веком Возрождения».
14 апреля.
Волнуюсь о вечере. Едва ли продадутся все билеты. Впервые была у Мережковских на — «Воскресенье». Пришла первая. У З. Н. опять процесс в легких. Печень, селезенка. […] Дм. С. читал о «Содоме и Сионе» […], об однополой любви. Было занятно и слушать, и смотреть на тихих мальчиков, чинно сидевших в ряд. Была и Одоевцева. За мной пришел Ян.
17 апреля.
Вечер Яна у Цетлиных.
[Записи возобновляются уже в Грассе:]
5 мая.
[…] Вчера в 12 ч. мы с Илисом [Фондаминским. — М. Г.] разговлялись скромно в кухне. Ян уже спал. Я подарила каждому по шоколадному яичку, влитому в скорлупу с раскрашенной физиономией.
6 мая.
[…] Проснулась с мыслью, что в жизни не бывает разделенной любви. И вся драма в том, что люди этого не понимают и особенно страдают.
Завтракали в кабинете с Яном. Я всегда испытываю счастье, когда он после болезни начинает жить нормальной жизнью. Особенно остро я чувствовала это на Суэцком канале в 1910 году на Рождестве […]
11 мая.
Из письма Карташева (открытка): «Пасха была радостная. Кедровы вернулись из Америки в вел. Пятницу и украсили нашу заутреню свои пением. Было хорошо, полно, все устроилось густо по-русски: красные свечки, колокола, масса народу. Нет выше нашей богослужебной красоты, особенно, если знать богослужение».
Всегда, при всяком общении с Карташевым я испытываю трудно-передаваемое впечатление чего-то настоящего, большого. […] О чем бы он ни говорил, всегда глубоко, интересно и значительно. Всегда самого интересного коснется, самое важное затронет. […]
21 мая.
«Есть чему улыбаться, если бы ты знала, в каком я напряжении уже 3 дня, и ничего не выходит. Зачем я озаглавил „Жизнь Арсеньева“!» «Писать трудно, или уже надо было писать автобиографию или совсем другое». «Прав Кульман, когда говорил, что нельзя печатать неоконченную вещь».
Я успокаивала, говорила, чтобы он издал написанное, а там, что Бог даст. Он немного успокоился и просил принести ему снизу оттиски Ж. Ар. — значит, еще не потерял надежду.
— «И как трудно — уже дошел до живых лиц, многие еще не умерли». Был ласков, нежен, как бывает в редкие минуты. […]
26 мая.
Письмо от Ек. М. [Лопатиной. — М. Г.]: приезжает сегодня к нам. […] Ек. Мих. мила. Много говорили о церкви. Д. опять перешел в католичество. В Риме к нему отнеслись милостиво. Теперь он в монастыре и Папа велел быть с ним милостивым, т. к. он «âme Slave». A Каллаш про него сказала, что он взял визу «aller et retour».
27 мая.
[…] Ездили мы с Яном в Канн. […] Ян купил белый картузан и синюю полосатую курточку — мой выбор. Все одобрили. Галине купили красные туфельки ночные, а я себе — голубые, Ек. Мих. — зубную щетку, а Ил. Ис. — торт. Словом, это был день подарков. Все были веселы.
28 мая.
[…] Ян восхищаясь Ек. Мих. говорит: Я сказал ей, что когда покупал куртку, посмотрел в зеркало и подумал: «Не хорош стал!» А она напомнила мне: «Помните, мы шли по Арбату и вы говорили — чувствую, мир перевернуть могу, а шея гусиная длинная, и в тяжелых калошах!» «Нет, — прибавил Ян, — я и молодым кое-что понимал».
5 июня.
Ек. М. в восторге от рассказов Галины. Она думает, что из нее получится настоящая писательница. […]
6 июня.
Проводила m-me Lopatin. […] В это свидание с Ек. Мих. я много от нее получила. Она рассказала мне все свои главные романы. […] Ек. Мих. до сих пор молода, чувственно воспринимает жизнь, полна интереса и вкуса к ней. […]
17 июня.
