дело замрет.
Продолжаю просматривать «Отечественные записки» за 82 г. <…> — все это читал тысячу лет тому назад в Озерках, 15, 16 лет, с Юлием — все забыл, а оказалось, что помню кое-что чуть не наизусть.
Дремучие снежные сумерки, Цвиленевская усадьба, где жил Евгений, эта девка (уже не помню ее имени)…
Весна, а все еще холодно, еще топим. Пересматриваю опять письма и дневники А. К. Толстого. Совершенно очаровательный человек! Начал «Головлевых» — не плохо, но мне скучно, ненужно.
Переписываю с клочков дневниковые заметки. Многое рву. А зачем кое-что оставляю и переписываю — неизвестно.
13. IV.40.
Серо, холодно, деревцо за окном на Ниццу все зазеленело ярко-светлой зеленью и все дрожит под ветром. <…>
14–15–16.IV.40.
Немцы заперты новыми минами, потеряли 1/3 флота, отдали Нарвик — разгром!
17. IV.40.
Вчера уехала Вера. Отвез ее в Cannes в такси. <…>
Часов в 10 вечера ходил с М. и Г. запирать часовню. Лунная ночь, дивился, среди чего приходится жить — эти ночи, кипарисы, чей-то английский дом, горы, долина, море… А когда-то Озерки!
Прошелся: из-за вершин пиний выглядывает, перемещается, блещет огромная Венера (не высоко над горой, на северо-западе) — ярко-блестящая, неподвижная, стеклянно-золотая, совсем как те, что рисуют на мундирах. <…>
Ужасная была беллетристика в «Отечественных записках» и т. п. журналах. <…>
17. IV.40.
<…> Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, например, на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпа на, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда… Никогда! Все это будет существовать во веки веков, а для меня все это кончено навсегда. Непостижимо.
Пятница 18. IV.40.
Вчера весь день просидел в доме, вышел всего минут на десять вечером.
Нынче то же — вышел в 10, ходил по саду 35 м. Луна высоко (как и предыдущие месяцы), кучевые белые облака… Как страшно одиноко живу! И как дико — 3 бабы на плечах! <…>
Вчера ночью шум жаб уже несметных. Теплеет.
Кончил «Господ Головлевых». Умный, талантливый, сильный, знающий, но литератор. <…>
Что вышло из Г.! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!
Вдруг вспомнилось — «бал писателей» в январе 27 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик…
20. IV.40.
Проснулся в 9, зачитался до 12 1/2 «Le Rêve» Зола. <…> Ходил с Олечкой смотреть в бассейне лягушку — не оказалось. <…>
Вчера ночью открыл окно в ванной комнате — широкое — на площадке под ним лунный свет как бы меловой.
21. IV.40.
Прекрасный, уже совсем теплый день. Дубы возле chaumière уже сплошь в бледно-зеленых мушках. Все меняется с каждым днем. Уже распускается листва на безобразных кулаках 2 деревьев на площадке. Цветет сирень, глицинии… (Ялта, Пасха…)
Письмо of Веры.
2 1/2 ч. Ходил по саду— заросла уже высокой травой вторая (от нижней дороги) площадка. Все еще цветет бледно-розовыми, легкими, нежными, очень женственными цветами какого-то особого сорта вишня, цветут 2 корявых яблонки белыми (в бутонах тоже розоватыми) цветами. Ирисы цветут, нашел ветку шиповника цветущую (легкий алый цвет с желтой пыльцой в середине), какие-то цветы, вроде мака — легчайшие, но яркого оранжевого цвета… Сидел на плетеном разрушающемся кресле, смотрел на легкие и смутные, как дым, горы за Ниццей… Райский край! И уже сколько лет я его вижу, чувствую! Одиноко, неудобно, но переселиться под Париж… ничтожество природы, мерзкий климат!
Как всегда почти, точно один во всем доме. <…>
Светлый день, праздник, в море как будто пустее — и звонят, звонят в городе… Не умею выразить, что за всем этим.
