голову и пьет чай с Олейниковым. Сегодня я не сказала с ним ни слова. […]

[В «Воспоминаниях» Ив. А. Бунина (Париж 1950 г.) помещена статья «Нобелевские дни». В архиве сохранилась рукописная записка Бунина с воспоминаниями о событиях 10 декабря 1933 года:]

В день получения prix Nobel.

Был готов к выезду в 4. Заехали в Гранд-отель за прочими лауреатами. Толпа едущих и идущих на улице. Очень большое здание — «концертное». Лауреатов [след. слово написано неразб. — М. Г.] провели отдельным входом. Все три молодые. [Опять неразб. напис. слово. — М. Г.], который должен был произнести обо мне речь (Секр. академии?).

В зале фанфары — входит король с семьей и придворные. Выходим на эстраду — король стоит, весь зал стоит.

Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья — король в центре. Двор и родные короля. Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам — король не любит черного цвета, при дворе не носят темного. За королем и Двором, которые в первом ряду, во втором дипломаты. В следующем семья Нобель, Олейниковы. В четвертом ряду Вера, Галя, старушка-мать физика-лауреата. Первым говорил С. об Альфреде Нобель.

Затем опять тишина, опять все встают, и я иду к королю. Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магния, нас снимают. Я отвечаю ему.

Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду, где все продолжают стоять. Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. Я не успеваю даже взглянуть на то, что у меня в руках. Кто-то выхватывает у меня папку и медаль и говорит, что это нужно где-то выставить. Затем мы уезжаем, еду я с этой милой старушкой-матерью. Она большая поклонница русской литературы, читала в подлиннике наших лучших писателей. Нас везут в Гранд отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским Комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь9.

Мой диплом отличался от других. Во-первых тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написана [написаны. — М. Г.] в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось.

[Продолжение записей Веры Николаевны:]

24 декабря. Сочельник — их. Дрезден.

[…] Очень живу Павликом. […] Очень тяжело. […] В Дрездене я ничего не видала. […] У Степунов бываем, они очень милы и заботливы. Ян с Ф. А. перешли на «ты». У них живет его сестра Марга. Странная большая девица — певица. Хорошо хохочет. […]

25 декабря.

[…] Была в церкви, но католической, а Галя — в двух протестантских. В них горят огнями елки. […]

31 дек.

Мы в Берлине. Все случилось неожиданно, как это у нас всегда бывало в далекие годы наших странствий. […]

Остановились в Континенталь-отель. […] Вечер вчера прошел хорошо. Но все же это не Стокгольм. Там был энтузиазм, а тут чувствуется вялость. Гессен, оказывается, не оратор, в нем нет ничего чарующего. Степун говорил хорошо. […] Главная тема его речи — «подлинность». Сирин гораздо лучше понимает стихи Яна и звук их передачи правильный. Выбор хорош и смел. […] И все же Ян стихи свои читает лучше всех. Он умеет заворожить слушателей. […]

Кончается самый для меня незабываемый год. Тяжело было и после кончины мамы, но все же была одна потеря, а этот, кроме двух смертей, принес еще ужасную болезнь Павлика, кончившуюся самоубийством. И это известие пришло среди поздравительных телеграмм и писем. Не знаю, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне. […]

(обратно) (обратно)

Часть четвертая На исходе

1934

[Дневника Ив. А. Бунина за 1934 год в архиве нет, возможно, что он записей и не делал. Сохранился только лист с фактическими данными личного характера и следующая переписанная на машинке заметка:]

Летом в Грассе со мной случился у калитки «Бельведера» совершенно неожиданный внезапный обморок (первый раз в жизни): ездил с К. Зайцевым к художнику Стеллецкому, очень устал за день, ничего не ел с утра до вечера и вот, возвратясь в Грасс из Канн в автокаре и поднявшись на гору к этой калитке, вдруг исчез, совершенно не заметив этого, — исчез весь в мгновение ока — меня вдруг не стало — настолько вдруг и молниеносно, что я даже не поймал этой секунды. Потом так же вдруг увидел и понял, что лежу в кабинете на диване, грудь облита водой, которую мне бесчувственному давали пить… Внезапная смерть, вероятно, то же самое.

[Записей Веры Николаевны за этот год немного:]

13 февр./31 янв. Вторник.

Значит, я устала, что только сегодня открыла эту тетрадь. […] Только что ушел от нас иеромонах Иоанн [Шаховской. — М. Г.]. Я не видела его 8 лет. Изменился, просветлел, только голос прежний, такой же чистоты, наивности и прелести. […] Из Берлина уезжать не хочет. Увлечен Марфа-Мариинской общиной, 2 квартиры — в одной 2 монахини — Марфа и Мария, в другой столовая для детей. Кормят обедами. Мать Марфа имеет дар влиять на души. […]

Ян сравнительно в добром настроении. С желудком у него лучше. Он стал осторожнее в еде.

