свою «нежность»! Еще более были бы противны ему «теплота», «грусть».
Говоря о нем, даже талантливые люди берут неверный тон. Например, Елпатьевский: «встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и неповелительных, и его влекло к таким людям… Его всегда влекли к себе тихие долины с их мглой, туманными мечтами и тихими слезами…»
Что за вздор! Чехова влекли сильные и умные люди, возьмем хотя бы Суворина, ни с кем он не был так откровенен, как с ним, очень любил его общество, никому он так много и откровенно не писал!
Короленко характеризует его талант такими жалкими словами, как «простота» и «задушевность», приписывает ему «печаль о призраках». {115} ***
В 1948 году я публично читал в Париже мои литературные воспоминания и, оговорившись, что считаю Чехова одним из самых замечательных русских писателей, позволил себе сказать, что не люблю его пьес, что они, по-моему, все очень плохи и что ему не следовало бы писать пьесы из дворянского быта, которого он не знал. Это вызвало во многих негодование против меня, обиды. Е. Д. Кускова написала по поводу этих воспоминаний два больших фельетона в «Новом русском слове». «В Женеве, — писала она, — и старики, и молодые обиделись на Бунина за Чехова, за Бальмонта, за Горького… Этих писателей любят и сейчас, Чеховым зачитываются, хотя, казалось бы, эта старая, унылая Русь с ее нытиками ушла в прошлое…» Вот это было уже подлинное оскорбление Чехова — низводить его до бытописателя «старой, унылой Руси». Вот на Е. Д. Кускову следовало бы оскорбиться весьма основательно, а женевским «старикам» не мешало бы помнить, что Горький называл их, русских интеллигентов, со свойственной ему гадкой грубостью, «чуланом с тухлой провизией». Следовало бы обидеться и на знаменитую артистку Ермолову. Среди ее опубликованных писем есть между прочим такое письмо к ее другу, ялтинскому доктору Середину: «Вы спрашиваете, отчего мне не нравится повесть Чехова «В овраге»? Но потому, что чеховщина есть для меня символ беспросветной тьмы, всевозможных болезней и печали». Зато Горького считала «милой, светлой личностью» и просила Середина: «Вы с Горьким близки, не давайте ему сбиваться с этой светлой нотки, которая так сильно звучит в его произведениях…» Читаешь и глазам своим не веришь! «В овраге» — одно из самых прекрасных во всех отношениях созданий русской литературы, но {116} для Ермоловой это «чеховщина — символ беспросветной тьмы», зато Горький «милая светлая личность», у него, написавшего великое множество нарочито грязных, злобных, мрачных вещей, «сильно» звучала, оказывается, «светлая нотка»! ***
Одна из самых лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощадным талантом. («Творчество из ничего», Петербург, 1908).
Вот выдержки из нее:
«Молодой Чехов весел, беззаботен и, пожалуй, даже похож на порхающую птичку… но с 1888-1889 годов, когда ему было 28-29 лет, появились две вещи:
…»Мы никогда не узнаем, что произошло с Чеховым за то время, которое протекло между окончанием «Степи» (1888 г.) и появлением первой драмы «Иванов» и «Скучной истории».
…»Иванов сравнивает себя с надорвавшимся рабочим».
Шестов думает, что Чехов тоже надорвался и «не от тяжелой большой работы, не великий, непосильный подвиг сломил его, а так пустой незначительный случай сломил его… и нет прежнего Чехова, веселого и радостного, а есть угрюмый, хмурый человек». ***
Далее Шестов пишет: …»у разбитого человека обыкновенно отнимается все, кроме способности сознавать и чувствовать свое положение. Если угодно, мыслительные способности утончаются, обостряются, вырастают до колоссальных размеров…»
{117} «Чехов был певцом безнадежности. Упорно, уныло, однообразно в течение всей почти 25-летней литературной деятельности только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды. В этом, на мой взгляд, сущность его Творчества». ***
…»то, что делал Чехов, на обыкновенном языке называется преступлением и подлежит суровейшей каре. Но, как казнить талантливого человека? Даже у Михайловского … не поднялась рука на Чехова. Он предостерегал читателя, указывая на «недобрые огоньки», но дальше он не шел: огромный талант Чехова подкупил риторически строгого критика».
…»Молодое поколение ценило в Чехове талант, огромный талант, и ясно было, что оно от него не отречется … и Чехов стал одним из любимейших русских писателей».
Как же могло ценить молодое поколение такого «убивателя»? — спрошу я. ***
…»посмотрите его за работой, — пишет Шестов. — Он постоянно точно в засаде сидит, высматривает и подстерегает человеческие надежды… Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее, переберите все слова, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. И сам Чехов на наших глазах блекнул, вянул и умирал — не умирало в нем только его удивительное искусство… Более того, в этом искусстве он постоянно совершенствовался и дошел до {118} виртуозности, до которой не доходил никто из его соперников в европейской литературе».
…»Чехов был кладокопателем, волхвом, кудесником, заклинателем. Этим объясняется его исключительное пристрастие к смерти, разложению, гниению, к безнадежности».
…»Единственная философия, с которой серьезно считался и потому серьезно боролся Чехов — был позитивистический материализм».
