завод, — да черт с ним! Его что-то не видать… видимо, приедет с вечерним… Мой экипаж к твоим услугам!
— А я к твоим услугам.
Обмениваясь такими любезностями, мы вошли в вокзал. Павел Петрович опередил меня и на весь вокзал крикнул:
— Казак!
Из дверей тотчас выскочил молодой широкоплечий кучер, с плутовской смуглой физиономией, и подбежал к нам.
— Вещи в шарабан!
«Казак» схватил мой чемодан и выжидательно остановился.
— Тесно будет, Павел Петрович…
— Молчать! А то на голове повезешь… Марш! «Казак» подло хихикнул и скрылся.
— Давай выпьем, — обратился ко мне Павел Петрович и, не дожидаясь моего согласия, повелительно (он все хотел делать повелительно) кивнул бабе, стоявшей за буфетом. Баба через несколько минут притащила нам графинчик водки и два бутерброда с сыром. Не успел я выпить одной рюмки, как Павел Петрович уже налил мне вторую.
— Нет, не пью больше. Не наливай, пожалуйста.
— Ну, знаем мы вашего брата…
— Право, не стану.
— Пустяки! В конце концов, все равно выпьешь… только мерзлым бараном прикидываешься.
— Никаким бараном я не прикидываюсь, — сказал я решительно, — и пить не стану.
— Станешь!
Я расхохотался.
— Это же глупо, наконец, Павел Петрович!
Павел Петрович глянул исподлобья и вздернул плечами.
— В таком случае не хочешь ли вин? Я мадеры спрошу… или английской горькой? — сказал он с фатоватой любезностью.
— Спасибо! Поедем.
— Ну, черт с тобой! — пробормотал он и подряд выпил две рюмки.
II
Через четверть часа мы уже ехали по дороге к именью Павла Петровича. Павел Петрович правил сам; «казак» сидел у нас в ногах и на коленях держал чемодан.
Я невольно отдался тому славному впечатлению, которое всегда охватывает, когда после города попадаешь в поля, и почти не слушал Павла Петровича, рассказывающего что-то невероятное про свою лошадь.
День — солнечный, но холодный, настоящий осенний — далеко открывал поля и пышные зеленя; полуголые, легкие леса казались особенно веселыми и красивыми, рдея на солнце последними золотистыми уборами. Шарабан быстро катил по упругим колеям дороги, которые блестели тусклым блеском, словно рельсы; свежий воздух плыл навстречу и как-то особенно приятно бодрил и оживлял.
Я загляделся и залюбовался…
Вдруг сильный толчок заставил меня привскочить и схватиться за край шарабана: Павел Петрович поднялся во весь рост и со всего размаха вытянул арапником по спине мужика, спавшего в телеге, которую мы объезжали. Наша лошадь рванулась, бросилась в сторону, и шарабан вприпрыжку понесся по канавам около дороги.
— Это за что? — крикнул я, хватая Павла Петровича за руку.
— За то-то!
— Как «за то-то»? С ума спятил?
— А он чего растянулся?
— Да тебе-то какое дело?
— Знаешь, какое!
Павел Петрович глянул на меня веселыми, дикими глазами, тряхнул головою и, чувствуя себя вполне «удальцом», бешено дернул вожжи. Лошадь задрала морду и понеслась еще быстрее.
Мужик остался далеко сзади с своими криками и бранью. «Казак» подпрыгивал с чемоданом. Я еле удерживался за край шарабана. А впереди была гора и под горою овраг с самым коварным мостиком. Положение оказалось критическим.
— Гэй! гэ-ей! — все азартнее выкрикивал Павел Петрович, потрясая арапником.
«Ради бога потише!» — чуть не сорвалось у меня с языка… но я вовремя вспомнил, что в таком случае Павел Петрович погнал бы лошадь еще бешенее, и рискнул на противоположную тактику.
— Ух, здорово! — крикнул я с деланной храбростью, — вот это я понимаю, вот это — лошадка!
— А что? Я говорил тебе.
— Прелесть! — повторил я, — замечательно идет!.. Только, кажется, наезжена плохо… не вымуштрована… Ведь, например, не можешь сразу пустить «ходой»?
— Как не могу? Ерунда!
Павел Петрович вскочил и сразу осадил лошадь на полгоре. Лошадь даже захрипела и, покачиваясь и упираясь, пошла дробным шагом.
