Ну, я прочел «Кроткую». И теперь ясно понял, почему я не люблю Достоевского. Все прекрасно, тонко, умно, но он рассказчик, гениальный, но рассказчик, а вот Толстой — другое. Вот поехал бы Достоевский в Альпы и стал бы о них рассказывать. Рассказал бы хорошо, а Толстой дал бы какую-нибудь черту, одну, другую — и Альпы выросли бы перед глазами. […]
19 мая.
Фондаминский: Вы говорите, мужик лентяй. Но он расковырял шестую часть земного шара. Никуда не годный народ, а создал лучшую литературу в мире, создал лучшее государство по могуществу, обработал большую часть земли.
Ян: Русский народ так же талантлив, как и всякий другой народ. Всякий народ талантлив по-своему. Русский мужик не любит ковырять на одном месте. Поковыряет и идет дальше. Он не любит, не умеет обрабатывать.
Фондаминский; Никто так много не обработал земли, как русский мужик, однако. Это колоссальная заслуга перед культурой.
Ян: Какая это заслуга — бросил зерно в землю. Вот испанская культура пришла в Америку и создала кое-что. А у нас что? […] Здесь полмиллиона простых мужиков. Что они делают — прямо золотые руки.
Фондаминский: Франция скорее погибнет, чем Россия. […] Франция разлагается. Поговорите с французами. […] Русский пьяница, а душа крепкая. Пьяный, грозный, распутный, а душа есть. Потому и гунны пришли, что Рим разложился.
Ян: Где борьба, где восстания? Пять студентов в Каире.
Фондаминский: Это неверно. Колоссальное национальное движение. Почему Рабиндранат Тагору дана Нобелевская премия?
Ян: Совсем не потому… Раб. Тагор — это финь шампань и дали ему потому, что он мистичен, что англичане шатаются по востоку и живут у него. Болит душа, болит, вот он и взалкал по Р. Тагору, вот и Возлюбил с большой буквы. И эта мода болезненная, а не здоровый национализм.
[По соседству, как и в прошлом году, должны были поселиться Мережковские. З. П. Гиппиус в письме от 24 мая, между прочим, пишет Вере Николаевне:
Вижу, что жить
Нам предстоит отныне
На вилле Эвелине
С тарелками немытыми,
Со ставнями закрытыми
[…] Стремлюсь вон из хаотического дома моего и жажду вас, вашей тишины, а москиты — пусть их жрут, меня все равно осталось довольно мало, последняя испанка меня окончательно похудила и состарила. […] Если найдется домашняя баба — примусь писать два романа сразу, и пропади все.
До скорого свиданья. Скажите нашему богдыхану, чтобы ценил свое самодержавие, пока не приехала оппозиция. Когда она появляется, она всегда «подымает голову» (или «лапу»). В данном случае не преминет. Начнет с «запросов»… Может, тем и кончит, а все-таки прежней лафы нет.]
[Запись Ив. Ал. Бунина:]
1 июня (н. с.) 24 г.
Первые дни по приезде в Mont Fleuri [Бунин пишет иногда так, а иногда Mont Fleury. — M. Г.] страшно было: до чего все то же, что в прошлом году!
Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, на его хребты в солнечной дымке… Боже мой, ведь буквально, буквально было все это и при римлянах! Для этого Эстереля и еще тысячу лет ровно ничего, а для меня еще год долой со счета — истинный ужас.
И чувство это еще ужаснее от того, что я так бесконечно счастлив, что Бог дал мне жить среди этой красоты. Кто же знает, не последнее ли это мое лето не только здесь, но и вообще на земле!
[Из дневника Веры Николаевны:]
29 июня.
[…] Был общий обед с Мережковскими. Потом сидели под пальмами, вели легкий разговор на высокие темы. Было приятно.
[Запись Ив. Ал. Бунина:]
1/14. VII. 24.
