почувствовал себя совсем одиноким и стал думать спокойнее и серьезнее.
XI
Наступил праздник.
Турбин чувствовал себя как-то особенно, как привык чувствовать себя с детства в большие праздники, чинно стоял в церкви, чинно разговлялся у батюшки. Дома, не зная, за что приняться, он бесцельно походил по классу, заглянул в окно… В безлюдье села чувствовалось: все дождались чего-то, оделись получше и не знают, что делать. С утра было серо и ветрено. После полудня воздух прояснился, облачное небо посинело, бледно-желтым пятном обозначилось солнце, снег стал ярче и желтее, поземка струйками закурилась на гребнях сугробов, подхватываясь и развеваясь белой пылью, криво понеслись по ветру галки. Проезжий мужик повязал уши платком, стал на колени и погнал лошадь. Розвальни бежали, разрывая переносы сухого снега на обмерзлой дороге, постукивая и раскатываясь…
Скука с новой силой охватила Турбина.
Но вечером, когда он пошел на заводскую сторону, он неожиданно столкнулся с Линтваревым и совершенно потерялся от смущения.
— С праздником! — сказал он не то галантно, не то в шутку, неестественно изгибаясь.
Линтварев был среднего роста, с простым приятным лицом, с русою бородкой и ласковыми глазами. На нем был полушубок и валенки, на голове — барашковая шапка.
— Ах, Николай Нилыч! — сказал он, встрепенувшись и как будто даже заискивающе. — Здравствуйте, здравствуйте!.. Благодарю вас… Ну, что, как вы, — не соскучились?
— Пока еще нет, — ответил Турбин, краснея и силясь вложить в каждое слово не то что-то особенное, не то ироническое.
— Да, да…
Постояли, помялись.
— Ну, так увидимся? Да завтра?
Турбин опять не то галантно, не то комически раскланялся.
Домой он шел очень быстро. Как быть, где взять крахмальную рубашку? В вышитой положительно невозможно!
XII
Вечером он долго, с великим трудом зашивал задник сапога нитками и замазывал их чернилами.
Все утро он ходил по комнатам в одном белье, умывался, несколько раз принимался чистить сапоги, пачкал и опять мыл руки и все думал о рубашке.
— Ничего не придумаешь! — говорил он, останавливаясь среди комнаты. — Послать к Слепушкину? Немыслимо! Начнут судить, рядить… дойдет до Линтварева… Гадость!
Но нечто подобное случилось.
Около полудня к крыльцу школы подлетела тройка Кондрата Семеныча. С мороза его лицо было особенно свежо и темно-красно. Подбородок был выбрит, усы чернели ярко и лихо. На нем была сюртучная пара; в передней он сбросил енотовую шубу. Коренастый, приземистый, — об дорогу не расшибешь, что называется, — бойко прихрамывая, он быстро вошел к Турбину, крепко поцеловался с ним, причем на Турбина пахнуло морозной свежестью и запахом закуски, и тотчас принял живейшее участие в заботах о его наряде.
— Валяй, брат, валяй смелей!
Турбин, хотя и относился к Кондрату Семенычу, как к человеку пустому, однако знал, что Кондрат Семеныч «бывал в обществе» и может подать совет.
— Как валять-то? — говорил он, сдерживая улыбку. — Тут такая неприятная история! Рубашки крахмальной нет! Кондрат Семоныч качнул головой.
— Это, брат, скверно. В вышитой явиться в первый раз в дом — нахальство!
— Ну, так как же? — говорил Турбин растерянно.
— Ни черта, — сказал Кондрат Семеныч. — Не робей!
И, отворив форточку, он своим хриплым охотничьим голосом гаркнул:
— Васька! Домой валяй! Духом доставь рубашку крахмальную… в сундуке, подлетной поддевкой…
Пока Василий ездил за рубашкой, Кондрат Семеныч рассказал, где он успел уже побывать, и с улыбкой сатира, от которой заблестели его маленькие карие глаза, вытащил из рукава шубы бутылку водки.
— Хвати для храбрости! Хочешь? — говорил он, обивая сургуч с горлышка.
— Ну уж нет!
— Что, думаешь, пахнуть будет? Ни капельки. Только чаем зажуй. А впрочем, черт с тобой. Нет ли чашечки?
Выпив и закусив кренделем, Кондрат Семеныч заговорил серьезно:
— Ты, брат, себя поразвязней держи, посвободнее. А то ведь будешь сидеть, как кнут проглотил.
