идеологий…
— Она ревниво и самоуверенно ограждает свое право говорить от лица народа и пренебрежительно отталкивает каждого, кто пытается подать свой голос снизу… Она кричит, ссорится, что-то провозглашает, делает какие-то выводы — и непременно просчитывается во всех своих расчетах…
Арцыбашев горячо и настойчиво утверждал, что интеллигенция никогда не слушала, не слушает да и не желает слушать подлинного голоса народа, — ни того, который передается «Достоевскими, обычно записываемыми в черносотенцы», ни того, который выражается самим народом непосредственно, в форме его песен, частушек, поговорок, изречений, слишком, а за последнее время стал выражаться иногда даже и в письмах, присылаемых в редакции газет и гибнущих в редакционных корзинах, ибо редакторы относятся к ним, к этим каракулям, являющимся зачастую драгоценными человеческими документами, как «к безграмотной ерунде».
Арцыбашев коснулся очень серьезного вопроса и все-таки не совсем прав. Его призыв как можно больше считаться с «Достоевскими» и с «безграмотной ерундой», исходящей из уст самого народа, даже опасен. Ибо как это понимать — «Достоевские»? Это, очевидно, литература. А с литературой интеллигенция, увы, всегда очень и очень считалась, да и до сих пор считается, и в том-то и беда, что именно только через литературные очки больше всего смотрела она на русскую жизнь, на русский народ. С подлинными «Достоевскими» она, правда, мало считалась, настоящих, больших художников, которых, конечно, было и есть очень мало и которые не подделывались под ее вкусы, не угождали ее идеологиям, она мало принимала в расчет, «витая в своих вымыслах». Но что до Златовратских, Муйжелей, а теперь Бабелей, Сейфуллиных, то тут дело, конечно, обстояло и обстоит совсем иначе, так что, по-моему, надо призывать к другому: будьте осторожны с этими несметными подделками под художество, с этой литературщиной!
И то же самое надо сказать и про «безграмотную ерунду»: берегитесь, разбирайтесь! Есть и тут подлинная «ерунда» — и поддельная. Вот советские частушки: будьте уверены, что среди них, — и особенно среди тех, что доходят до нас, — чуть не половина сочинена вовсе не народом. Вот письмо в редакцию, выражающее то или иное «народное чаяние» и написанное честь честью, то есть и каракулями, и довольно ерундисто, и достаточно безграмотно: но опять-таки будьте осторожны, — это письмо сочинил не мужик, а какой-то прожженный полуинтеллигент.
Арцыбашев написал свою статью, найдя среди «народных писем в редакцию» несколько действительно подлинных. И одно из них он привел полностью, справедливо назвав его драгоценным документом. Это стихи, — «статейка», как назвал их неизвестный автор, — изображающие сбор налога в деревне большевистскими комиссарами:
Выбирают комсомольцев в армию труда, А собрать пять тысяч это не беда! Разослали армию по всем деревням, Давят налог с бедных крестьян. Мужичок в окно внимательно глядит, Наверно, маневры, говорит. А жена у окошка заплаканная сидит И ничего мужу про то не говорит. Нет, это не маневры, старуха говорит, Это комсомолы пришли нас громить. Только супруги со скамьи поднялись, Вот и комсомолы в хату ворвались. Старушка побледнела, затряслась в ногах, На пол повалилась, закричала ах!! Сложил старик руки на груде, А слезы катятся по его щеке.
Увидал комсомолец бедного старика,
Уцепил за бороду, ну, поди сюда!
Старик перекрестился, стал тихо подходить,
Задрал нос комсомолец, на него глядит:
Что ты крестишься, старый болван?
И позорно икону здесь же обругал.
Не терзайте душу, старик им сказал,
Что от меня хотите, все я вам отдам.
Ахнул комсомолец на старика-тоску,
Взмахнул рукою, вдарил по плечу.
Эй, слушай, кричит, старина,
По какому делу мы пришли сюда.
Пришли рассказать про рабочую коммуну,
А не будешь слушать, в зубы тебе суну.
Теперь свободная наша страна,
И этого не забудь, седая борода.
У нас на Руси надо чекистов содержать,
А вы, крестьяне, должны налог подать.
«Куда хотите, девайте меня,
Весь налог внести, это не в силах я!»
Загорелись зверски у комсомольца глаза
И схватил он со злостью за шиворот старика.
Не успел старик прокричать ой, ой,
Как очутился в камере сырой.
И в ту же минуту сессию созвал.
Поднялся председатель суда
И кричит на старика: гляди сюда!
Приговор к оглашению не подлежит,
Распишись, бандит!
И затряс л ася дряхлая рука,
И в бесчувствии потащили старика.
Боже милостивый, Ты кроток, терпелив,
Зачем злых правителей в Россию нам пустил?
Да, вот это подлинное. А что сказать, например, о небезызвестной Софье Федорченко, которая недавно выпустила в Москве второй том своих записей «Народ на войне»?
Предостеречь насчет этой госпожи мне уже давно хотелось, — еще тогда, когда она напечатала свой первый том (сперва в «Речи», а потом отдельным изданием). Вот истинно зловредные книги, уже давно объявленные «большой и бесспорной ценностью»! Автор так и называет их: записи, то есть очень скромно. Она была во время великой войны сестрой милосердия и говорит, что делала эти записи, «толкаясь в народе, среди солдат». Но ручаюсь чем угодно, что три четверти их — собственного сочинения, безусловные подделки. Вы только послушайте, до чего прежние «солдатики» и последующие красноармейцы склонны у Федорченко к замысловатым и весьма угодным ей намекам, к изречениям, к сусально красивой или нарочито грубой образности, к символике, к «истинно народной», певучей, то якобы простодушно медлительной, то разухабистой речи! Солдаты будто бы уже давно, еще в окопах, говорили:
— Не то мы темны, не то мы буйны, а не жду я мирного житья. Как бы нам, с войны-то вернувшись, промеж себя бою не устроить! Молодни в народе сколько угодно, эти и надымут суету…
— Пока что только язычком работают. А вот войну кончат, всякую пересадку сделают, все и сдвинется…
— Коню, чем узда короче, тем он красивее шею гнет. А человек в укороте горб растит…
— Из господ на воле всякий хлюст тополем рос. А мы все в наклон. Теперь очень покрасивеем…
— Эх, те книги, барышня, по богатым шлялися, ты покинь, книга, богатых, погости-ка с наши братом!