Цветет гранатов[ое] дерево — тугой бокальчик из красно-розов[ого] воска, откуда кудрявится красная бумажка. Листики мелкие, глянцевитые, темно-зелен[ые]. Цветут белые лилии — стоят на обрыве против моего окна и так и сияют насквозь своей белизной, полные солнечн[ого] света. С неделю назад собрали апельсинный цвет, флер доранж.
Очень, оч. часто, из года в год, вижу во сне мать, отца, теперь Юлия. И всегда живыми — и никогда ни малейш[его] удивления!
«Уныние, собран[ное], как зрелые плоды» — Верлэн. «Боевые знамена символизма… молодежь признала в В[ерлэне] своего вождя…» И ни одной анафеме не приходит в голову, какие это колоссальные пошлости!
«Генеральск[ий] бунт в Испании»… Ну, конечно, раз генералы, раз правые — бунт! «Остатки демократич[еской] и социалистич[еcкой] совести…» Даже и совесть-то у этих сукиных детей социалистическая, демократическая!
[Из записей Веры Николаевны:]
28 июля/5 августа.
Холод такой, что даже Мережковский стонет. Третьего дня мы с Яном ездили на острова. Редко хорошо было. На дальнем островке мы провели 1 часа. Точно в сказке. И как только очутились на земле, поразил и ошеломил бальзамический запах пиний и стрекотание цикад. Таких звуков я не слышала нигде, даже на Цейлоне. Цикадами усеяны стволы деревьев. Они цвета коры, некрасивы и не изящны, с перепончатыми крылышками. Мы прошли на западную часть острова. Полежали на земле. Ян умылся по-магометански. […] Около часа лежали, смотрели, думали, молчали. Потом пошли назад. Захотелось есть. Сели за стол под пальмовыми деревьями — потолок беседки — спросили кофе и хлеба. […] Мы спросили, можно ли снять комнату, чтобы провести здесь несколько дней. […] Остров принадлежит монахам и никто не может здесь останавливаться, кроме рыбаков. […] До St. Marguerite мы дошли очень быстро, там стояли 3/4 часа. […] Остров менее поэтичный и более загрязненный. […]
Возвращались, как и приехали, рядом с шофером. Казалось, что ехали на автомобиле. И мне необыкновенно красивой показалась дорога Канн-Грасс.
29 [июля]
[…] Вышли с Яном в город. Дождь. «Осень, осень», — сказал Ян. Зашли к Мережк. Он одет по-зимнему. Она в легком шерстяном белом туалете, штопает его белую рубашку. Ян принес ей рецензию на итальянском языке, где хвалят ее очень. Она слушала с нескрываемым удовольствием. […]
[Из записей Ив. Ал. Бунина:]
4/17Авг. 24 г.
У Пилкиных. Вдова Колчака, его сын. Большое впечатление — какие у него темные, грозные глаза!
10/23 Авг.
Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый.
В 4-ом часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Все точно увешано золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко — совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, совсем в высоте, — стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс.
Неклюдов5. Совершенно не слушает собеседника, соверш. не интересуется им!
[Из записей Веры Николаевны:]
14 августа.
Затмение. Луна мертвенно медного цвета. Яну хотелось спать. Зевал неистово. Когда затмение кончилось, оживился.
15 [августа].
Обед у Мережковских, рождение Дм. С.
2 сентября.
Все эти дни у нас только один разговор — о Савинкове.
Что это? Заговор вместе с большевиками […] и подготовка к перевороту? Или же просто, потеряв терпение и веру в себя, он отправился в Россию, чтобы служить ей?
