настенный шкафик, на ощупь брал коробочку, из нее вынимал пакетик, протягивал страдальцу, говорил:
— Водой запей… Слушаю вас, гражданка?..
Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на ухо. Горе дамы было велико. Она сморкалась в грязный платочек. Оказывается, вчера, все с того же «Дон-Карлоса» пришла домой, ан сумочки-то и нет. В сумочке же было сто семьдесят пять рублей, пудреница и носовой платок.
— Очень плохо, гражданка, — сурово говорил Филя, — деньги надо на сберкнижке держать, а не в сумочке.
Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к ее горю отнесутся с такой черствостью.
Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и чрез мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металлической наядой была уже у дамы в руках. Та лепетала слова благодарности.
— Покойник прибыл, Филипп Филиппович, — докладывал Баквалин.
В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались, торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и выходил. Как зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об стенку на повороте лестницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял грузовик, обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя в осеннее небо закрытыми глазами, пожарный. Каска сверкала у него в ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки, с торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то приказания Кускову, Баквалину и Клюквину.
Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда театра раздавались резкие звуки тромбонов. Публика с вялым изумлением останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден был бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой. Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали улицу. Потом звуки обрывались так же внезапно, как и начинались, и золотые раструбы и русая эспаньолка скрывались в подъезде.
Кусков вскакивал в грузовик, трое пожарных становились по углам гроба, и, провожаемый напутственным Филиным жестом, грузовик уезжал в крематорий, а Филя возвращался в контору.
Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны — прильет и отольет. Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных посетителей, и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и пошутить, размяться.
— А меня к тебе прислали, — говорил актер какого-то другого театра.
— Нашли кого прислать, — бузотера, — отвечал Филя, смеясь одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись).
В Филину дверь входила очень хорошенькая дама
в великолепно сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах. Филя приветливо улыбался даме и кричал:
— Бонжур, Мисси!
Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная дама.
— Фуй, Альёша
! — восклицала она с немецким акцентом.
— Амалия Иванна
! — тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне грязный кулак.
— Фуй, Альёшь! — тихо говорила Амалия Ивановна.
— А, здорово! — восклицал Филя, протягивая малому руку.
Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
— Фуй, Альёшь… — шептала Амалия Ивановна.
— Что же это у тебя под глазом? — спрашивал Филя.
— Я, — икая, шептал малый, повесив голову, — с Жоржем подрался…
— Фуй, Альёша, — одними губами и совершенно механически шептала Амалия Ивановна
— Сэ доммаж!
— рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.
Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем, он брал шоколадку.
— Альёша, ти съел сегодня читирнадцать, — робко шептала Амалия Ивановна.
— Не врите, Амалия Ивановна, — думая, что говорит тихо, гудел малый.
— Фуй, Альёша!..
— Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! — тихо восклицала дама.
— Нон, мадам, энпоссибль! — рявкал Филя. — Мэ ле заффер тужур!
Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке.
— Знаете что, — вдохновенно говорила дама. — Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?
— Авек плезир!
— восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя.
— Как вы меня испугали, противный Филька! — восклицала дама.
— Альёша! Погляди, какой медведь, — искусственно восторгалась Амалия Ивановна, — якоби живой!
— Пустите, — орал малый и рвался к барьеру.
— Фуй, Альёша…
— Захватите с собой Аргунина, — восклицала как бы осененная вдохновением дама.
— Иль жу!
— Пусть после спектакля приезжает, — говорила дама, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
— Же транспорт люи
.
— Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на «Дон-Карлоса»? А? Хоть в ярус? А, золотко?
— Портниха? — спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на даму.
— Какой вы противный! — восклицала дама. — Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь…
— Шьет белье, — как бы во сне говорил Филя, вписывая в блокнот:
«Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го».
— Как вы догадались! — хорошея, восклицала дама.
— Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, — рявкал Баквалин.
— Сейчас!
— А я пока мужу позвоню, — говорила дама.
Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала номер.
— Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин напросился… Ну, неудобно же мне… Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.
Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза, мечтал. «О, какой мир… мир наслаждения, спокойствия…» Мне представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков…
Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я открыл глаза.
Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама побледнела.
— Алеша! — вскричала дама, — что с тобой?!
— Фуй, Альёша! Что с тобой?! — воскликнула и Амалия Ивановна.