— Каково? — мигнул Павел Петрович.
— Лихо! — сказал я и чуть не расхохотался.
От сердца у меня, признаться, отлегло. К тому же «опасность миновала», — мы поднимались в гору. Оглянувшись с нее, я увидел вдалеке мужика, над которым показал свою удаль Павел Петрович. Мужик ехал шагом и, сидя на грядке телеги, сосредоточенно глядел на нас.
— Вот он, голубчик! — заметил Павел Петрович и с веселым хохотом погрозил ему арапником.
— Из-за чего это он, — подумалось мне, — постоянно выкидывает такие штуки? Ведь далеко он не такой «разбойник», каким хочет себя показать!
С горы между тем показалась усадьба Павла Петровича. Он ударил по лошади, и минут через десять мы были уже на дворе.
III
— Обедать! — крикнул Павел Петрович на весь дом, входя в переднюю.
Горничная, сидевшая в ней, вскочила, усмехнулась и скрылась в комнатах.
— У меня строго! — заметил Павел Петрович и подмигнул ей вслед.
Обед, действительно, был подан скоро.
Мы сели за него вдвоем, потому что жены Павла Петровича дома не оказалось. Проголодавшись дорогой, я ел за двух и молчал. Павел Петрович только пил и первый начал разговор:
— Ты где обыкновенно обедал в Харькове? Небось все по кухмистерским?
— Нет, дома.
Павел Петрович улыбнулся.
— Дома? Навряд… Извини, если не поверю.
— Что же тут невероятного?
Павел Петрович махнул рукой:
— Да уж ваша братия известно как живет!
— Да студенты и всякие такие… Все по кухмистерским. Конину жрут.
— Во-первых — я не студент, а во-вторых, и студенты не все одинаково живут…
— Что такое? — насмешливо-медленно перебил Павел Петрович и потом сразу сдвинул брови и заговорил строго и убедительно. — Да кому же ты рассказываешь? Я, брат, вдесятеро лучше тебя знаю эту компанию… Расскажи кому-нибудь другому.
Я удивленно поглядел на него, потому что знал, что он даже в университетских городах никогда не бывал.
— Да где же ты ее мог узнать? — спросил я. — Ведь ты…
— Ну, что «я»? Как это «где»? Я, брат, когда жил в Москве…
Я не утерпел и в свою очередь перебил его:
— Да ты в Москве был еще трехлетним! Ты не видал ее…
Снова удивленный и строгий взгляд со стороны Павла Петровича.
— То есть как это не видал? Если ты не видал, это не значит, что я не видал.
— Конечно, из-за этого-то не значит. Но суть в том…
— Да я Москву как пять пальцев знаю.
— Ну, опиши мне… Ну, хоть Кремль.
— Да я у тебя не на экзамене!
— Конечно, не на экзамене, но все-таки опиши, пожалуйста. Что ты там видел, например?
Павел Петрович вздохнул и покачал головою.
— Как это «что видел»? — спросил он с презрительным сожалением. — Что все видят, то и я видел.
— Ну, что же все видят? Павел Петрович начал злиться.
— «Сто видят»!.. «Сто видят»!
— Нет, ты дразниться-то погоди.
— Да ну, понятно что! Дома, церкви, бульвары, магазины… Ты, братец, ей-богу, ошалел!..
— Стой! Стой! — завопил я. — Как «бульвары, магазины»? Да в Кремле, кроме дворцов, церквей и присутственных мест, ничего нету— ни бульваров, ни магазинов!
Павел Петрович, презрительно скосив губы, пожал плечами и спокойно, тоном, каким говорят с детьми, возразил:
— Да не обыкновенные же магазины, деточка! Ведь можно было догадаться, что я говорю про лавчонки, где продают… Ну, крестики разные, картинки… А ты, голубчик, воображаешь, что там магазины с зеркальными стеклами?
Я опять перебил:
— Погоди… а бульвары-то где ты видел?
— Я про бульвары и не думал говорить.
— Как не думал? Ты сказал: «дома, церкви, бульвары»…
Павел Петрович откинулся на спинку дивана и развел руками:
— Это, наконец, черт знает что! Ты в глаза лжешь, — воскликнул он. — Уверяет меня про какие-то бульвары…
— Да как же не уверять? Как тебе не стыдно?..
