интеллигент“ в ней».
Горькому Бунин писал 20 апреля 1911 года, что некоторые критики говорят о его «страхах мужицких бунтов». У Бунина, писал А. В. Амфитеатров, «городской господский перепуг его пред новым мужиком» (Современник, 1911, кн. 2). Писатель В. Муйжель также упрекал Бунина в незнании деревни и в помещичьей точке зрения на мужика: «Из окна вагона-ресторана скорого поезда так же, как из просторного помещичьего тарантаса (…) видел автор деревню с ее пьяными, больными, купающимися, возвращающимися с базара мужиками (…) Он не был в деревне» (статья «На господском положении». — Живое слово, 1911, № 9, 2 мая; № 10, 9 мая; № 11, 16 мая).
Бунин говорил корреспонденту одной из газет: «Большинство критиков совершенно не поняли моей точки зрения. Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за мое дворянское отношение к народу и т. д. И все это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безотрадно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму…» (Музей Тургенева).
На одном из собраний литературного кружка «Среда» в 1912 году Бунин «взволнованно отвечал критикам, — вспоминает П. Мурашев, — указав на то, что он полжизни прожил в деревне; в детстве товарищами его были крестьянские дети; позднее он не порывал с ними связи и до последнего времени ежегодно и подолгу живет в деревне, погружаясь в самую гущу деревенской жизни, живя ее интересами, радостями и горем» (Музей Тургенева).
О знании деревни Бунин говорит также в письме к Н. С. Клестову: «И деревню воспринимаю я по-своему. Но ведь и Толстой, и Гл. Успенский, и Эртель, — только их изображения деревни считаю я ценными, — воспринимали по-своему. Важно прежде всего — знать. А я — знаю. И, быть может, как никто из теперь пишущих. Важно и восприятие иметь настоящее. Есть у меня и этого доля» (Новый мир, 1956, № 10, с. 210).
Множеству резко критических оценок «Деревни» противостояло немало статей, в которых отвергались несправедливые нападки на ее автора. П. Н. Сакулин писал, что нельзя противопоставлять повесть литературе 40-х годов — «Запискам охотника», «Деревне» Григоровича — и старым народникам и на этом основании относиться с осуждением к ней, говорить о неверном изображении народа. Эпоха, в которую выступил Бунин, совсем иная, с иными общественными задачами, нежели время Тургенева, и литература отображает исторически изменившуюся действительность. Но и тогда, в ту отдаленную пору русской жизни, «Чернышевский приветствовал рассказы Н. Успенского», в которых деревня изображается едва ли не в более мрачных тонах, чем у Бунина. «И. А. Бунин глубоко вскрыл процесс деревенской жизни, взбудораженной революционным движением. Как тонкий наблюдатель… он заглянул в самые глубины коллективной психологии… Читатель чувствует, что в народной жизни произошел большой сдвиг» («Вестник воспитания», M., 1916, с. 82–83).
Писательница Л. Я. Гуревич восхищалась описаниями в «Деревне», которые «по своей свежей и выразительной красоте, волнующей воображение, по своему чудесному, простому, сдержанно-красочному языку, напоминающему порою язык Чехова, могут быть названы „классическими“… Великолепно выписана и центральная фигура повести — этот выбившийся в люди своей сметливой энергией деревенский делец, умный и властный Тихон Ильич Красов» (Русская мысль, 1910, кн. 5).
Художник и писатель П. А. Нилус говорил Бунину в октябре 1910 года о его «Деревне» как о большой творческой удаче, в ней главное — «дух земли, крепкий, настоящий (…) Отдельные места из странствий Кузьмы превосходны, особенно меня поразили соловьиная ночь и слякоть, тасканье по постоялым дворам, трактирам, грязь, мерзость, ночевки не раздеваясь, старчество Кузьмы, все эти чудесные штрихи» (ЦГАЛИ).