— Голова болит, — вибрирующим слабым баритоном ответил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более побледнел.
— О Боже! — вскричала дама.
Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в котором, стоя, летел Баквалин.
Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы
!
Глава XII
СИВЦЕВ ВРАЖЕК
Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.
Клюквин привез мне письмо.
«Глубочайше уважаемый
Леонтий Сергеевич…»
Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был Леонтием Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?.. Впрочем, это не важно!
«…Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12 часов дня.
Глубоко преданный Фома Стриж».
Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это исключительной важности.
Я решил так: крахмальный воротник, галстух синий, костюм серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом.
Держаться вежливо, но с достоинством и, Боже сохрани, без намека на угодливость.
Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я повидался в театре с Бомбардовым.
Наставления его показались мне странными до чрезвычайности.
— Как пройдете большой серый дом, — говорил Бомбардов, — повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за угол во дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: «Вы зачем?» — а вы ему скажите только одно слово: «Назначено…»
— Это пароль? — спросил я. — А если человека не будет?
— Он будет, — сказал холодно Бомбардов и продолжал: — За углом, как раз напротив человека в тулупе, вы увидите автомобиль без колес на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет автомобиль.
— Вы сегодня там были? — спросил я в волнении.
— Так почем же вы знаете, что человек будет мыть автомобиль?
— Потому, что он каждый день его моет, сняв колеса.
— А когда же Иван Васильевич ездит в нем?
— Он никогда в нем и не ездит.
— Почему?
— Ну, скажем, в театр?
— Иван Васильевич в театр приезжает два раза в год на генеральные репетиции, и тогда ему нанимают извозчика Дрыкина.
— Вот тебе на! Зачем же извозчик, если есть автомобиль?
— А если шофер умрет от разрыва сердца за рулем, а автомобиль возьмет да и въедет в окно, тогда что прикажете делать?
— Позвольте, а если лошадь понесет?
— Дрыкинская лошадь не понесет. Она только шагом ходит. Напротив же как раз человека с ведром, дверь. Войдите и подымайтесь по деревянной лестнице. Потом еще дверь. Войдите. Там увидите черный бюст Островского. А напротив беленькие колонны и черная-пречерная печка, возле которой сидит на корточках человек в валенках и топит ее.
Я рассмеялся.
— Вы уверены, что он непременно будет и непременно на корточках?
— Непременно, — сухо ответил Бомбардов, ничуть не смеясь.
— Любопытно проверить!
— Проверьте. Он спросит тревожно: «Вы куда?» А вы ответьте…
— Назначено?
— Угу. Тогда он вам скажет: «Пальтецо снимите здесь», — и вы попадете в переднюю, и тут выйдет к вам фельдшерица и спросит: «Вы зачем?» И вы ответите…
Я кивнул головой.
— Иван Васильевич вас спросит первым долгом, кто был ваш отец. Он кто был?
— Вице-губернатор.
Бомбардов сморщился.
— Э… нет, это, пожалуй, не подходит. Нет, нет. Вы скажите так: служил в банке.
— Вот уж это мне не нравится! Почему я должен врать с первого же момента?
— А потому что это может его испугать, а…
Я только моргал глазами.
— …а вам все равно, банк ли или что другое. Потом он спросит, как вы относитесь к гомеопатии. А вы скажите, что принимали капли от желудка в прошлом году и они вам очень помогли…
Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно было идти на репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно.
— Мишу Панина вы не знаете, родились в Москве, — скороговоркой сообщал Бомбардов, — насчет Фомы скажите, что он вам не понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не возражайте. Там выстрел в третьем акте, так вы его не читайте…
— Как не читать, когда он застрелился?!
Звонки повторились. Бомбардов бросился бежать в полутьму, издали донесся его тихий крик:
— Выстрела не читайте! И насморка у вас нет!
Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке.
Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте, где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке. Она спросила: «Вам чего?» — и подозрительно поглядела на меня. Слово «назначено» совершенно ее удовлетворило, и я повернул за угол. Точка в точку в том месте, где было указано, стояла кофейного цвета машина, но на колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с машиной стояло ведро и какая-то бутыль.
Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к бюсту Островского. «Э…» — подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке весело пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не успел я усмехнуться, как старинная дубовая темнолакированная дверь открылась и из нее вышел старикашка с кочергой в руках и в заплатанных