— А как брюки — ничего? — спрашивал Турбин. Кондрат Семеныч оглядел их с полной добросовестностью и подумал.
— Сойдет! — сказал он решительно. — За милую душу сойдет. Только вот смяты немного. Снимай, давай разгладим.
— Нет, нет, пустяки, — пробормотал Турбин, густо краснея.
— Ну, как знаешь.
Кондрат Семеныч лег на постель и вполголоса запел:
Вода — для рыбы, раков,
А мы, герои, водку пьем!
В это время Васька внес рубашку. Но едва Турбин надел ее, Кондрат Семеныч так и покатился со смеху.
— Нет… Не срамись! — хрипел он, задирая ее на голову Турбина. — Не годится!
Правда, рубашка не годилась. Накрахмалена она была отвратительно — вся была грязно-синяя, ворот ее был непомерно широк.
— Декольте! — повторил Кондрат Семеныч сквозь смех.
Турбин снова покраснел и даже запотел от злобы.
— Я вам не шут гороховый! — крикнул он бешено.
— Да за что ж серчаешь-то? — заговорил Кондрат Семеныч растерянно. — Сам тонок, как шест, хоть грачей доставать, а на меня серчает… Ну, хочешь, достану?
— Не понимаю — где? — глядя в сторону, пробормотал Турбин.
— Да уж это мое дело. Ну, хочешь?
И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью, накинул на себя шубу и выскочил на крыльцо. Рыженькая троечка подхватила мод гору. Турбин бросился к дверям:
— Кондрат Семеныч! Кондрат Семсныч!
Но Кондрат Семеныч только рукой махнул.
— Это бог знает что такое! — сказал Турбин, чуть не плача. — Это значит, всему заводу будет известно!..
Однако, когда Кондрат Семеныч через десять минут явился обратно и привез с собой Таубкина и его крахмальную рубашку, когда Таубкин самым задушевным тоном стал просить «не беспокоиться» и когда рубашка оказалась как раз впору, Турбин, весь красный от волнения, начал улыбаться.
— Что вы беспокоитесь? — говорил Таубкин фальцетом. — Что такое? Разве я не понимаю? Конечно, это останется между нами. Хотите мои часы?
Турбин отказывался. Кондрат Семеныч преувеличенно расхваливал его костюм.
Наконец Турбин был готов. Он повеселел, хотя и чувствовал себя напряженным и точно связанным. Он садился то на один, то на другой стул,
— Вы к нему по делу? — вдруг спросил Таубкин, как будто вскользь.
— Да, то есть так… по делу отчасти.
— Так вам, пожалуй, пора.
Турбин уже давно думал про это. «Пожалуй, что и правда пора, — соображал он, — что же, к шапочному разбору-то прийти? Только хозяев в неловкое положение поставишь…»
— А который час?
— Четверть восьмого.
— Вали, брат, вали, — сказал Кондрат Семеныч.
— Пожалуй, — согласился Турбин, медленно подымаясь.
Напевая, Кондрат Семеныч накинул на себя шубу, осмотрел пальто Турбина.
— Молодец! — сказал он, смеясь глазами. — Хочешь, подвезу?
Турбин заторопился отказаться.
— Ну, черт с тобой! Едем.
Он сунулся лицом к лицу Турбина для поцелуя, ввалился в сани рядом с Таубкиным и крикнул:
— Обрати посерьезнее внимание на Линтвариху. Хороша, анафема!
XIII
Уже подходя к аллее перед линтваревским домом, Турбин вдруг оробел, оглянулся и поспешно зашагал опять под гору. «Рано, рано, немыслимо так рано!..»
Волнуясь, он дошел до моста и опять оглянулся. Вот будет скверно, если видели, что он приходил! Но никого не было кругом. Только на деревне горланили на «улице» девки. Из дома через аллею загадочно светились окна. Что там, в доме? Начался вечер или нет? И кто там, и что делают? А обстановка? «Небось люстры, паркет, бархат, фамильные портреты… Вот отсчитаю сто… нет, двести, и тогда пойду».
Вдруг на мосту послышался скрип шагов. Турбин быстро повернулся и, не оглядываясь, почти побежал по аллее. Не думая, он быстро растворил дверь, шагнул через три ступеньки в сенях и стал шарить по притолке звонка. В дверях щелкнул замок, и нарядная горничная появилась на пороге.