…»настоящий, единственный герой Чехова — безнадежный человек…»
…»У него нет ничего, он все должен создать сам. И вот «творчество из ничего». ***
Бердяев определяет «Творчество из ничего» в своей книге «Самопознание» так:
«В «Смысле творчества», — пишет он, — я уже выразил основную для меня мысль, что творчество есть творчество из ничего, т. е. из свободы. Критики приписывали мне нелепую мысль, что творчество человека не нуждается в материи, в материалах мира. Творческий акт нуждается в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве. Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего. Это лишь значит, что оно не определяется целиком из мира, оно есть также эманация свободы, {119} не определяемой ничем извне. Без этого творчество было бы лишь перераспределением элементов данного. мира и возникновение новизны было бы призрачным.» ***
Шестов считает, что в творчестве своем Чехов находился под влиянием Толстого… Без «Ивана Ильича» не было бы и «Скучной истории».
Не знаю… ***
«У Толстого, — справедливо пишет Шестов, — тоже не очень ценившего философские системы, нет такого резко выраженного отвращения к идеям, мировоззрениям, как у Чехова…»
…»Под конец он совершенно эмансипируется от всякого рода идей и даже теряет представление о связи жизненных событий. В этом самая значительная и оригинальная черта его творчества».
Шестов считает, что в «Чайке»… «основой действия не логическое развитие страстей, а голый демонстративно ничем не прикрытый случай».
Он даже находит, что «читая драму, кажется, что перед тобой номер газеты с бесконечным рядом «faits divers», «…во всем и везде царит самодержавный случай, на этот раз дерзко бросающий вызов всем мировоззрениям. В этом наибольшая оригинальность Чехова, источник его мучительнейших переживаний…» {120} ***
Шестов думает, что «у Чехова был момент, когда он решился во что бы то ни стало покинуть занятую им позицию и вернуться назад. Плодом такого решения была «Палата № 6″ (1892)».
Одно из самых замечательных произведений Чехова, — замечу я. ***
И далее Шестов пишет: «Чехов хотел уступить и уступил.
Он почувствовал невыносимость безнадежности, невозможность творчества из ничего.
Замечательно то, что Шестов первый увидел, что у Чехова «беспощадный талант». Кой на что я возражу ему. ***
По новому, подошел к Чехову и М. Курдюмов («Сердце смятенное», о творчестве А. П. Чехова, 1934 г.), указавший на религиозность в подсознании Чехова.
«Твердо установилась не только у нас, — пишет Курдюмов, — но и на западе традиция искать ключа к постижению русской стихии исключительно у Достоевского. Достоевский и «ame slave», для интересующегося сложными русскими вопросами западного человека, — несомненно синонимы».
Чехов в своем творчестве как будто никаких проблем ни для себя, ни для читателя не ставил.
…»Чехова у нас просто не дочитали до конца», — пишет Курдюмов. {121} ***
…»О Чехове без преувеличения можно сказать, что он — один из самых свободных художников в русской литературе. А по значению поставленных им вопросов, по его проникновению в глубину русской души с ее мучительными поисками высшего смысла жизни и высшей правды, Чехов превосходит и гениального бытописателя русских типов Гончарова…»
Чехов не любил Гончарова и серьезно раскритиковал Обломова в письме к Суворину, замечу я. ***
А вот это сказано удивительно верно:
«Мировоззрение Чехова-человека, близко связывало его с его эпохой, с торжествовавшим тогда рационализмом и позитивизмом. Но он не принял их до конца, не мог на них успокоиться».
…»Чехов и своей личностью, и духовным состоянием своих героев из среды русской интеллигенции уже знаменует кризис русского рационализма, как господствующего направления, еще довольно задолго до того момента, когда этот кризис наступил для значительного большинства уже с несомненной очевидностью. Чехов сумел ощутить его первые трещины. Есть все основания думать, что он носил их в самом себе, но появились они в нем, надо предполагать, со стороны его творческой интуиции… Иногда прорывалась она наружу и в его откровенных беседах». ***
Курдюмов правильно пишет:
{122} «И никогда ни в чем он не скрывал того, что человеческая скорбь ему всегда была несравненно дороже, важнее, интереснее «гражданской скорби». ***
…»И не только нашей молодежи, но и нам самим сейчас трудно представить, до какой степени русский писатель времен Чехова был стеснен и подавлен нашим интеллигентным обществом, которое навязывало ему свои вкусы, оценки, свои злобы дня. И чем талантливее был автор, тем настойчивее все это ему навязывалось, тем решительнее от него требовали, чтобы он эти определенные лозунги провозглашал…» ***
«Чехова недооценила его эпоха…»
…»Чехов, внимательно читаемый теперь после кровавой русской катастрофы, не только не кажется изжитым до конца, но становится гораздо ближе, во многом понятнее и неизмеримо значительнее, чем прежде». ***
Курдюмов характеризует Чехова, как очень скромного человека, я с этим не согласен. Он знал себе цену, но этого не показывал. Не согласен, что он очень скрытен. А его письма к Суворину? В них он {123} очень откровенен. Скрытный человек со всеми скрытен. Чехов не болтлив, и он должен был очень любить человека, чтобы говорить ему о своем. ***
«В то время как крикливо прославленный современник Чехова, Максим Горький, победно восклицал: «человек… это звучит гордо!», Чехов всем своим творчеством как бы говорил: «человек — это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слез».
…»для Чехова всегда на первом плане стояла личность, стояла данная индивидуальность, та единственная и неповторимая живая душа, которая по словам Евангелия, стоит дороже целого мира».
…»Жизнь всякого человека,
