предпишет
Два раза клялся бакалавр в верности медицинскому факультету, а когда президент потребовал третьей клятвы, бакалавр, ничего не ответив, неожиданно застонал и повалился в кресло. Актеры на сцене дрогнули, замялись: этого трюка не ждали, да и стон показался натуральным. Но тут бакалавр поднялся, рассмеялся и крикнул по-латыни:
– Клянусь!
В партере ничего не заметили, и только некоторые актеры увидели, что лицо бакалавра изменилось в цвете, а на лбу у него выступил пот. Тут хирурги и аптекари оттанцевали свои балетные выходы, и спектакль закончился.
– Что с вами было, мэтр? – тревожно спросил Лагранж, игравший Клеанта, у Мольера.
– Да вздор! – ответил тот. – Просто кольнуло в груди и сейчас же прошло.
Лагранж тогда отправился считать кассу и сводить какие-то дела в театре, а Барон, не занятый в спектакле, пришел к Мольеру, когда тот переодевался.
– Вы почувствовали себя плохо? – спросил Барон.
– Как публика принимала спектакль? – ответил Мольер.
– Великолепно! Но у вас скверный вид, мастер?
– У меня прекрасный вид, – отозвался Мольер, – но почему-то мне вдруг стало холодно, – и тут он застучал зубами.
Барон глянул испытующе на Мольера, побледнел и засуетился. Он открыл дверь уборной и крикнул:
– Эй, кто там есть? Скажите, чтобы живей подавали мой портшез!
Он снял свою муфту и велел Мольеру засунуть в нее руки. Тот почему-то присмирел, молча повиновался и опять застучал зубами. Через минуту Мольера закутали, носильщики подняли его, посадили в портшез и понесли домой.
В доме еще было темно, потому что Арманда только что вернулась со спектакля: она играла Анжелику. Барон шепнул Арманде, что Мольер чувствует себя неладно. В доме забегали со свечами и Мольера повели по деревянной лестнице наверх. Арманда стала отдавать какие-то приказания внизу и одного из слуг послала искать врача. Барон в это время со служанкой раздел Мольера и уложил его в постель. С каждой минутой Барон становился все тревожней.
– Мастер, не хотите ли вы чего-нибудь? Быть может, вам дать бульону?
Тут Мольер оскалился и сказал, почему-то злобно улыбаясь:
– Бульон? О нет! Я знаю, из чего варит моя супруга бульон, он для меня крепче кислоты.
– Налить вам ваше лекарство?
Мольер ответил:
– Нет, нет. Я боюсь лекарств, которые нужно принимать внутрь. Сделайте так, чтобы я заснул.
Барон повернулся к служанке и шепотом приказал:
– Подушку с хмелем, живо!
Служанка вернулась через минуту с подушкой, набитой хмелем, и ее положили Мольеру под голову. Тут он закашлялся, и на платке выступила кровь. Барон всмотрелся, поднеся к лицу свечу, и увидел, что нос у Мольера заострился, под глазами показались тени, а лоб покрылся мельчайшим потом.
– Подожди здесь, – шепнул Барон служанке, кинулся вниз и столкнулся с Жаном Обри, сыном того самого Леонара Обри, который строил мостовую для блестящих карет, – Жан Обри был мужем Женевьевы Бежар.
– Господин Обри, – зашептал Барон, – он очень плох, бегите за священником!
Обри охнул, надвинул шляпу на глаза и выбежал из дому. У лестницы показалась Арманда со свечой в руке.
– Госпожа Мольер, – сказал Барон, – посылайте еще кого-нибудь за священником, но скорей!
Арманда уронила свечу и исчезла в темноте, а Барон, прошипев на лестнице недоуменно: «Что же, черт возьми, не идет никто из докторов?» – побежал наверх.
– Чего вам дать, мастер? – спросил Барон и вытер платком лоб Мольера.
– Свету! – ответил Мольер. – И сыру пармезану.
– Сыру! – сказал Барон служанке, и та, потоптавшись, поставила свечку на кресло и выбежала вон.
– Жене скажите, чтобы поднялась ко мне, – приказал Мольер.
