осенние и зимние рассказы, а я вновь и вновь перечитывать их и кое-где править, кое-что вставлять, кое-что — самую малость — зачеркивать.
Потери немцев, вероятно, чудовищны. Что-то дальше? Уже у Азовского моря — страшный риск…
Послал (завтра утром отнесет на почту Бахрак) Олечке письмо: три маленьких открытки шведских и стихи:
Дорогая Олечка,
Подари мне кроличка
И пришли в наш дом
Заказным письмом.
Я его затем
С косточками съем,
Ушки пополам
Марге с Галей дам,
А для прочих всех —
Лапки, хвост и мех.
23. IX.41, 24.IX.41.
<…> Майский, русский посланник в Англии, заявил английскому правительству, что немцы потеряли людьми около трех г половиной миллионов, но что и у русских потери очень велики, что разрушены многие индустриальные центры, что Россия нуждается в английской помощи… Это английское радио. Французское радио сообщило одно: «Майский признал, что положение русских катастрофично, что потеря Киева особенно ужасна…»
Прекрасная погода.
25. IX.41.
Прекрасное утро. Проснулся в 7. Бахр. и 3. поехали за картошками к Муравьевым.
М. и Г. переписывали эти дни «Натали». Я еще чуть-чуть почеркал.
Питаемся с большим трудом и очень скудно: в городе решительно ничего нет. Страшно думать о зиме.
28. IX.41. Воскресенье.
Прекрасный день, начинался ветер, теперь стих (три часа). Как всегда, грустно-веселый, беспечный трезвон в городе. <…>
Третий день не выхожу — запухло горло, был небольшой жар, должно быть, простудился, едучи из Cannes в четверг вечером, сидя в заду автобуса возле топки.
Кончил «Обрыв». Нестерпимо длинно, устарело. Кое-что не плохо.
Очень грустно, одиноко.
30. IX.41. Вторник.
Хорошая погода. Именины Веры, завтрак с Самойловыми, они привезли жареную утку.
Кровь. Сказка про Бову продолжается — «одним махом семьсот мух побивахом». «Полетел высоко — где-то сядет?»
8. X.41. Среда.
<…> Вчера вечером вернулся из Ниццы Бахрак. A.Gide сейчас там. Какой-то швейцарский издатель, по его рекомендации, хочет издать на французском языке мою новую книгу. Вот было бы счастье!
В Сербии и Чехии заговоры, восстания и расстрелы. <…>
9. X.41. Четверг.
Проснулся в 6 1/2 (т. е. 5 1/2 — теперь часы переведены только на час вперед), выпил кофе, опять заснул до 9. Утро прекрасное, тихое, вся долина все еще (сейчас 10 1/2) в светлом белесом пару. Полчаса тому назад пришел Зуров — радио в 9 часов: взят Орел (сообщили сами русские). «Дело очень серьезно».
Позавчера М. переписала «Балладу». Никто не верит, что я почти всегда все выдумываю — все, всё. Обидно! Баллада выдумана вся, от слова до слова — и сразу в один час: как-то проснулся в Париже с мыслью, что непременно надо что-нибудь <послать> в «Последние новости», должен там; выпил кофе, сел за стол — и вдруг ни с того ни с сего стал писать, сам не зная, что будет дальше. А рассказ чудесный.
Нынче Ницца встречает Дарлана.
Как живет внучка Пушкина и чем зарабатывает себе пропитание!
11. X.41.
Самые страшные для России дни, идут страшные бои — немцы бросили, кажется, все, все свои силы. «Ничего, вот-вот русские перейдут в наступление — и тогда…» Но ведь то же самое говорили, думали и чувствовали и в прошлом году в мае, когда немцы двинулись на Францию. «Ожесточенные бои… положение серьезно, но не катастрофично…» — все это говорили и тогда.
14. X.41. Вторник.
Рождение В. Завтракали у Тюкова.