Леня [Зуров. — М. Г.] поправился. Много работает. Галя [Кузнецова. — М. Г.] тоже поздоровела после Парижа. […]

8 марта.

[…] Я еще нездорова. Сердце лучше. По мнению Маана, дело не в сердце, а в нарушении правильного действия секреций. Этим объясняется и моя ненормальная утомляемость. Я ничего не могу делать. […]

На очереди вопрос о покупке Бельведера. Рукье хочет 87.000. Ян ездит и смотрит. Везде дороже. […]

21 апреля.

Полтора месяца ни слова. […] Многое я за этот год поняла. Главное, что никому я собственно не нужна, как я, моя душа. […]

Из домашней жизни радует только Леня. Он работает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее. Но, конечно, его положение трудное. Заработок пустяковый. […] Галя тоже стала писать, но еще нервна. […] У нее переписка с Маргой [Степун. — М. Г.], которую мы ждем в конце мая. […] Ян все мучается и насчет покупки Бельведера. […]

23/10 апреля.

27 лет моей совместной жизни с Яном. […] И опять в душе воскрес наш дом в Столовом. […] Волновало приятно, что направляемся в Святую землю и, хотя я была тогда далеко от Христа, именно там у меня начался возврат к Нему. […] К Гробу Господню я подходила и прикладывалась в большом волнении и даже религиозном трепете. Но какое бы я испытала счастье, если бы в те дни жила настоящей жизнью, не отвратила бы лица своего от Господа! Ян порой хорошо говорил о Христе, о Преображении и, пожалуй, он кое-что сделал для приближения меня к Нему. Теперь мы опять не вместе. Он как-то остановился, а мое стремление все вперед и выше к Нему. Но я еще далеко от того, чтобы от всего освободиться.

26 апреля.

Вчера приехал Борис Зайцев. […] очень родной нам, точно из семьи.

Сейчас около 10 ч. Сошел пить кофе. К нему вышел Ян. Быстро заговорили о Гоголе. Ян вспомнил свою давнишнюю мысль, что Гоголь сжег не вторую часть «Мертвых душ», а то, что не вышло из этой второй части. Ему хотелось писать в ином стиле, неорганически, а это у него не вышло. Ему хотелось стать Данте, Шекспиром. Зайцев сказал: — Я Гоголя понимаю, стал недавно понимать, через себя. Ведь я знаю, что жизнь не такая, как я изображаю ее, а между тем иначе я не могу, без этих «акварельных тонов».

День чудесный. Внизу читала Евангелие от Матфея. […] Сколько ни читаешь Евангелие, всегда увлекательно, и всегда черпаешь что-то новое. […]

Приезд Бори может принести в наш дом мир. Он успокаивает и, так как в нем нет чуждости нам, то он не утомляет.

6 мая.

Письмо от Мити [Брат В. Н. — М. Г.]. […] Диагноз: органическое заболевание центральной нервной системы. Артериосклероз головного мозга. […]

8 июня.

[…] Поднялась до парка, а потом по нему спустилась. Прогулка взяла 3/4 часа. Для первого раза достаточно.

3 дня и 2 ночи мы с Яном были одни. Мне понравилось. Какая-то свобода. […]

Марта у нас третью неделю. Она нравится мне. […] Можно с ней говорить обо всем. С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает ее ото всех нас. […]

14 июня.

[…] третий день нет писем от Мити. Я сама не своя. […] Убивает меня его атеизм. Молюсь все, чтобы Бог просветил его. […]

Марга довольно сложна. Я думаю, у нее трудный характер, она самолюбива, честолюбива, очень высокого мнения о себе, о Федоре [Ф. Степун, философ и писатель. — М. Г.] и всей семье. […] Но к нашему дому она подходит. На всех хорошо действует ее спокойствие. […] Ян как-то неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности. […]

15 июня.

[…] Рукье сказал, что даст ответ [относительно продажи Бельведера. — М. Г.] во вторник. Боюсь, что опять будет что-нибудь выторговывать. А весь этот торг выбивает Яна из колеи, он до сих пор не садился за писание. […]

8 июля.

[…] Митя. То напряжение, в котором я живу в отношении его, берет у меня почти все силы. […] Дома у нас тоже не радостно. Галя как-то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он — с ней. Марга у нас, ждет денег. […]

11 июля.

Вчера Ян твердо сказал, что покупает Бельведер1. Мне страшно. Зачем себя связывать? В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Марги какое-то странное. […] Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как