— Затрещат теперь семейства. Не слепить детей с отцом-матерью, мужика с женой прежнею!
Последнее, как видите, уже веет началом «великой и бескровной», — «могутные плечики» уже расправляются и, рисуясь своей «мужицкой дуростью», нутром, да силушкой, изрекают мудростей, якобы совсем наивных, все больше и больше:
— Силой свет обойму, умом ничего не пойму!
— Россия наша матушка все дома кашу варила, а Европу проглядела…
— Путаюсь я в новых словах, ровно в бабьем платье, — не привык, конечно…
— Наша речь особая, не на воде пузыри. Ученому же наша речь тяжка: как по месту придется — пудом по темени!
Это так плоско, так фальшиво, что читать тошно. Но Федорченко все «записывает» и «записывает», — себе на потребу:
— Надо новых слов не стыдиться, говорят ей красноармейцы. — Пока они тепленькие, свежие, в дугу согнуть можно — себе на потребу…
— Спеть бы песню, да слов новых не знаю, а старые не по времени!
— Очень я новые слова полюбил. Только по простым делам не умею я их к слову сказать… Эти слова по новой жизни прикроены, шиты. Поверх лаптей не натянешь. А ты старую-то одежду поскидывай, вот и будут те слова впору.
— Эх, свобода манит! Только и ответ за нее на нас же лежит…
И так далее, и так далее. И — как заключение:
— Ничему старому не вернуться! Мы вот только попробовали по-новому жить, а уж от одних мыслей душе вольно. А что еще будет!
Избавляю читателей от дальнейших «записей» госпожи Федорченко. Одно скажу — очень ошибался покойный Арцыбашев: вот подобной, вот этой «безграмотной ерундой» мы всегда весьма охотно пользовались, и госпоже Федорченко еще предстоит большая слава!
Джером Джером*
Развернул газету и прочел:
— «Лондон, 14 июня. Внезапно скончался знаменитый английский писатель, юморист Джером К. Джером…»
Кто из русских не читал Джерома? Но не думаю, чтобы многие могли похвалиться знакомством с ним. Два, три человека разве — и в числе их я.
Я в Англии был всего один раз. Я совершил на своем веку многие странствия, но все больше к югу, к востоку. Север всегда немного пугал меня. Пугала и Англия, ее туманы, дожди. Теперь я и от севера не отказался бы, но — как бы это сказать помягче? — стал «вреден север для меня». Теперь нужен счастливый случай, чтобы нашему брату попасть за границу. И такой счастливый случай неожиданно представился мне три года тому назад: лондонский PEN Club вздумал пригласить меня на несколько дней в Лондон, устроить по этому поводу литературный банкет, показать меня английским писателям и некоторым представителям английского общества и так далее. Хлопоты насчет визы и расходы клуб взял на себя — и вот я в Лондоне.
Поездку мою можно было бы описать весьма забавно, Джером Джером мог бы сделать из нее пресмешной рассказ. Представьте себе человека, который довольно основательно отвык от поездов-люкс, от пульмановских вагонов, от палас-отелей и вновь попадает в этот мир уже с некоторой неловкостью, робостью… Правда, я не из очень робких и неловких, ну, а если взять именно робкого и неловкого? Да и английские нравы недурной сюжет для юмористического рассказа. Возили меня в очень разнообразные дома — и в самые современные, и в старинно-английские — но в каждом из них я непременно претерпевал что-нибудь достойное Джерома. Чего стоят одни обеды, во время которых тебя жжет с одной стороны пылающий, истинно как геенна огненная, камин, а с другой — холод, заставляющий думать о северном полюсе, о северных сияниях, об оленях и самоедских чумах! Было, кроме того, у меня в Лондоне и еще одно забавное приключение. Нужно мне было повидать одного знакомого, нашего бывшего лондонского консула. Спускаюсь в вестибюль отеля и прошу портье, чтобы мне позвали такси и приказали ему отвезти меня в русское консульство. Через минуту машина у подъезда. Выхожу, сажусь и еду — весьма рассеянно, кстати сказать, ибо замучен своей славой, всеми этими обедами, визитами уже довольно серьезно. В рассеянности и приезжаю — и вижу огромные ворота, огромный двор за ними и столь же огромное здание во дворе. Вылезаю и спокойно направляюсь к нему, вхожу в какую-то канцелярию и обращаюсь к какому-то жирненькому молодому человеку, лысеющему брюнету в лаковых ботинках, с круглой и бритой физиономией:
— Скажите, пожалуйста, могу я видеть господина Ону?
Я обратился весьма, даже необыкновенно вежливо, но, Боже, что произошло тотчас же вслед за этим и как молниеносно разыгралось! Молодой человек вдруг вскакивает, точно ужаленный:
— Как Ону? Какого Ону? Но мы его сместили еще в декабре семнадцатого года!
И, как ужаленный, вдруг отскакиваю и я от него:
— Кто «вы»? Да куда я попал? Ах, вот оно что! Тьфу, ну, и занесло же меня в заведение!
— Вы не имеете права здесь