— Ты, брат, беспамятен стал, как старая…
Окончание фразы было такое, которое передать нет никакой возможности. Я махнул рукой и смолк.
Помолчали…
Павел Петрович катал из хлеба шарики и насмешливо «играл» глазами. Я бесцельно глядел в окно на золотистый свет кроткого осеннего солнца.
Наконец, Павел Петрович выпил рюмку водки, понюхал, вместо закуски, кусок хлеба и, раскуривая папиросу, заговорил опять:
— А что действительно студенты кониной пробавляются, — я докажу тебе. Если ты ничего не читаешь, так я тебе помогу, дам «Отечественные записки», там даже рассказ про это напечатан. Здорово этих «ученых» прохватывают.
— То есть как «прохватывают»?
— Очень просто.
— Да за что прохватывать-то? Ведь нельзя же обидеть умного человека, если даже самым ехидным тоном сказать: «ты конину ел»… Я, право, все-таки не думал, что ты о людях по кошельку судишь.
— А почему же и не судить! Не лезь в волки, когда хвост собачий.
— Хвост-то тут при чем? Павел Петрович махнул рукой.
— Молчи, молчи, брат! Не связывайся! Ты, я вижу, еще многого не дотяпываешь.
— Как это «не дотяпываешь»?
— А то как же… Молодо-зелено… Я, брат, и не таких-то молодцов «остригал».
Павел Петрович поднялся.
— А самое лучшее, — докончил он, — оставить эту материю. — И, весело и хитро играя глазами, выпил еще рюмку и ушел спать.
IV
Я тоже пошел в кабинет и прилег на кушетке. Но заснуть не удалось, а лежать скоро надоело. Я пошел побродить по усадьбе.
Усадьба была небольшая, по именью — у Павла Петровича около 200 десятин, — но красивая. Сад был большой, старый, окружен соломенным валом — последний признак прежних помещичьих усадьб… Больше всего в нем было лип; плодовых корней можно было насчитать штук сто, хотя Павел Петрович и рассказывал, что он получает аренды с сада тысячу рублей.
Я побродил по дорожкам, посидел в липах и спустился под гору, к заводу. Завод уже шел. Насилу отворив тяжелую заводскую дверь, я очутился в самом помещении. Там меня сразу охватил теплый, влажный воздух, пропитанный спиртными парами. Шел неясный разговор; где-то раздавался смутный крик нескольких голосов, и все это покрывал смешанный шум, лязг и однообразный стук мелькающих колес, от которых дрожал тонкий дощатый пол. Винокур, старик-еврей, с серыми кудрявыми волосами, бегал, разваливаясь, как тяжелый гусь, и кричал на рабочих…
Вся эта суетня, толкотня и стук машин производили славное впечатление. Дело на заводе было, видимо, поставлено недурно; это меня даже удивило: я знал, что Павел Петрович — хозяин плохой и с самой юности слыл «лантрыгой». В гимназии он страшно шалил, ленился и вышел из третьего класса. Дома он повел совсем бездельную жизнь: больше всего он пропадал на охоте, ежеминутно скандалил и пил иногда по нескольку дней без просыпу. Когда отец умер, он было принялся хозяйничать, выписал даже какой-то сельскохозяйственный журнал, но вскоре бросил свое увлечение. Сельскохозяйственный журнал он даже не читал и говорил, что «все эти кабинетные, ученые хозяева на самом деле ни черта не стоят».
Воротившись в дом, я присел в гостиной. Обстановка в ней была обычная: стены в обоях, небольшой диван и около него несколько кресел в белых чехлах. На круглом столе бронзовая лампа; на одной стене — премия от «Нивы», на другой — от «Нови» — «Между песнею и пляской».
Пока я разглядывал истомленную красавицу, послышался стук подъезжающего экипажа. Я выглянул в окно и увидел, что перед крыльцом остановилась высокая ямщицкая тележка.
— К этому, Сергей Сергеич? — услышал я вопрос старика-извозчика, обращенный к седоку, господину в модном драповом пальто и форменной фуражке.
— Здесь! Здесь! — торопливо ответил тот. — Неси мои вещи в дом.
— Какие-с? — флегматично спросил старик.
— Идиот! — резко крикнул Сергей Сергеич. — Разумеется, вот эти, под сиденьем.
И он быстро и грациозно взбежал на крыльцо.
Скоро в зале послышался громкий говор: Павел Петрович встал и разговаривал с
