куренный, исчез полковник Мащенко. Остались позади навеки Слободка с желтыми огнями и ослепительной цепью белых огней освещенный мост. И город прекрасный, город счастливый выплывал навстречу на горах.
У белой церкви с колоннами доктор Бакалейников вдруг отделился от черной ленты и, не чувствуя сердца, на странных негнущихся ногах пошел в сторону прямо на церковь. Ближе колонны. Еще ближе. Спину начали жечь как будто тысячи взглядов. Боже, все заколочено! Нет ни души. Куда бежать? Куда? И вот оно сзади наконец, страшное:
— Стый!
Ближе колонна. Сердца нет.
— Стый! Сты-ый!
Тут доктор Бакалейников — солидный человек — сорвался и кинулся бежать так, что засвистело в лицо.
— Тримай! Тримай його!!
Раз. Грохнуло. Раз. Грохнуло. Удар. Удар. Удар. Третья колонна. Миг. Четвертая колонна. Пятая. Тут доктор случайно выиграл жизнь, кинулся в переулок. Иначе бы в момент догнали конные гайдамаки на освещенной, прямой, заколоченной Александровской улице. Но дальше — сеть переулков кривых и черных. Прощайте! В пролом стены вдавился доктор Бакалейников. С минуту ждал смерти от разрыва сердца и глотал раскаленный воздух. Развеял по ветру удостоверение, что он мобилизован в качестве врача «першого полку Синей дывызии». На случай, если в пустом городе встретится красный первый патруль. Около трех ночи в квартире доктора Бакалейникова залился оглушительный звонок.
— Ну я ж говорил! — заорал Колька. — Перестань реветь! Перестань…
— Варвара Афанасьевна! Это он. Полноте.
Колька сорвался и полетел открывать.
— Боже ты мой!
Варвара Афанасьевна кинулась к Бакалейникову и отшатнулась.
— Даты… да ты седой…
Бакалейников тупо посмотрел в зеркало и улыбнулся криво, дернул щекой. Затем, поморщившись, с помощью Кольки стащил пальто и, ни слова ни говоря, прошел в столовую, опустился на стул и весь обвис, как мешок. Варвара Афанасьевна глянула на него, и слезы опять закапали у нее из глаз. Юрий Леонидович и Колька, открыв рты, глядели в затылок Бакалейникову на белый вихор, и папиросы у обоих потухли.
Бакалейников обвел глазами тихую столовую, остановил мутный взгляд на самоваре, несколько секунд вглядывался в свое искаженное изображение в блестящей грани.
— Да, — наконец выдавил он из себя бессмысленно. Колька, услыхав это первое слово, решился спросить:
— Слушай, ты… Бежал, конечно? Да ты скажи, что ты у них делал.
— Вы знаете, — медленно ответил Бакалейников, — они, представьте… в больничных халатах, эти самые синие-то петлюровцы. В черных…
Еще что-то хотел сказать Бакалейников, но вместо речи получилось неожиданное. Он всхлипнул звонко, всхлипнул еще раз и разрыдался, как женщина, уткнув голову с седым вихром в руки. Варвара Афанасьевна, не зная еще, в чем дело, заплакала в ту же секунду. Юрий Леонидович и Колька растерялись до того, что даже побледнели. Колька опомнился первый и полетел в кабинет за валерианкой, а Юрий Леонидович сказал, прочистив горло, неизвестно к чему:
Бакалейников же поднял искаженное плачем лицо и, всхлипывая, выкрикнул:
— Бандиты… Но я… я… интеллигентская мразь! — и тоже неизвестно к чему…
И распространился запах эфира. Колька дрожащими руками начал отсчитывать капли в рюмку. Через час город спал. Спал доктор Бакалейников. Молчали улица, заколоченные подъезды, закрытые ворота. И не было ни одного человека на улицах. И даль молчала. Из-за реки, от Слободки с желтыми потревоженными огнями, от моста с бледной цепью фонарей не долетало ни звука. И сгинула черная лента, пересекшая город, в мраке на другой стороне. Небо висело бархатный полог с алмазными брызгами, чудом склеившаяся Венера над Слободкой опять играла, чуть красноватая, и лежала белая перевязь — путь серебряный, млечный. «Накануне» (литературное приложение),
10 декабря 1922 г. Михаил Булгаков. В театре Зимина (Наброски карандашом) Не узнать зиминского театра. Окрашенные в какие-то жабьи серые тона, ярусы скрылись под темно-красными полотнищами с цифрой «5». Кресла в ярусах белеют пятнами — на спинах их разостланы номера юбилейного «Гудка».