Множество мотыльков вьется вокруг цвета сирени — белых, с зеленоватым оттенком, прозрачных. И опять пчелы, шмели, мухи нарождаются…
Кончил перечитывать 12-й т. Тургенева (изд. Маркса) — «Лит. и жит. восп.», «Критические речи и статьи» и т. д. Совершенно замечательный человек и писатель. Особенно «Казнь Тропмана», «Человек в серых очках», несколько слов о наружности Пушкина, Лермонтова, Кольцова.
Этот апрельский расцвет деревьев, трав, цветов, вообще эти первые весенние дни — более тонко-прекрасного, чистого, праздничного нет в мире.
Во многих смыслах я все-таки могу сказать, как Фауст о себе: «И псу не жить, как я живу». <…>
Вчера день рождения Гитлера. Нынче радио: Муссолини в поздравительной телеграмме желает ему «победоносно выйти из той героической борьбы, которую ведет он и германский народ». И несчастный итальянский король тоже поздравляет «горячо» — вынуждены к соучастию в дружбе. <…>
27. IV.40.
Был в Ницце — ни Цакни, ни Михайлова (а Вера писала, что он выезжает в пятницу). <…> Дождь. Возвращался через Cannes. Встретил там Г. <…> Вести из Норвегии не радуют.
28. IV.40. Светлое Воскресенье.
Завтракали у Самойлова. Взял туда такси, уехал через час. Дорогой дождь, пыльно-дымные тучи с хоботами.
Потом все потонуло в дожде и тумане. Обедал у Маркюс.
Был поэт Аполлон Коринфский. Точно плохим писателем в насмешку выдумано.
30. IV.40. Вторник.
Серо, холодно, дождь.
И так всегда: спрячешь зонт, калоши — на другой день дождь. Прячу, верно, потому, что перед переменой погоды внутренне волнуюсь и от этого, например, начинаю уборку. Вчера очистил от замазки окна, содрал с их пазов войлочные ленты — и вот нынче холод и ветер, так сильно дующий в эти пазы, что вечером ходит занавес, который отделяет от моей спальни ее «фонарь» из пяти окон и на ночь задергивается.
Сейчас вспомнил почему-то Майнц (соединенный с Висбаденом, где мы жили с Мережковскими в отеле на Nero-berg). — Почему? — непостижима эта жизнь воспоминаний, это «почему-то», «ни с того ни с сего»! Поехали туда с Верой на трамвае, ходили по городу, заходили в церкви. <…> Потом вдруг вспомнил церковь на rue Daru, гроб дочери Н. В. Чайковского… До сих пор пронзает сердце, как он, со своей белой бородой, в старенькой визитке, плакал, молился на коленях. <…>
Ночь, темная полоса леса вдали и над ним звезда — смиренная, прелестная. Это где-то, когда-то на всю жизнь поразило в детстве… Боже мой, Боже мой! Было и у меня когда-то детство, первые дни моей жизни на земле! Просто не верится! Теперь только мысль, что они были. И вот идут уже последние. <…>
Убежден, что Гоголь никогда не жег «Мертвых душ».
Не знаю, кого больше ненавижу как человека — Гоголя или Достоевского.
2. V.40. Четверг. Вознесение (католическое).
<…> Вчера должен был уехать в санаторию Зуров.
4 часа. Был в полиции, заказал sauf conduit[31] в Париж. Все еще колеблюсь, ехать ли. Но предполагаю выехать 6-го или 7-го.
Нашел клочок из моих писем: <…> 16-X-26. Вчера Рахманинов прислал за нами свой удивительный автомобиль, мы обедали у него, и он, между прочим, рассказал об известном музыканте Танееве: был в Москве концерт Дебюсси, и вот, в антракте один музыкальный критик, по профессии учитель географии, спрашивает его: «Ну, что скажете?» Танеев отвечает, что ему не нравится. И критик ласково треплет его по плечу и говорит: «Ну, что ж, дорогой мой, вы этого просто не понимаете, не можете понять». А Танеев в ответ ему еще ласковее: «Да, да, я не знал до сих пор, что для понимания музыки не нужно быть 30 лет музыкантом, а нужно быть учителем географии».