Горький писал М. К. Куприной-Иорданской в 1910 году: «Это — произведение исторического характера, так о деревне у нас еще не писали» (Бунин И. А. Собр. соч., т. 2. М., 1956, с. 403–404). Бунину Горький писал 7-13 ноября 1910 года: «Так еще не писали. Превосходна смерть нищего, у нас бледнеют и ревут, читая ее (…) Я почти уверен, что московские и петербургские всех партий и окрасок Иваны Непомнящие и Незнающие, кои делают критические статьи для журналов — не оценят „Деревни“, не поймут ни существа, ни формы ее… Но я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности — это должно быть или — мы пропали! — тогда серьезные люди скажут: „Помимо первостепенной художественной ценности своей, „Деревня“ Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом — быть или не быть России? Мы еще не думали о России, как о целом — это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически“» («Горьковские чтения», с. 52–53).
За неверие в народ, писал Горький в 1918 году, ругали и Чехова, который показал «Мужиков» в мрачном освещении. «Иван Бунин мужественно сгустил темные краски — Бунину сказали, что он помещик и ослеплен классовой враждой к мужику. И, конечно, не заметили, что писатели-крестьяне — Ив. Вольное, Семен Подьячев и др. — изображают мужика мрачнее Чехова, Бунина».
Горький также писал о Бунине: «Его „Ночной разговор“ и другая превосходная по красоте языка и суровой правдивости повесть „Деревня“ утвердили новое, критическое отношение к русскому крестьянству» (Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, изд-во И. П. Ладыжникова, 1922, с. 25).
Андре Жид записал в дневнике о Бунине:
«Его „Деревня“ удивительна» (ЛН, кн. 2, с. 384).
О французском издании «Деревни» («Le Village», Paris, 1923) Анри де Ренье писал: «…Тихон, Кузьма! — г. Бунин так нарисовал портреты этих двух персонажей своего удивительного и ужасающего романа, что забыть их уже невозможно, — столь живо врезываются они в нашу память. Кузьма, Тихон — вокруг них вращается жизнь всей деревни, в ее мрачной и убогой обыденности, а вокруг деревни чередуются, сменяя друг друга, времена года: ледяная зима, знойное лето, пьянящая весна, задумчивая осень!» (ЛН, кн. 2, с. 377).
Томас Манн читал «Деревню» по-французски, и в переводе; по его словам, она «сохранила полностью свою захватывающую силу», «это необычайно скорбный роман из крестьянской жизни» (ЛН, кн. 2, с. 380).
Бунин отметил в дневнике 8 октября 1917 года: «Думал о своей „Деревне“. Как верно там все! Надо написать предисловие: будущему историку — верь мне, я взял типическое» («Подъем», Воронеж, 1979, № 1, с. 113).
2 сентября 1947 года Бунин писал М. А. Алданову: «Поражен „Деревней“ — совсем было возненавидел ее (и сто лет не перечитывал) — теперь вдруг увидал, что она на редкость сильна, жестока, своеобразна» (Литературная газета, 1984, № 31, 1 августа, с. 5).
Шибай — мелкий торговец, скупщик.
…опойковые сапоги… — Опоек — телячья кожа, выделанная на сапожный товар.
Подрукавный хлеб — из муки «второго разбора, из-под рукава (на мельнице)» (Вл. Даль).
Замашка — холст из пыльниковой конопли.
…толпа… повалила… к усадьбе… прижала его к двеpu. — Бунин, изображая бунт крестьян, основывался на реальных фактах, которые он наблюдал в Огневке, в имении брата Евгения Алексеевича. Он писал М. П. Чеховой из Огневки 7 июня 1906 г., что крестьяне сожгли скотный двор, погорели лошади, свиньи, птица и, «вероятно, запалят еще разок, ибо волнуются у нас мужики» (об этих событиях см.: сб. «Время», Смоленск, 1962, с. 101–102).
О Доньке Бунин пишет в дневниках: в Глотове, Орловской губернии, «заглянули в избу Донькиной старухи — настоящий ужас! И чего тут выдумывать рассказы — достаточно написать хоть одну нашу прогулку» (запись 3 июля 1911 г.).
Строки из былин и народных песен, которые приводит Кузьма, Бунин взял из своих фольклорных записей. Опубликованы в ЛН, кн. 1, с. 405, 417.