Барон побежал по лестнице вниз и позвал:
– Кто там? Дайте свету больше! Госпожа Мольер!
Внизу одна за другой загорались свечи в чьих-то трясущихся руках. В это время там, наверху, Мольер напрягся всем телом, вздрогнул, и кровь хлынула у него из горла, заливая белье. В первый момент он испугался, но тотчас же почувствовал чрезвычайное облегчение и даже подумал: «Вот хорошо…» А затем его поразило изумление: его спальня превратилась в опушку леса, и какой-то черный кавалер, вытирая кровь с головы, стал рвать повод, стараясь вылезти из-под лошади, раненной в ногу. Лошадь билась и давила кавалера. Послышались совершенно непонятные в спальне голоса:
– Кавалеры! Ко мне! Суассон убит!..
«Это бой под Марфе… – подумал Мольер, – а кавалер, которого давит лошадь, это сьёр де Моден, первый любовник Мадлены… У меня льется из горла кровь, как река, значит, во мне лопнула какая-то жила…» – Он стал давиться кровью и двигать нижней челюстью. Де Моден исчез из глаз, и в ту же секунду Мольер увидел Рону, но в момент светопреставления – солнце в виде багрового шара стало погружаться в воду, при звуках лютни императора д’Ассуси. «Это глупо, – подумал Мольер, – и Рона и лютня не вовремя… Просто я умираю…» Он успел подумать с любопытством: «А как выглядит смерть?» – и увидел ее немедленно. Она вбежала в комнату в монашеском головном уборе и сразу размашисто перекрестила Мольера. Он с величайшим любопытством хотел ее внимательно рассмотреть, но ничего уже более не рассмотрел.
В это время Барон с двумя шандалами в руках, заливая лестницу светом, поднимался вверх, а за ним, волоча и подбирая шлейф, бежала Арманда. Она тянула за руку девочку с пухлыми щеками и шептала ей:
– Ничего, ничего, не бойся, Эспри, идем к отцу!
Сверху послышалось гнусавое печальное пение монашки.
Арманда и Барон, вбежав, увидели эту монашку со сложенными молитвенно ладонями.
«Святая Клара…» – подумала Арманда и разглядела, что вся кровать и сам Мольер залиты кровью. Девчонка испугалась и заплакала.
– Мольер! – сказала дрогнувшим голосом, как никогда не говорила, Арманда, но ответа не получила.
Барон же, с размаху поставив шандалы на стол, прыгая через ступеньку, скатился с лестницы и, вцепившись в грудь слуге, зарычал:
– Где ты шлялся?! Где доктор, болван!!
И слуга отчаянно ответил:
– Господин де Барон, что же я сделаю! Ни один не хочет идти к господину де Мольеру! Ни один!
Глава 33
Весь дом находился в тягостном недоумении. Оно передалось и нищим монашкам: почитав некоторое время над обмытым, укрытым и лежащим на смертном ложе Мольером, они решительно не знали, что им дальше делать. Дело в том, что земля не желала принимать тело господина Мольера.
Жан Обри накануне напрасно умолял священников прихода Святого Евстафия – Ланфана и Леша – явиться к умирающему. Оба наотрез отказались. Третий, фамилия которого была Пейзан, сжалившись над приходящим в отчаяние Обри, явился в дом комедианта, но слишком поздно, когда тот уже умер, и тотчас поспешил уйти. А о том, чтобы Мольера хоронить по церковному обряду, не могло быть и речи. Грешный комедиант умер без покаяния и не отрекшись от своей осуждаемой церковью профессии и не дав письменного обещания, что в случае, если Господь по бесконечной своей благости возвратит ему здоровье, он никогда более в жизни не будет играть в комедии.
Формула эта подписана не была, и ни один священник в Париже не взялся бы проводить господина де Мольера на кладбище, да, впрочем, ни одно кладбище и не приняло бы его.
Арманда стала уже приходить в отчаяние, как приехал из Отейля тамошний кюре, Франсуа Луазо, подружившийся с Мольером в то время, когда тот проживал в Отейле. Кюре не только научил Арманду, как составить прошение на имя парижского архиепископа, но, несомненно, рискуя сильнейшими неприятностями для себя лично, вместе с Армандой поехал к парижскому архиепископу.
