— смущенно заговорил он. — Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Про тебя спросил: где мама? Видишь, мать, без тебя мы сироты.
Он пошел со мной в детскую. Никакого жара у него не было.
{149} — А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..
— Ну, прости. Сердишься?… А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим… Весь вечер без тебя…
«А я уже знала теперь, — пишет Авилова, — в первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича». ***
Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц — без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая.
Ее муж уехал на Кавказ, и у них в доме было тихо, спокойно и мирно.
В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости, и ее тоже пригласили. Жили Лейкины на Петербургской, в собственном доме.
Она сперва поехала в театр, кажется, на итальянскую оперу, где у Авиловых был абонемент. К Лейкиным попала довольно поздно. Ее встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.
— А я боялась, что вы уже не приедете, — громко заговорила она, — а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, — шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.
— Я задержала? Кого? Что?
— Ждут, ждут…
…»Скоро позвали ужинать, — пишет Авилова. — Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего шума.
Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но {150} смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим на свете.
— Как бы меня женщины любили. Влюблялись бы без числа. Я знаю.
Когда стали вставать из-за стола, он сказал:
— Я хочу проводить вас. Согласны?
Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядом вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:
— Готово, идите.
Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были не свободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.
— Вот так кавалер, — крикнул Потапенко, отъезжая.
Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.
— Что это он кричал про кавалера? — спросил Чехов. — Это про меня? Но какой же я кавалер? Я — доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?
— Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.
— Не люблю я назидательного тона, — отозвался Антон Павлович. — Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты…
{151} — Ну, вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это от того, что я не нес ваш шлейф.
— Послушайте, доктор… Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.
— У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты…
В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.
— Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?
— Нет, на меху. Вот.
— Где вы достали такую прелесть?
— На фабрике, около Серпухова. Завидно?
Я их надела под ротондой и сказала:
— Ничуть. Они мои.
Извозчик уже съезжал с моста.
— В Эртелев переулок! — крикнула я.
— Это зачем? На Николаевскую.
— Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.
— А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую.
— Извозчик, в Эртелев!
Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.
— Уж и не пойму… Куда теперь?
Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки. ***
…Подъезжали к Николаевской.
— Вы еще долго пробудете здесь? — спросила я.
— Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?
{152} — Приезжайте завтра вечером ко мне, — неожиданно для самой себя предложила я.
Антон Павлович удивился.
— К вам?
Мы почему-то оба замолчали на время.
— У вас будет много гостей? — спросил Чехов.
— Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить…
…Извозчик с Чеховым отъехал и стал поворачивать, описывая большой круг по пустынной широкой улице. Мы продолжали переговариваться.
— Непременно приеду, — говорил Чехов своим прекрасным низким басом, который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе. — Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офицера.
— Кто это сказал?
— Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?
Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.
— Ну, до завтра.
— Да. А вы не будете сердиться? Будете подобрее. Женщина должна быть кротка и ласкова.
Не было у меня предчувствия, что меня ждет. ***
С девяти часов я начала ждать.
У меня был приготовлен маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я затащу Чехова в детскую. Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут ложиться, а тогда они {153} особенно прелестны. Самое веселое у них время. Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.
Ужинать позднее.
В начале десятого раздался звонок. Прижавши руку к сердцу, я немного переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос гостя. Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса. Гостей было двое, мужчина и женщина, и они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться, сидеть весь вечер. А всего несноснее было то, что это были Ш., Мишины знакомые, к которым он всегда тащил меня насильно, до того они были мне несимпатичны. Я ее положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то.
— Да, это мы, мы! — закричала В. У. — А Михаил Федорович на Кавказе?…
В десять часов Маша доложила, что чай подан. Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было. Весь мой ужин стоял на столе. И вино, и фрукты.
— Да, здесь целый пир, — вдруг закричала В. У. за моей спиной. — Вы ждали гостей? Петя, мы с тобой так рано обедали…
Я угощала, подкладывала.
— Очень вкусный соус. Это ваша кухарка? Как? Вы сами? А Михаил Федорович говорил, что вы не любите хозяйничать. Больше в сфере фантазии, поэзии.
На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого. Ясно, Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада.
{154} Вдруг в передней раздался звонок, и я услышала голос Антона Павловича. Он о чем-то спросил Машу.
— Что с вами? — крикнула В. У. — Петя! Скорей воды… Лидии Алексеевне дурно.
— Нет, я ничего, — слабо сказала я. — Почему вам показалось?
— Но вы побледнели, как мел…. ***
Вошел Антон Павлович, и я представила друг другу своих гостей.
— Как? Антон Павлович Чехов? И Лидия Алексеевна не предупредила нас, что ждет такого гостя?… Вот когда вы ответите мне, Антон Павлович, на вопросы, которые я ставила себе каждый раз, как читала ваши произведения. Я хочу, чтобы вы ответили.
Она напала на Чехова, как рысь на беззащитную лань. Она впилась в него, терзала, рвала на части, кричала, хохотала. Она обвиняла его, что он тратит свой большой талант на побасенки, что он ходит кругом и около, а не решает задачи, не дает идеала. Все у него расплывчато, нет точности, нет математичности. Математичности нет, нет. Ха, ха, ха.
Антон Павлович несколько раз растерянно оглядывался на меня… Антон Павлович защищался слабо, нехотя, говорил односложно. Он сидел над своим стаканом чая, опустив глаза.
Но вдруг Ш. встал и сказал жене:
— Домой? — вскрикнула она. — Но, Петя, когда я дождусь еще случая высказать то, что Чехов должен выслушать? Должен он понять свой долг как писатель…
{155} …Дверь хлопнула, и мы с Антон Павловичем в изнеможении перешли в кабинет.
— Вы устали, — сказал Антон Павлович.
— Я уйду, вас утомили гости.
Что со мной делалось? Я едва могла говорить.
— Прошу вас, останьтесь.
— Кстати… не можете ли вы дать мне то, что обещали. Газеты с вашими рассказами и рукопись.
Я все собрала заранее и передала ему пакет. …Мне было стыдно и больно. Приняла гостя, нечего сказать.
— Вам надо лечь спать, — сказал Чехов, — вас утомили гости. Вы сегодня не такая, как раньше… и вы будете рады, когда я уйду… помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?… Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше по-новому. И что еще тяжелее расставаться…
Он сидел на диване, откинувшись головой на спинку; я — против него на кресле. Говорил он тихо, точно гудел своим чудесным басом, а лицо у него было строгое, глаза смотрели холодно и требовательно.
— Знали ли вы это?
У меня было такое чувство, точно он сердится, упрекает меня за то, что я обманула его…
— Я вас любил, — продолжал Чехов уже совсем гневно, и наклонялся ко мне, сердито глядя мне {156} в лицо. — Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали вы это?
Он взял мою руку и сейчас же оставил ее…
И сейчас же он встал и посмотрел на часы.
—