17. X.41. Пятница.
Вчера вечером радио: взяты Калуга, Тверь (г. Калинин по-«советски») и Одесса. Русские, кажется, разбиты вдребезги. Должно быть, вот-вот будет взята Москва, потом Петербург… А война, должно быть, будет длиться всю зиму, — может быть, и дольше. Подохнем с голоду. <…>
18. X.41.
Вчера кончил перечитывать «Обломова». Длинно, но хорошо (почти все), несравненно с «Обрывом». <…>
19. X.41. Воскресенье.
Недели 2 тому назад перечитал три романа Мориака. Разочарование.
Нынче кончил «L’école des femmes» Gide’a. Скучно, пресно, незначительно. Зачем это написано? Умный человек, прекрасно пишет, знает жизнь — и только.
<Без даты>
Когда ехал в среду 22-го из Ниццы в Cannes в поезде, голубое вечернее море покрывалось сверху опалом.
29. X.41. Среда.
<…> В среду 22-го был в Ницце, много и очень бодро ходил, в 5 1/2 вошел на набережной в грасский автобус, чуть не всю дорогу стоял, — так было много народу, как всегда, — бодро поднялся в гору домой. Утром на другой день, — в день моего рождения, 23-го, — потерял так много крови, что с большим трудом сошел в столовую к завтраку, съел несколько ложек супу (как всегда, вода и всякая зелень, пресная, осточертевшая) и пересел в кресло к радио, чувствуя себя все хуже, с головой все больше леденеющей. Затем должен был вскочить и выбежать на крыльцо — рвота. Сунулся назад, в дом, в маленький кабинет возле салона — и упал возле дивана, потеряв сознание. Этой минуты не заметил, не помню — об этом узнал только на другой день, от Г., которая, подхватив меня с крыльца, тоже упала, вместе со мной, не удержав меня. Помню себя уже на диване, куда меня втащил Зуров, в метании от удушения и чего-то смертельно-отвратительного, режущего горло как бы новыми приступами рвоты. Лицо мое, говорят, было страшно, как у настоящего умирающего. Я и сам думал, что умру, но страха не испытывал, только твердил, что ужасно, что умру, оставив все свои рукописи в беспорядке. Прибежавший из Heliosa (из maison de santé возле нас) доктор (очень милый венгерский еврей) был, как я видел, очень растерян. Хотел сделать впрыскивание камфары — я с удивившей его энергией послал это впрыскивание к черту, потребовав камфарных капель. Кроводавления у меня оказалось всего 7 — доктор сказал, что меня спасло только мое сильное от природы сердце, пульс одно время был чуть ли не совсем не слышен.
Дня три я лежал после того в постели — слабость, озноб и жар: почему-то — то падала, то поднималась — температура, доходя иногда до 36,5. Может быть, была и легкая отрава — за завтраком в Ницце, где дали вместо печенки какой-то мерзкий сгусток — легкого, что ли, — черно-багровый, мягкий, текущий сукровицей — я с голоду съел половину его. Вчера и нынче уже не в постели, чувствую себя не плохо, только нынче вдруг опять сильная кровь. Читал (перечитывал) эти дни Бруссона «A. France en pantoufles» — много интересного, но много и скучной болтовни.
В Нанте и в Бордо немцы расстреляли за эти дни 100 человек заложников (по 50 на каждый из этих городов) — за то, что и в Нанте и в Бордо в один и тот же день было убито по немцу (из высших чинов).
Как раз во время моего припадка приходила Татьяна Михайловна Львова-Толстая (дочь M их. Льв. Толстого, сына Льва Николаевича).
В среду 22-го была прекрасная, совсем почти летняя погода. В четверг было светло, но уже холодно. И начались холода — как никогда рано. Были чуть не зимние дни, пока я лежал. Нынче ледяная светлая ночь, почти 3/4 луны.
1. X 1.41. Суббота.
Завтракала у нас Татьяна Михайловна. Она гостит у своей знакомой в Cabris, живет в Марокко. Читал ей «Балладу» и «Поздний час».