…отец наш, воин смелый, Сулейман-пашу разбил… — Генерал-фельдмаршал О. В. Гурко (1828–1901) в русско-турецкую войну (1877–1878) совершил переход со своим отрядом через Балканы, занял Софию и разбил под Филиппополем турецкого генерала Сулейман-пашу.
Трегубый мужик. — Упоминается в дневниковых записях Бунина 15 июля 1911 г. о деревне Глотово.
Жан-Поль Рихтер — псевдоним немецкого писателя Иоганна Пауля Фридриха (1763–1825).
…торгующего… халуем… — отрубями, кормом для скота.
Рассказ Оськи о похоронах собаки — народная сказка (см.: ЛН, кн. 2, с. 148).
Он рос в Черной Слободе… — Черная Слобода, Бабий базар, Пушкарная Слобода, Торговая улица, упоминаемые в повести, — реальные наименования в городе Ельце Орловской губ.
«Под сим памятником…» — О надписи на памятнике А. В. Кольцову сообщалось в «Москвитянине» (1853, № 19, с. 93–94) и в «Воронежских губернских ведомостях» (1853, № 46); о ней много писали в 1892 г., в пятидесятилетие со дня смерти поэта; см. также: Литературная Россия, 1976, № 36, 3 сентября, с. 10. Бунин стилистически изменил надпись. Ее текст был такой:
«Просвещеной безнаукъ Природою награжденъ Монаршою миластию скончался 33 годовъ и 26 дней в 12 часу брака неимелъ»
Персидский марш — австрийского композитора Иоганна Штрауса-сына (1825–1899), автора нескольких музыкальных произведений этого названия. В данном случае, по-видимому, речь идет о «Персидском военном марше».
Муромцев Сергей Андреевич (1850–1910) — председатель Первой государственной думы, дядя В. Н. Буниной.
…стражники играли «Тореадора»… «Матчиш»… — Имеется в виду ария тореадора Эскамильо из оперы французского композитора Жоржа Бизе (1838–1875) «Кармен». «Матчиш» — мелодия популярной песни по мотивам известного «Испанского марша».
Дурново Петр Николаевич (1844–1915) — министр внутренних дел, известный своей расправой над участниками революции 1905–1907 гг.
«Витя» — Витте Сергей Юльевич (1849–1915), глава царского правительства в 1905–1906, гг.
Макаров Степан Осипович (1848–1904) — в русско-японскую войну командовал Тихоокеанской эскадрой в Порт-Артуре; погиб на броненосце, подорвавшемся на мине.
Нонче ты, завтра я… — искаженные слова арии Гер-манна из «Пиковой дамы» Чайковского («Сегодня ты, а завтра я…»).
…Митрофана… босяка. — Бунин писал в дневнике 21 июня 1912 г., будучи в д. Глотово: «Пришел Алексей (прообраз моего Митрофана в „Деревне“). Жалкий, мокрый, рваный, темный, глаза слабые, усталые. Все возмущается, про что-нибудь рассказывает и — „вот бы что в газетах-то пронесть!“. Жил зимой в Липецке, в рабочем доме, лежал больной…» («Подъем», Воронеж, 1979, № 1, 118–119).
Ты, коровья смерть… — Картина «дикой оргии», которую разыгрывали, чтобы прекратить падеж скота, написана Буниным со слов его брата Евгения Алексеевича. В воспоминаниях Е. А. Бунина, написанных «исключительно для брата своего Вани», читаем: «…за амбарами, в поле идет целая процессия с песнями, свистом, гиканьем, хлопаньем бичами, звоня в косу. Впереди, со свечами и образами, идет много народу, несколько женщин запряжены в соху. Нас предупредили, чтобы близко не подходили, иначе они могут и имеют право кого попало встречного убить или застегать кнутами до полусмерти и не будут отвечать — будто бы по закону старых древних обычаев. И вот видим: они, приплясывая, в одних рубашках, с растрепанными волосами, выкрикивают: „Нас восемь девок, восемь баб, девятая удова, мы опахиваем, обмахиваем, ты, коровья смерть, не ходи в наше село“. И еще
