Луначарский считал, что пьесу ставить можно: ее идеология сомнительна, но для нас неопасна – наш желудок может переварить и острую пищу. «Автор пьесы Булгаков, – говорил нарком, – приятно щекочет обывателя за правую пятку». Или вот Булгаков рыдал над смертью офицера, а Луначарский возражал: «Офицеру должна быть офицерья смерть». Самого автора пьесы Луначарский невзначай охарактеризовал как человека, которому «нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…»

Докладчику категорически возразил критик Орлинский: показывать зрителям пьесу недопустимо, потому что это «политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины».

Выступил на диспуте и Владимир Маяковский. По его мнению, появление этой пьесы в репертуаре МХАТа было совсем не случайным: «начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили „Белой гвардией“. Он категорически высказался против запрещения пьесы и предложил решить проблему в свойственном ему хулиганском стиле: „Давайте я вам поставлю срыв этой пьесы – меня не выведут. 200 человек будут свистеть, а сорвем, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся… Если на всех составлять протоколы, кто свистит, то введите протоколы и на тех, кто аплодирует“.

5 октября состоялась премьера «Дней Турбиных». Атмосфера в зале царила исключительная, совершенно непохожая на другие премьеры. Люди сидели, словно заколдованные, во время представления случались обмороки, и потому у подъезда театра едва ли не дежурила «Скорая помощь». В этом не было ничего удивительного – со времени окончания гражданской войны минуло чуть больше пяти лет, и у многих зрителей братья, мужья, отцы тоже были офицеры – погибшие, эмигрировавшие, пропавшие без вести, уже сосланные или еще скрывающиеся.

14 октября в «Комсомольской правде» появилось открытое письмо поэта Александра Безыменского. В письме сообщалось, что брат поэта, Бенедикт Безыменский, был убит в киевской тюрьме в 1918-м при владычестве гетмана Скоропадского и… почему-то Алексеев Турбиных. «Я не увидел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете… Я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». Далее автор письма заявлял, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата».

И началось. На недостаток рецензий Булгаков пожаловаться не смог бы при всем желании. Советские критики словно соревновались в языковых нелепостях и демонстрации собственного бескультурья – о воспитанности в данном случае говорить было бы просто нелепо.

«Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (М. Загорский).

«Пьеса как вещь – мелочь» (С. Асилов).

«Дни Турбиных» – домашняя контрреволюция» (А. Черкасский).

«Идеология стопроцентного обывателя» (Э. Бескин).

«И роман, и инсценировка ничтожны по своему содержанию, идеологически чужды современности и явно реакционны» (В. Ашмарин).

«Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают» (А. Орлинский).

«Автор одержим собачьей старостью» (В. Блюм).

Тот же Блюм вдохновенно уличал Булгакова в близости к… Чехову: «Но ведь Чехова-то нет в современности, а его драматургия в музее!»

Булгакова обличали даже в рифму (назвать это стихами язык не поворачивается): «Восхищенье до истерики… Шепот кумушек… аншлаг… Снова – душки-офицерики и петлюровский кулак… Много, очень много публики: так рекою и течет! МХАТ, смеясь, считает рублики: „Что поделать-с… хозрасчет!“.

Тем временем «Дни Турбиных» прошли в октябре – 13 раз, а в ноябре и декабре – по 14 раз в месяц. То есть в среднем спектакль показывали каждый второй день. 28 октября состоялась премьера «Зойкиной квартиры» в театре им. Вахтангова. И снова полный аншлаг в зале и поголовный вой в печати. Такова уж была советская критика – она не шла на поводу у публики и ее мнения, потому должна была ее, глупую, воспитывать и образовывать.

На следующий театральный сезон «Дни Турбиных» были сначала сняты из репертуара МХАТа Главреперткомом, а затем все-таки разрешены. Станиславский лично благодарил за это в письме Клима Ворошилова, одного из приближенных Сталина.

Булгаков уже работал над следующей пьесой, которая называлась «Бег». Многое в будущей пьесе стало для Булгакова понятнее после изучения книги генерал-лейтенанта Слащова, человека, послужившего прототипом одного из центральных персонажей пьесы Хлудова. Книга называлась «Крым в 1920 г.» (1924).

Слащов действительно был жестоким, волевым человеком и талантливым полководцем. Он отличался личной храбростью и был ненавидим Врангелем и его штабом. В Константинополе он, кстати, был Врангелем судим и разжалован. Весной 1921 года он обратился к советскому правительству с просьбой о разрешении вернуться в Россию. Осенью того же года он прибыл в Севастополь, под усиленным конвоем был доставлен на железнодорожную станцию и отправлен в Москву.

Несмотря на все жестокости, которыми Слащов прославился в Крыму во время гражданской войны, его амнистировали. Слащов явно был нужен новой власти – Булгаков, к примеру, был вынужден скрывать, что его мобилизовали деникинцы и он служил у них врачом, а Слащов после амнистии служил в Красной армии и преподавал в крупном военном учебном заведении. К 1929 году надобность в услугах Слащова, видимо, отпала, и он был застрелен одним из курсантов, который отомстил таким образом за брата, казненного генералом почти десять лет назад.

1 марта 1928 года МХАТ заключил с Булгаковым договор на «Бег», оговорив возвращение автором аванса, если пьеса будет запрещена (!). 9 мая на заседании Главреперткома «Бег» запретили. 9 июня в «Вечерней Москве» председатель художественно-политического совета при Главреперткоме Федор Раскольников заявил, что из репертуара театра Вахтангова решено исключить «Зойкину квартиру». 30 июня коллегия Наркомпроса утвердила решение Главреперткома о снятии «Бега», а «Дни Турбиных» были оставлены в репертуаре МХАТа до первой новой постановки пьесы.