— Пожалуйте-с.
Горничная помогла ему снять пальто. Как в тумане, увидал он большую светлую залу, открытый блестящий рояль, тонкие стулья, тропические растения… Поразили его только ширмочки около них из матового стекла; все остальное показалось ему чересчур просто. Цапаясь копями по паркету, из столовой выбежала щеголевато-тонкая черная собачка, а за нею быстро вышел Линтварев.
— Имею честь поздравить! — сказал Турбин и в смущении вынул носовой платок.
Предупредительно-ласково Линтварев пожал ему руку.
— Милости просим, милости просим!
И, пропуская Турбина вперед, повел его в столовую.
— А, Николай Нилыч! — сказала Надежда Константиновна так, словно давно ждала его.
Турбин расшаркался, оглянулся.
— Николай Нилыч Турбин… Господин Турбин… — поспешно говорил хозяин.
Молодой, свежий, красивый флотский офицер встал быстро и поклонился с преувеличенной вежливостью. Невысокий, худощаво-широкоплечий, с обветренным, инородческого типа лицом доктор пожал ему руку просто и без улыбки. Пожилой, солидный господин, не вставая, сдержанно-вежливо наклонил голову.
— Присаживайтесь-ка! — сказала хозяйка опять так, словно хотела сказать: «Ну, наконец-то, вот теперь все пойдет прекрасно».
Турбин сел, вытер платком лоб, все еще глядя словно через воду. То, что один из гостей не подал ему руки, заставило его ощутить почти физическую боль в сердце.
— Николай Нилыч, вам сколько кусков сахару? — обратилась к нему хозяйка с улыбкой.
Турбин встрепенулся.
— Я бы попросил без сахару, — сказал он.
И он взял стакан, замирая от страха повалить его на скатерть или прикоснуться руками к рукам Надежды Константиновны. Так как общий разговор на минуту прервался, то она продолжала:
— Ну что, как ваша школа?
— Ничего, прекрасно, — ответил Турбин, и его голос ему показался чужим и слишком громким.
— А в Можаровке вы на все святки остались? — заботливо прибавил хозяин.
— Да, уж нынешний год, думаю… решил так, что не ездить лучше.
— Да?
Линтварев наклонил голову, словно приятно изумился. Затем торопливо, с виноватой улыбкой — по необходимости, мол — обернулся к соседу.
Стараясь держаться свободнее, Турбин стал осматриваться.
XIV
Тот, что не подал руки Турбину, Беклемишев, был богатый помещик и видный человек в земстве. Он был плотен, родовит, с матовым цветом моложавого лица, сед. Держался с удивительным хладнокровием. И Турбин старался не глядеть на него.
Земский доктор держался строго, но просто, и его черемисское лицо и взгляды сквозь очки между быстрыми глотками чая не пугали. Родственницы хозяйки, княжны Трипольские, часто вставляли свои замечания в рассказ Беклемишева о его поездке к министру Ермолову ленивым тоном, гримасничая, когда улыбались. Их Турбин уже видел несколько раз осенью, когда они амазонками проезжали по селу кататься. И у священника и у лавочника велись тогда бесконечные разговоры о них. От старого повара все знали, что княжны очень богаты, живут то в Петербурге, то в своем имении, то гостят у Линтварева, а больше всего — за границей.
— Что ж им? Катайся в снос удовольствие, да и только! — говорил лавочник с умилением.
Когда о Турбине забыли, он успокоился и только чувствовал себя как-то странно-хорошо в этой новой обстановке, среди легко развивающегося разговора, сидя около хозяйки, похожей на английскую леди: таких изящных черт лица, такой чистоты и нежности кожи он еще никогда не видывал. А когда он вставал, так было легко и приятно отодвигать тонкий красивый стул, ходить по паркету в этой просторной столовой, ярко озаренной большой лампой над столом, видеть блеск серебряного самовара и посуды из тончайшего стекла. Было, правда, одно очень неприятное обстоятельство: во время рассказа Беклемишева Турбин, не зная, что делать, наклонился и поймал собачку; но та, как стальная, выскочила из рук и при этом так пронзительно взвизгнула, что хозяйка схватилась за висок и все встрепенулись, обратили на него глаза, и Турбин готов был провалиться сквозь землю от смущения. Но сама же хозяйка и сумела замять эту историю: так непринужденно,