Зал наполняется, наполняется… Головы вырастают во всех ярусах. Белые полотнища газет колышутся в руках. Слышен смутный, волнующий говор и шорох. В оркестре переливаются трели кларнетов и флейт. МИХАИЛ ИВАНОВИЧ — Смотри… смотри, — шепчет кто-то, — вон Калинин сидит.
И точно, в первом ряду на сцене среди гостей сидит, благодушно и терпеливо ожидая начала заседания, всероссийский староста. Всматриваешься и начинаешь вспоминать, глядя в эти пытливые глаза: когда-то этот человек, что стоит во главе пролетарского правительства, сам работал в железнодорожных мастерских. ИНТЕРНАЦИОНАЛ — Торжественное заседание союза железнодорожников разрешите считать открытым, — объявляет т. Андреев.
В ярусах и партере встает живой человеческий лес. Встает оркестр, и катятся победные звуки Интернационала.
Долго перекатываются и стучат спинки опускаемых стульев. Сотни людей садятся, шурша газетными листами.
Начинаются речи… КАК ВСТРЕЧАЛИ ВСЕРОССИЙСКОГО СТАРОСТУ — Слово для приветствия от Всероссийского Центрального Исполни… начал было т. Андреев и не мог окончить фразы. Лишь только Михаил Иванович Калинин поднялся со стула, в зале начался грохот всплесков. Несколько минут бушевали в театре аплодисменты, и взволнованный Калинин не мог начать своей речи.
Кричали приветствия, потом рукоплескали, опять кричали, опять грохотали… За партером встали ярусы, встали на сцене и тянулись к Калинину сотни плещущих рук. КАЛИНИН — ПОЧЕТНЫЙ ЧЛЕН СОЮЗА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ Встал т. Андрейчик и предложил избрать т. Калинина почетным членом союза. Конец его фразы покрыл гул голосов и грохот рукоплесканий.
— Просим… просим!!! ВАГОН-МОДЕЛЬ Двое мастеров в серых куртках выходят на авансцену. Один из них читает приветствие союзу, другой сбрасывает красное сукно, и под ним оказывается великолепно исполненный товарный вагон-модель — в 1/10 настоящей величины. Это — дар союзу от калужских главных мастерских.
В зале и на сцене приподнимаются и смотрят на художественно исполненную модель. Гремят аплодисменты. КРАСНОЙ АРМИИ ПРИВЕТ! Волна бурного прибоя… Катится грохот: прочитали привет Красной армии — соратнику железнодорожников в великой борьбе. Встают, как один. Без оркестра поют сотни голосов Интернационал. Музыканты, услыхав пение, начинают наполнять оркестр. Берутся за инструменты… и медные звуки труб прорезывают тысячный великий хор. М.Б.
«Гудок», 11 февраля 1923г. Михаил Булгаков. Как он сошел с ума 1 Дверь в отдельную камеру отворилась, и вошел доктор в сопровождении фельдшера и двух сторожей. Навстречу им с развороченной постели, над которой красовалась табличка: «Заведующий Чаадаевской школой на Сызранке. Буйный», поднялся человек в белье и запел, сверкая глазами:
— От Севильи до Грена-а-ды!! Наше вам, гады!! В тихом сумраке ночей! Раздаются, сволочи, серенады!! Раздается звон мечей!..
— Тэк-с… Серенады. Позвольте ваш пульсик, — вежливо сказал доктор и протянул руку. Левым глазом он при этом мигал фельдшеру, а правым сторожам.
Белый человек затрясся и взвыл:
— Мерзавец!! Признавайся: ты Пе-Де шестьдесят восемь?
— Нет, заблуждаетесь, — ответил доктор, — я доктор… Как температурка? Тэк-с… покажите язык.
Вместо языка белый человек показал доктору страшный волосатый кукиш и, ударив вприсядку, запел:
— Ужасно шумно в доме Шнеерсона…
— Кли бромати, — сказал доктор, — по столовой ложке…
— Бромати?! — завыл белый человек. — А окна без стекол ты видел, каналья? Видел нуль?.. Какой бывает нуль, видел, я спрашиваю тебя, свистун в белом халате?!!