3. V.40.
Был в Cannes, к Куку за билетом в Париж. <…>
Из Норвегии всю последнюю неделю вести почти ужасные. Тяжело читать газеты. <…>
7. V.40.
Собираюсь, завтра еду в Париж в 6 ч. 24 м. вечера. Как всегда, тревожно, грустно. Жаль покидать дом, комнату, сад. Вчера и нынче совсем лето. Сейчас 5, над Ниццей тучи, гремел гром.
«Жизнь Арсеньева» («Истоки дней») вся написана в Грассе. Начал 22.VI.27. Кончил 17/30. VI 1.29. «Первая книга» кончена 21.IX.27. Вторая начата 27.IX.27, кончена в феврале 28 г. Третья начата 14.VI.28, кончена 17/30.IX.28. Четвертая — начата , кончена, как записано выше, 17/30.VII.29.
Вчера взял из сейфа 10 000 франков.
«Человек и его тело — двое… Когда тело желает чего-нибудь, подумай, правда ли Ты желаешь этого. Ибо Ты — Бог… Проникни в себя, чтобы найти в себе Бога… Не принимай своего тела за себя… Не поддавайся беспрестанной тревоге о мелочах, в которой многие проводят большую часть своего времени…»
«Один из тех, которым нет покоя.
От жажды счастья…»
Кажется, похоже на меня, на всю мою жизнь (даже и доныне). <…>
Перечитал свои рассказы для новой книги. Лучше всего «Поздний час», потом, может быть, «Степа», «Баллада».
Как-то мне, — как бывает у меня чаще всего ни с того ни с сего, — представилось: вечер после грозы и ливня на дороге к ст. Баборыкиной. И небо и земля — все уже угрюмо темнеет. Вдали над темной полосой леса еще вспыхивает. Кто-то на крыльце постоялого двора возле шоссе стоит, очищая с голенищ кнутовищем грязь. Возле него собака… Отсюда и вышла «Степа».
«Поздний час» написан после окончательного просмотра того, что я так нехорошо назвал «Ликой».
«Музу» выдумал, вспоминая мои зимы в Москве на Арбате и то время, когда однажды гостил летом на даче Телешова под Москвой.
В феврале 1938 г. в Париже проснулся однажды с мыслью, что надо дать что-нибудь в «Посл. н.» в покрытие долга, вспомнил вдруг давние зимы в Васильевском и мгновенно в уме мелькнула суть «Баллады» — опять-таки ни с того ни с сего.
IV 1.40. Grasse.
Вчера был Михайлов. <…> Они приехали в Ниццу, едут в По — тревожны, как все, — вот-вот выступит Италия.
Бегство («героическое!») французов и англичан из Dun-querque продолжается.
8. VI.
Начал сборы на случай бегства из Грасса. Куда бежать? Вера и Г. и М. говорят: «На ферму Жировых — там все-таки есть убежище, между тем как найти его где-нибудь в другом месте надежд почти нет». Я не верю, что там можно жить, — ни огня, ни воды, ни постелей… Не знаю, как быть.
Страшные, решительные дни — идут на Париж, с каждым днем продвигаются. <…>
9. VI.
Мы все отступаем.
Зацвели лилии, лючиоли летают уже давно — с самых первых дней июня.
Страшно подумать — 17 лет прошло с тех пор, как мы поселились в Грассе, в этом удивительном поместье Villa Montfleury, где тогда как раз вскоре расцвели лилии! Думал ли я, что в каком-то Грассе протечет чуть не четверть всей моей жизни! И как я тогда был еще молод! И вот исчезла и эта часть моей жизни — точно ее и не бывало. <…>
Не мало было французов, которые начали ждать войны чуть не 10 лет тому назад (как мировой катастрофы). И вот Франция оказалась совсем не готовой к ней!
Да, а по привычке все еще идет в