З. H. думала сначала, что это акт отчаяния. Сегодня была огорчена, прочитав статью Гр. Ландау. […] там рассматривается его переход, как предательство. […]
Ян зимой как-то сказал мне: — Нет, Савинкову остается только пойти к большевикам. Он уж так низко пал, что ему деваться некуда, а в тираж выйти не хочется. […]
Моисеенко, вернувшись в Россию после революции, отправился в департамент полиции и просмотрел, не был ли Савинков, подобно Азефу, провокатором. […]
У нас были Ростовцевы. С 25 г. он будет читать лекции недалеко от Нью-Йорка. М. Ив. рассказывал, что три дня прожил вместе со Струве. […] «Струве очень постарел. Длинная седая борода. Мы сидели иногда с ним часа полтора и молчали. Можно ли раньше было вообразить, чтобы Струве молчал. Да и о чем говорить, взгляды общие у нас с ним. Даже и поспорить нельзя».
[Запись Ив. Ал. Бунина:]
9 Сент. н. с. 24 г.
[…] Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земн[ое] существование как временное пребывание на какой-то узловой станции! […]
[Из записей Веры Николаевны:]
16 сент.
[…] Выбивают из колеи разговоры о зиме. Ян, как всегда, мечется, ясно не отдает себе отчета ни о нашем положении, ни о возможности жить вместе с общиной и, как всегда у Буниных, у него волк, коза и капуста. […]
5 октября.
Последняя ночь в Mont Fleury. Завтра мы переходим к Мережковским. Опять новая жизнь, но на этот раз это меня не радует. Хочется оседлости. Волнует неизвестность. Ведь через месяц опять нужно перекочевывать. […]
29/16 окт.
Признание Советов. […] Без содрогания не могу подумать, что красный флаг взовьется над посольством, что в этих уютных комнатах будет жить Раковский, и в этих залах, где мы проводили «Татьяну», будет веселиться всякая шушера, а по саду весной будут гулять комсомолки и другая шваль. И это представители России. Боже, какой позор! […]
Париж, 10 ноября.
Пятый день в Париже. […] Понемногу видаем друзей и знакомых. Были на Бердяеве. Он нисколько не большевик, как кричал Дм. С. [Мережковский. — М. Г.] […] Бердяев говорил, что в России теперь почти нет нейтральных людей. Или большевики или христиане. Предсказывал, что так же будет и в Европе. Говорил, что христиане будут в ближайшее время в меньшинстве, но важна сила веры, а не количество верующих. […]
Положение Зайцевых тяжелое.
Обедали у Михайловых. Люди простые, милые, с музыкальными и художественными интересами. […] Возвращались с Нилусами. Берта рассказывала, что Куприны в ужасном положении. […] Кругом должны. Жить не умеют, не умеют ничего беречь. Жаль их, но я не вижу, как помочь. […]
18 ноября.
Вчера были у Малявина. Масса народу, но ни одного художника. Писатели были — Ян, Куприн, Сургучев.
5 декабря.
Завтра месяц, как мы в Париже. Прожила месяц без femme de menage. Это победа. […] Совсем ничего не сделала для себя. […] За неимением времени, отказалась от всей общественной жизни. […] Для души и для того, чтобы иногда слышать французский язык, бываю в мэрии на лекциях.
(обратно)
1925
[Дневники Ивана Алексеевича за 1925, 1926 и 1927 гг. были, по-видимому, уничтожены. Привожу некоторые записи из дневника Веры Николаевны:]
19 дек./1 янв.
Встречали басурманский Новый год неожиданно в большой компании. Михайлов привез разных изысканных яств. Кое-что и я состряпала. Кульманы пришли с вином. И уже совсем неожиданно пришли Алданов с Полонскими, после ужина у Ага. И, несмотря на больного хозяина, пир затянулся до трех часов ночи. […]
22 дек./4 янв.
Ян вышел на воздух, в первый раз после болезни.
23 дек./5 янв.
Вечер у Мережковских.
24 дек./6 янв.
[…] поехали на юбилей Карабчевского. […] По слухам, Карабчевскому собрали около ста тысяч. Он очень нуждается, живет с семьей в Италии в совершенной нищете. […] Ян сказал несколько слов приветствия от нашего комитета, потом от себя, он говорил о нем, как об адвокате, а не как о писателе — ведь