В сентябре Камерному театру неожиданно разрешили ставить «Багровый остров». 9 октября Главрепертком, после заступничества Горького, разрешил постановку «Бега», а 24-го – запретил. 5 ноября в «Рабочей Москве» вышла подборка материалов, посвященных «Бегу». Подборка сопровождалась заголовком: «Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусства. Разоружим классового врага в театре, кино и литературе». 15 ноября – статья в «Комсомольской правде» все того же Федора Раскольникова, призывавшего «шире развернуть кампанию против „Бега“!»

11 декабря состоялась премьера «Багрового острова» в Камерном театре. Полный аншлаг не помешал худсовету театра осудить постановку и признать ее разрешение Главреперткомом ошибочным (!).

В январе 1929 года «Бег» запретили окончательно.

2 февраля Сталин написал свой знаменитый ответ на письмо драматурга Билль-Белоцерковского (и вопросы, и ответы явно не были экспромтом). Письмо, разумеется, тут же получило широкую известность в литературных и театральных кругах – ради этого и была затеяна вся эта комедия. Оценка Булгакова и его пьес была недвусмысленной: «Бег» – антисоветское явление, «Багровый остров» – макулатура, почему-то охотно пропускаемая для действительно буржуазного Камерного театра. «Бег» еще можно было бы терпеть, если бы к восьми частям пьесы автор добавил еще парочку, где показал бы, что всех центральных персонажей пьесы вышибли из России потому, что они сидели на шее народа и были «честными» сторонниками эксплуатации (?!). «Дни Турбиных» – это, оказывается, «демонстрация всесокрушающей силы большевизма», хотя в успехе пьесы автор «неповинен». Итогом этого совершенно беспардонного словоблудия можно считать следующее глубокомысленное рассуждение: «Почему ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже „Дни Турбиных“ – рыба» (кстати, сам усатый искусствовед смотрел спектакль не менее семнадцати раз).

После этого немудрено, что «Вечерняя Москва» уже в марте констатировала: «Театры освобождаются от пьес Булгакова». К лету все было кончено, хотя Булгакова еще долго пинали в советской прессе: «Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в Союзе писателей с подлинными советскими художниками слова», – сокрушалась «Жизнь искусства».

В октябре дирекция МХАТа потребовала у Булгакова возврата аванса ввиду запрещения «Бега». Денег было взять уже неоткуда, выход оставался один – писать для театра новую пьесу. Поразмыслив, Булгаков решил обратиться к биографии Мольера: Франция, далекое прошлое – авось, не запретят.

16 ноября Булгаков побывал на юбилейном заседании объединения Никитинские субботники, в работе которого он регулярно принимал участие. Заседание было посвящено авторской читке и обсуждению драмы «Робеспьер». Автором пьесы был Федор Раскольников, который недавно стал редактором влиятельного литературного журнала «Красная новь» и обещал в ближайшее время порадовать читателей разгромной статьей о Булгакове.

Первые двое выступавших на все лады расхваливали пьесу, третьим попросил слова Булгаков. Его критика была уничтожающей – пьеса не удалась, интриги нет, фигуры неживые, действия нет. После этого обсуждение приобрело иной характер – все смелее посыпались критические замечания, и в итоге драма была признана неудачной. И все по вине человека, у которого были запрещены все пьесы, а судьбу новой должен был вот-вот решать все тот же Раскольников.

18 марта 1930 года Булгакова известили из Главреперткома, что его новая пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена. Последовало отчаянное письмо Булгакова в правительство, с просьбой хотя бы выпустить его за границу, если в России ему все равно не на что жить. Результатом письма стал неожиданный звонок Сталина, подавший Булгакову некоторые надежды на улучшение его положения.

После этого звонка Булгакова приняли во МХАТ режиссером-ассистентом и направили на постановку инсценировки «Мертвых душ». Увидев текст инсценировки, Булгаков схватился за голову: пьесу нужно было писать заново. Весь следующий год Булгаков писал пьесу «Мертвые души», днем работал режиссером во МХАТе, подменял заболевших актеров, вечером отправлялся в ТРАМ (Театр рабочей молодежи) – там он был консультантом.

К лету Булгаков ушел из ТРАМа и взялся за постановку в театре Санпросвета. Мысль о поездке за границу, хотя бы ненадолго, преследовала его, поэтому он снова написал письмо Сталину. На этот раз оно осталось без ответа – Булгаков не изменился, а значит, и беседовать с ним вождю и учителю было не о чем.

22 августа он закончил рукописную редакцию пьесы «Адам и Ева», от которой Красный театр, по здравому размышлению, отказался. Несколько недель спустя был подписан договор с Ленинградским драматическим театром на инсценировку «Войны и мира» Л. Толстого. 3 октября наконец-то пришло разрешение на постановку «Мольера».

15 января 1932 года раздался звонок из МХАТа – по звонку сверху срочно восстанавливали и вводили в репертуар «Дни Турбиных». 15 февраля уже состоялась премьера. Успех был вновь ошеломляющим: лишние билеты начинали спрашивать еще на соседних улицах, занавес по окончании представления давали двадцать раз.

Пьесы Булгакова шли не только в Москве. «Дни Турбиных» ставили в Ташкенте, их возил МХАТ на гастроли в Ленинград. Потом, правда, Булгаковым пришлось буквально выжимать причитающиеся им деньги из ленинградских театров. Кроме того, эта драма неоднократно и с успехом ставилась в Соединенных Штатах, известны ее постановки в Лондоне и Норвегии, ее переводили на шведский язык. «Зойкина квартира» шла