Вдову и кюре после недолгого ожидания в тихой приемной ввели в архиепископский кабинет, и Арманда увидела перед собой Арле де Шанваллона, архиепископа парижского.
– Я пришла, ваше высокопреосвященство, – заговорила вдова, – просить вашего разрешения похоронить моего покойного мужа согласно церковному обряду.
Де Шанваллон прочел прошение и сказал вдове, но глядя не на нее, а на Луазо тяжкими и очень внимательными глазами:
– Ваш муж, сударыня, был комедиантом?
– Да, – волнуясь, ответила Арманда, – но он умер, как добрый христианин. Это могут засвидетельствовать две монахини монастыря Святой Клары д’Аннесси, бывшие у нас в доме. Кроме того, во время прошлой Пасхи он исповедовался и причащался.
– Мне очень жаль, – ответил архиепископ, – но сделать ничего нельзя. Я не могу выдать разрешения на погребение.
– Куда же мне девать его тело? – спросила Арманда и заплакала.
– Я жалею его, – повторил архиепископ, – но, поймите, сударыня, я не могу оскорбить закон.
И Луазо, провожаемый в спину взглядом архиепископа, увел рыдающую Арманду.
– Значит, – уткнувшись в плечо кюре, плача говорила Арманда, – мне придется вывезти его за город и зарыть у большой дороги…
Но верный кюре не покинул ее, и они оказались в Сен-Жермене в королевском дворце. Тут Арманду ждала удача. Король принял ее. Арманду ввели в зал, где он, стоя у стола, дожидался ее. Арманда не стала ничего говорить, а сразу стала на колени и заплакала. Король помог ей подняться и спросил:
– Я прошу вас успокоиться, сударыня. Что я могу для вас сделать?
– Ваше величество, – сказала Арманда, – мне не разрешают хоронить моего мужа, де Мольера! Заступитесь, ваше величество!
Король ответил:
– Для вашего покойного мужа все будет сделано. Прошу вас, поезжайте домой и позаботьтесь о его теле.
Арманда, рыдая и произнося слова благодарности, удалилась, а королевский гонец через несколько минут поскакал за де Шанваллоном, и, когда тот появился во дворце, король спросил его:
– Что происходит там по поводу смерти Мольера?
– Государь, – ответил Шанваллон, – закон запрещает хоронить его на освященной земле.
– А на сколько вглубь простирается освященная земля? – спросил король.
– На четыре фута, ваше величество, – ответил архиепископ.
– Благоволите, архиепископ, похоронить его на глубине пятого фута, – сказал Людовик, – но похороните непременно, избежав как торжества, так и скандала.
В канцелярии архиепископа писали бумагу:
«Приняв во внимание обстоятельства, обнаруженные в следствии, произведенном согласно нашему приказанию, мы позволяем священнику церкви Святого Евстафия похоронить по церковному обряду тело покойного Мольера, с тем, однако, условием, чтобы это погребение было совершено без всякой торжественности, не более как двумя священниками, и не днем, и чтобы за упокой души его не было совершаемо торжественное богослужение ни в вышеуказанной церкви Святого Евстафия и ни в какой другой».
Лишь только по цеху парижских обойщиков распространился слух, что скончался сын покойного почтенного Жана Батиста Поклена комедиант де Мольер, носящий наследственное звание обойщика, представители цеха явились на улицу Ришелье и положили на тело комедианта расшитое цеховое знамя, возвратив Мольера в то состояние, из которого он самовольно вышел: обойщиком был и к обойщикам вернулся.
И в то же время один оборотистый человек, знавший, что великий Конде относился к Мольеру с симпатией, явился к Конде со словами:
– Ваше высочество, разрешите вам вручить эпитафию, которую я написал для Мольера.
Конде взял эпитафию и, глянув на автора, ответил:
– Благодарю вас. Но я предпочел бы, чтобы он написал вашу эпитафию.
21 февраля к девяти часам вечера, когда должны были выносить Мольера, толпа человек в полтораста собралась у дома покойного комедианта, и из кого состояла эта толпа, неизвестно. Но почему-то она вела себя возбужденно, слышались