Опять прогулка наверх, опять лунный пейзаж — слоистая гора, вековой дуб, кипарисы. Ян мечтал жить там.
Разговора не было. Так, перекидывались фразами. […]
20 июня.
[…] За завтраком мы с Ил. Ис. говорили о Мережк. о том, как с ними трудно работать, что без ссор З. Н. не может. […] Очень хвалил, даже восхищался Яном, за то, что он тактичен и умен. Не дает в «Посл. Нов.» статьи, которые им печатать невозможно. А З. Н. всегда это делает. […]
21 июня.
Письмо от М. Ал. [Алданова. — М. Г.]. Он в «еще более мрачном настроении, чем обычно». […] Мы долго говорили о нем, хвалили за ум, за работоспособность, несмотря на его «поднятый воротник». Я говорила, что его главная мука — это боязнь заболеть психически. […]
23 июня.
[…] Статья Философова о Степуне. Разнес его в пух и прах, чувствуется тут вмешательство З. Н. Местами Философов остроумен, местами несправедлив. […]
28 июня.
[…] Илюша вдруг заговорил как-то особенно хорошо: — Когда вам будет очень плохо или тяжело, скорее идите в свою комнату и старайтесь заняться чем-нибудь интересным. И кричать не надо.
— Это верно, но я кричу, когда мне уж побить человека хочется. Конечно, отчасти это от печени.
— А мне иногда на стену лезть хочется или головой о нее биться, а я сдержусь — начну читать что-нибудь интересное и все проходит.
Когда он все это говорил, лицо его было необыкновенно прекрасным — точно пробегали по лицу какие-то неземные тени. Я не удержалась и сказала ему, что я очень благодарна ему за все. Он удивился, встрепенулся. […]
— Вот все вас добрым называют, но дело тут не в доброте. Вы и строгим и даже суровым быть можете, а главное, в вас высокий строй, что реже и ценней.
Он, кажется, обрадовался этим словам и согласился:
— Вот, дураки, меня не понимают — добрый, размазня. А у меня, когда я молод и здоров был, энергия с пальцев стекала.
29 июня.
Сейчас прочла в «Пути» — «Мистика Райнера Марии Рильке» и восхитилась Рильке. Я совсем не знала его. […]
3 июля.
[…] Начала 2-ой том Пруста. Гораздо прозрачнее первого. […] Не успела ничего сделать по-английски. Скучно как-то без Илюши. У него драгоценная черта — от всего брать maximum и всему радоваться. Как жаль, что у него нет детей, он был бы хорошим отцом. […]
Перед отъездом он внезапно сказал: — А есть у вас образ? — Я показала ему образок Яна, благословение матери. — Хорошо бы повесить его в столовую. А? — Я поняла, ему самому неловко, а хочется, чтобы дом был благословлен.
9 июля.
[…] Ходили с Яном по саду, говорили о том, что он пишет, т. е. об интеллигентных революционерах. — «Это самое трудное, пожалуй, из всего, ведь надо написать целый класс людей, не впасть в шарж».
10 июля.
[…] Была у З. Н. Поняла, почему ей хочется меня, тут все дело в Яне. Она не все понимает, […] решила сдержаться и передать Яну все в смягченных тонах.
И какое непонимание у З. Н. Яна и всех человеческих чувств, какое неумение смотреть на все со стороны. Что тут удивляться Галине, когда существует Володя? [Злобин. — М. Г.]
22 июля.
[…] Была у Мережковских, взяла следующие тома Пруста. […] Они все очень огорчены, что не будет войны с Китаем. — «А вот все Илюши, Милюковы за величие России». «Илюша очень хороший, но он не русский, не чувствует России по-нашему, он хороший еврей». «Вишняк не принял статьи Адамовича, где тот доказывает, что искусство не должно быть для искусства». […]
23 июля.