6. XI.41. Четверг.
5.35 вечера. Вернулись из «Сонино» (пешком). Сижу на постели, гляжу на море и Эстерель. Долина синевато туманится. Море слабо белеет. Над ним сизо, над сизым чуть румянится. Прелестно синеет Эстерель. За ним, правее, чуть смугло снизу, бруснично, выше чуть желтовато, еще выше зеленовато (и чем выше, тем зеленее, но все очень слабо). К Марселю горизонт в сизой мути, выше мутно-кремовато, еще выше — легкая зелень. И все — пастель.
6 часов. Туманность долины исчезла, выделилась на темно-зеленом белизна домиков по долине. Спектр красок на западе определеннее, гуще. Над Тулоном — довольно высоко — звезда (без очков для дали) круглая, крупная, дырчатая — круг брильянтов жидких; в очках — небольшая, очень блестящая точка, золотая, с блестящими лучами. <…>
Воскресенье. 9.XI.41.
Ночь, дождь, холод. Не такая была ночь когда-то — 8 лет тому назад 9 ноября (Премия).
11. XI.41.
Мрачные тучи, дождь, иногда ливень, туман. Ночь, проснулся, страх смерти.
Липа под моим окном уже почти вся осыпалась, чуть не в один день.
Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит «новую Европу на тысячи лет».
В России уже снег и дожди.
Письмо к Марге от Степуна о сумасшествии их матери.
21. XI.41. Пятница.
В среду поехал с Бахраком в Ниццу (главным образом к Дмитренко — холодеет и немного мертвеет правая рука). Дм. уехал к Куталадзе и к нам. Ночевал. Утром он ко мне зашел, сказал, что рука пустяки, что у нас он осмотрел Веру, Г. и Зурова — все сравнительно слава богу — и что у нас описали мебель за долги нашей хозяйке. <…> Обедали еще и с Жидом — все в «Императоре». В четверг завтрак в Grande Bleu — опять А. Жид и прочие. Завтрак был по настоящему времени удивительный.
23. XI.41. Воскресенье.
Ночью дождь. И утром, и почти весь день дождь, ветер, туман. Уже разделись обе липы.
Весь день за письменным столом — переписывал итинерарий своей жизни и заметки к продолжению «Арсеньева». Что-то похоже на возвращение к работе.
25. XI.41.
Вчера, позавчера солнечно. Липы возле дома уже обе разделись. На верхней площадке редкие листья на липе, желто-зеленоватые на синем небе, как на синем стекле.
Нынче был в Cannes, <…> в «Пикадилли» — сандвич с сагой, тост, чай и два блюдечка вишневого варенья (как всегда, без карточек), — 31 франк. Потом в Казино, открытая сцена, публика за столиками — точно ничего не случилось. <…>
Большие бои в Африке и в России.
«Фюрер разорвал завещание Петра Великого, хотевшего гегемонии в Европе» (немецкие газеты).
157-й день войны с Россией.
26. X I AU
С утра прекрасный, тихий, солнечный день. К вечеру затуманилось, серо, скучно. М. получила известие о смерти своей матери. Уехала с Г. в Cannes «на 3 дня» — ходить в церковь, служить панихиды. Мне нынче ужасно <их> жаль, грусть за их несчастную жизнь.
Все вспоминается почему-то и вся моя несчастная история с Г.
5. XII.41
<…> Перечитывал «Crainqueville, Putois, Riquet» и пр. А. Франса, — все эти три вещи очень хороши, остальное скучно.
Все время стояла прекрасная погода, по утрам очень горячее солнце.
Русские бьют немцев на юге. В Африке — «то сей, то оный бок гнется». Морозы в России.
Три дня тому назад свидание «двух солдат» — Петена и Геринга. «Последствия будут весьма важны». Какие именно? И о чем говорили «два солдата»? О французской Африке?
7. XII.41. Воскресенье.
<…> Читаю собрание сочинений Бодлера «Мал. поэмы в прозе». Ничтожны, изысканны до бальмонтовщины, мелодраматичны. <…>
Кашель ужасный. Ничего не могу делать. Нет, не тот я был год