— Морфий под кожу, — задушевно шепнул доктор фельдшеру.
— Морфи?! — завопил человек. — Морфи?! Бейте, православные, Пе-Де шестьдесят восемь.
Он размахнулся и ударил доктора по уху так страшно и метко, что у того соскочило пенсне.
— Берите его, братики, — захныкал доктор, подтирая носовым платком кровь из носа, — наденьте на него горячечную рубашку…
Сторожа, пыхтя, навалились на белого человека.
— Кар-раул!! — разнесся крик под сводами Канатчиковой дачи. — Карр! шестьдесят вос!.. ап!! 2 В кабинете доктора через два месяца сидел печальный, похудевший человек в пальто с облезлым воротником и мял в руках шапку. Вещи его, стянутые в узел, лежали у ног.
— А насчет буйства, — вздыхая, говорил человек, — прощения просим. Не обижайтесь. Сами изволите понимать, не в себе я был.
— Вздор, голубчик, — ответил доктор, — это у нас часто случается. Вот микстурку будете принимать через два часа по столовой ложке. Ну, и, конечно, никаких волнений.
— За микстурку благодарим, — ответил человек, вздыхая, — а насчет волнений… Нам без волнений нельзя. У нас должность такая, с волнениями, он тяжело вздохнул.
— Да что такое, голубчик, — посочувствовал доктор, — вы расскажите…
Печальный человек крякнул и рассказал:
— Зима, понимаете ли, холодно… Школа-то наша Чаадаевская без стекол, отопление не в порядке, освещение тоже. А ребят, знаете ли, вагон. Нуте-с, что тут делать? Начал я писать нашему ПД-68 на Сызранке. Раз пишу — никакого ответа нету. Два пишу — присылает ответ: как же… обязательно… нужно сделать и прочее тому подобное. Обрадовался я. Но только проходит порядочное время, а дела никакого не видно. Ребята между тем в школе пропадают. Ну-с, я опять ПД-68. Он мне ответ: как же, следует обязательно. Я ему опять. Он мне. Я ему. Он. Нет, думаю. Так нельзя. Пишу тогда ПЧ, так, мол, и так, составьте, сделайте ваше одолжение, акт. Что же вы думаете? Молчание. Бросил я тогда. Пе-Де-68 начал шпарить к Пе-Че. Я ему. Он в ответ: копия вашего уважаемого письма прислана к Пе. Я ему опять. А он к Пе опять. Я ему. А он Пе. Пе… тьфу… ему. Он — Пе. Я, он, он, я. Что тут прикажешь делать?! Он молчок. Что ж это, думаю, за наказание? А? И началось тут у меня какое-то настроение скверное. Аппетиту нету. Мелькание в глазах. Чепуха. Однажды выхожу из школы и вижу: бабушка моя покойная идет. Да-с, идет, а в руках у нее крендель в виде шестьдесят восемь. Я ей: бабушка, вы ж померли? А она мне: пошел вон, дурак! Я к доктору нашему. Посмотрел меня и говорит — вам надо бромати пить. Это не полагается, чтобы бабушек видеть…
Осатанел я, начал писать кому попало: в доркультотдел шесть раз написал — не отвечают. Написал тогда в управление дороги четыре раза — зачем, черт меня знает! Не отвечают. Я еще раз. Что тут началось — уму непостижимо человеческому. Приходит телеграмма: никаких расходов из эксплуатационных средств на культнужды не производить. Ночью бабушка: «Что, говорит, лежишь, как колода? Напиши Эн. Они — добрый господин». Уйди, говорю, ведьма. Померла и молчи! Швырнул в нее подсвечником, да в зеркало и попади. А наутро не утерпел — написал Эн. Приходит телеграмма — произвести необходимый ремонт. Я, конечно, Пе. А от Пе телеграмма — произвести необходимейший ремонт. Во! Необходимейший. Я доркультотделу — письмо: ага, пишу, съели? Даешь ремонт! А оттуда телеграмма: «Не расходовать школьные средства от обложений». Батюшки? Выхожу и вижу: стоит Петр Великий и на меня кулаком. Невзвидел