[…] Горевала, что 7 лет потеряно из-за кухни. Надо нагонять, пока еще есть силы и возможность. […]
24 июля.
[…] Звонок по телефону. Неклюдов. — Можно ли зайти? — Пожалуйста, очень рада, только я одна дома.
Пришел. […] Он знал Тютчевых и Анну Федоровну и Китти-красавицу15. Знал и отца их, рассказал, почему его дипломатическая карьера была окончена. Его назначили в Турин, где в то время был очень скучный двор. Все уехали в отпуск, оставив Тютчева за старшего. Ему стало скучно и он удрал во Флоренцию. […] выясняется самовольная отлучка Тютчева. Николай I отозвал его и больше не назначал Т[ютчева] заграницу. […]
30 июля.
Письмо [из России. — М. Г.]: «У нас упорно говорят, что Академия Наук рассматривает вопрос об уничтожении буквы М, т. к. в ней миновала всякая надобность за отсутствием мяса, масла, муки, молока и пр. Остался один Микоян, но ради одного слова, не стоит сохранять целую букву». […]
31 июля.
[…] Ян кончил следующую книгу «Арсеньева». Очень сильно.
Какие-то органные, надземные в ней есть звуки.
1 августа.
[…] Письмо Яну от И. И. [Фондаминского. — М. Г.]. […] Предлагает издать «Арсеньева». […] Просит написать о Чехове. Роман Сирина16 — «настоящего мастера» — интересен и бездушен. Зайцев уже продал 75 экз. «Анны». […]
6 августа.
[…] Был Адамович. Он считает Марину Цветаеву умнее Ходасевича, хотя Ходасевич никогда не скажет глупости, тогда как она — сколько угодно. […]
9 августа.
Приготовили комнату для Капитана. Кончается моя уединенная жизнь в «собственной» комнате. Опять туда и сюда. […]
10 августа.
[…] После завтрака мы с З. Н. [Гиппиус. — М. Г.] долго разговаривали: […] 1) о Прусте она сказала, что он все возится с личностью и это ценно, 2) Об «Я». Я сказала, что с некоторых пор стала чувствовать что все, чем оно было засорено за годы жизни, стало отставать и я стала чувствовать его так, как в 5, 6 лет. Она сказала, что это начало мудрости. 3) О Шестове: «Шестов очень способный, но у него нет Бога. Вот почитайте Шеллинга». […]
2 сентября.
[…] Ян был в Ницце у Зайцевых, я — у З. Н. […] Ходасевич написал З. Н., что Ян очень доволен его рецензией. Я передала ей письмо Яна, в котором он благодарит «за поддержку коммерции». Она очень удивилась. […]
3 сентября.
[…] Вспоминаю, как З. Н. говорила о своих сестрах. Она их действительно любит. Даже лицо у нее делается добрым, просветленным. Ее сестра Татьяна, оказывается, духовный, кроткий человек, настоящая христианка. Она в тюрьме всех мирила, о ней очень жалеют. Арестовали ее из-за провокатора.
Я расспрашивала, похожа ли она на З. Н. — «Нет, совсем, она кроткая. Она художница. А другая сестра — скульпторша». Последнюю З. Н. считает талантливей.
[Возобновляются записи И. А. Бунина. Видимо отрывки переписаны из уничтоженного им дневника:]
11. IX. 29.
Завтрак в Antibes y Сорина — с Глазуновым17 и его женой, Тэффи и Тикстоном. Глазунов вполне рамоли, тупой, равнодушный, даже сюртук как на покойнике. «Вернетесь в Россию?» — «Да-а… Там у меня много обязанностей… Относятся ко мне чрезвычайно хорошо…» И даже рассказал, как кто-то очень важный снял с себя и возложил на него цепь с красной звездой. Получает 200 р. пособия большевицкого.
[Из дневника Веры Николаевны:]
17 сентября.
[…] Ян читал главу из романа Сирина. […] Сирин человек культурный и серьезно относящийся к своим писаниям. Я
