И звездная пороша забелела.

И понял он: достигнувший предела,

Исчисленный, он взвешен на весах.

Вот точно дуновенье в волосах,

Вот снова сердце пало и сомлело;

Как стынет лес, что миг хладеет тело,

И блещет светом пропасть в небесах.

В епитрахили, в поручах, с распятьем,

От скудного, последнего тепла,

Навстречу чьим-то ледяным объятьям,

Выходит он из темного дупла.

Трава в росе. Болото дымом млечным

Лежит в лесу. Он на коленях. С Вечным.

3. VII.16

Свет

Ни пустоты, ни тьмы нам не дано:

Есть всюду свет, предвечный и безликий…

Вот полночь. Мрак. Молчанье базилики,

Ты приглядись: там не совсем темно,

В бездонном, черном своде над тобою,

Там на стене есть узкое окно,

Далекое, чуть видное, слепое,

Мерцающее тайною во храм

Из ночи в ночь одиннадцать столетий…

А вкруг тебя? Ты чувствуешь ли эти

Кресты по скользким каменным полам,

Гробы святых, почиющих под спудом,

И страшное молчание тех мест,

Исполненных неизреченным чудом,

Где черный запрестольный крест

Воздвиг свои тяжелые объятья,

Где таинство сыновнего распятья

Сам бог-отец незримо сторожит?

Есть некий свет, что тьма не сокрушит.

1927

Дедушка в молодости

Вот этот дом, сто лет тому назад,

Был полон предками моими,

И было утро, солнце, зелень, сад,

Роса, цветы, а он глядел живыми

Сплошь томными глазами в зеркала

Богатой спальни деревенской

На свой камзол, на красоту чела,

Изысканно, с заботливостью женской

Напудрен рисом, надушен,

Меж тем как пахло жаркою крапивой

Из-под окна открытого, и звон,

Торжественный и празднично-счастливый,

Напоминал, что в должный срок

Пойдет он по аллеям, где струится

С полей нагретый солнцем ветерок

И золотистый свет дробится

В тени раскидистых берез.

Где на куртинах диких роз,

В блаженстве ослепительного блеска,

Впивают пчелы теплый мед,

Где иволга то вскрикивает резко,

То окариною поет,

А вдалеке, за валом сада.

Спешит народ, и краше всех — она.

Стройна, нарядна и скромна.

С огнем потупленного взгляда

22. VII.l6

Игроки

Овальный стол, огромный. Вдоль по залу

Проходят дамы, слуги — на столе

Огни свечей, горящих в хрустале.

Колеблются. Но скупо внемлет балу.

Гремящему в банкетной, и речам

Мелькающих по залу милых дам

Круг игроков. Все курят. Беглым светом

Блестят огни по жирным эполетам.

Зал, белый весь, прохладен и велик.

Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых

Больших колонн, меж окон полукруглых —

Портретный ряд — вон Павла плоский лик.

Вон шелк и груди важной Катерины.

Вон Александра узкие лосины…

За окнами — старинная Москва

И звездной зимней ночи синева.

Задумчивая женщина прижала

Платок к губам; у мерзлого окна

Сидит она, спокойна и бледна.

Взор устремив на тусклый сумрак зала,

На одного из штатских игроков,

И чувствует он тьму ее зрачков.

Ее очей, недвижных и печальных,

Под топот пар и гром мазурок бальных.

Немолод он, и на руке кольцо.

Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,

Он мечет зло, со страстью беспокойной.

Вот поднимает желчное лицо, —

Скользит под красновато-черным коком

Лоск костяной на лбу его высоком, —

И говорит: «Ну что же, генерал,

Я, кажется, довольно проиграл? —

Не будет ли? И в картах и в любови

Мне не везет, а вы счастливый муж.

Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж?

Порой и я люблю волненье крови», —

С усмешкой отвечает генерал.

И длится штос, и длится светлый бал…

Пред ужином, в час ночи, генерала

Жена домой увозит: «Я устала».

В пустом прохладном зале только дым,

И столовых шумно, говор и расспросы.

Обносят слуги тяжкие подносы,

Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»

Муж и жена — те в темной колымаге

Спешат домой. Промерзлые сермяги.

В заиндевевших шапках и лаптях,

Трясутся на передних лошадях.

Москва темна, глуха, пустынна, — поздно.

Визжат, стучат в ухабах подреза,

Возок скрипит. Она во все глаза

Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной,

кудрявится деревьев серых мгла

И мелкие блистают купола…

Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!

Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»

22. VII.1916

Конь Афины-Паллады

Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный

Пал на колени народ:

Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый,

В солнечном блеске грядет.

Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий,

Горе тебе, Илион!

Ревом жрецов и народными кликами дикий

Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён.

Последний шмель

Черный бархатный шмель, золотое оплечье,

Заунывно гудящий певучей струной,

Ты зачем залетаешь в жилье человечье

И как будто тоскуешь со мной?

За окном свет и зной, подоконники ярки,

Безмятежны и жарки последние дни,

Полетай, погуди — и в засохшей татарке,

На подушечке красной, усни.

Не дано тебе знать человеческой думы,

Что давно опустели поля,

Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый

Золотого сухого шмеля!

26. VII.16

Настанет день — исчезну я…

Настанет день — исчезну я,

А в этой комнате пустой

Все то же будет: стол, скамья

Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать

Цветная бабочка в шелку —

Порхать, шуршать и трепетать

По голубому потолку.

И так же будет неба дно

Смотреть в открытое окно

И море ровной синевой

Манить в простор пустынный свой.

10. VI.16

Памяти друга

Вечерних туч над морем шла грядя,

И золотисто-серыми столпами

Стояла безграничная вода.

Как небеса лежавшая пред