николай I. Василий Андреевич, я плохо вижу отсюда, кто этот черный стоит у колонны?
Жуковский всматривается. Подавлен.
Может быть, ты сумеешь объяснить ему, что это неприлично.
Жуковский вздыхает.
В чем он? Он, по-видимому, не понимает всей бессмысленности своего поведения. Может быть, он собирался вместе с другими либералистами в Convention Nationale[19 — Конвент (фр.)] и по ошибке попал на бал? Или он полагает, что окажет мне слишком великую честь, ежели наденет мундир, присвоенный ему? Так ты скажи ему, что я силой никого на службе не держу. Ты что молчишь, Василий Андреевич?
Жуковский. Ваше императорское величество, не гневайтесь на него и не карайте.
Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга. Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон.
Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать: ложная система воспитания, то общество, в котором он провел юность…
Николай I. Общество! Уж не знаю, общество ли на него повлияло или он на общество. Достаточно вспомнить стихи, которыми он радовал наших «друзей четырнадцатого декабря».
Жуковский. Ваше величество, это было так давно!
Николай I. Он ничего не изменился.
Жуковский. Ваше величество, он стал вашим восторженным почитателем…
Николай I. Любезный Василий Андреевич, я знаю твою доброту. Ты веришь этому, а я нет.
Жуковский. Ваше величество, будьте снисходительны к поэту, который призван составить славу отечества…
Николай I. Ну нет, Василий Андреевич, такими стихами славы отечества не составишь. Недавно попотчевал. История Пугачева. Не угодно ли… Злодей истории не имеет. У него вообще странное пристрастие к Пугачеву. Новеллу писал, со орлом сравнил! Да что уж тут говорить! Я ему не верю. У него сердца нет. Пойдем к государыне, она хотела тебя видеть. (Выходит в колоннаду.)
Негр снимается с места, идет вслед за Николаем I. Жуковский подходит к колоннаде, смотрит вдаль, кому-то исподтишка грозит кулаком. Уходит. Воронцова и Воронцов выходят навстречу Николаю I, кланяются.
Воронцова. Sire!..[20 — Государь… (фр.)]
Воронцов. Votre Majesté Impérials!..[21 — Ваше императорское величество!.. (фр.)]
Уходят. В зимний сад не со стороны колоннады, а сбоку пробирается в мундире и в орденах Богомазов, устремляется в чащу.
Долгоруков. Осторожнее, место занято,
Богомазов. Ба! Князь! Да вы, как видно, отшельник?
Долгоруков. Вы тоже. Ну что же, присаживайтесь. Что-что, а шампанское хорошее.
Богомазов. Бал-то каков? Семирамида, а? Любите, князь, балы?
Долгоруков. Обожаю. Сколько сволочи увидишь!
Богомазов. Ну-ну, Петенька, вы смотрите.
Долгоруков. Я вам не Петенька.
Богомазов. Ну что там — не Петенька. Вы, князенька, недавно пеленки пачкали, а я государю своему действительный статский советник.
Долгоруков. Я вынужден, ваше превосходительство, просить вас не выражаться столь тривиально.
Богомазов. На балу цвет
