меня никого, к кому могла бы обратиться, да и неловко. А Ян не понимает. Ему все кажется, что он погибает, что все богаче его, это ненормально даже. Дал мне для Мити 100 фр. Я и то удивляюсь. […]
[Из записей Бунина:]
7. VI. 36, Grasse.
Главное — тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления — и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно, — душевно больной. […]
Вчера Блюм начал свое правление. Забастовки, захваты заводов. […]
14. VI. 36. Grasse.
[…] Был в Ницце — «День рус. культуры». Постыдное убожество. Когда уезжал (поехал на Cannes) за казино (в Ницце) огромная толпа… Все честь честью, как у нас когда-то — плакаты, красные флаги, митинги.
В Grass’e тоже «праздник». Над нашим «Бельведером», на городской площадке, тоже толпа, мальчишки, бляди, молодые хулиганы, «Марсельеза» и «Интернационал», на бархатных красных флагах (один из которых держали мальчик и девочка лет по 6, по 7) — серп и молот. […]
Надо серьезно думать бежать отсюда. […]
Видел в Ницце Зайцевых. […] — грустные, подавленные тем, что происходит в Париже.
Душевно чувствую себя особенно тяжело. Все одно к одному!
1. VII. 36. Grasse.
Все занят «Освобождением Толстого»4.
Ночью с 7 на 8. VII.
Изумительные белые облака над садом и из-за гор. Луна в озере барашков.
16. VIII. 36.
Иногда страшно ясно сознание: до чего я пал! Чуть ни каждый шаг был глупостью, унижением! И все время полное безделие, безволие — чудовищно бездарное существование!
[Из дневника Веры Николаевны:]
17 сентября.
Завтра приезжают за вещами, которые пойдут малой скоростью. […] После завтра год со смерти Лопатэнушки5. Сегодня была О. Л. [Еремеева. — М. Г.] — похудела за год очень, часто плачет. Но не захотела, чтобы я 19 авг. приехала к ней. Какая непонятная вещь любовь! Больших антиподов, чем Ол. Л. и Е. М. [Лопатина. — М. Г.] нет, а между тем, какая у них была любовь. Какая была тяга друг к другу. А между тем, они все чувствовали разно.
21 сентября.
Последний день на Бельведере. Вчера ездили прощаться с Самойловыми. Милые, хорошие, гостеприимные они люди. […] После 7 лет труда они доставили себе удовольствие, съездили на неделю в Париж. И посвежели. Им будет тяжело в одиночестве.
Вообще, кроме них, во всех семьях, с которыми мы дружили, перемены. […] Счастливое событие только у Часинг. В остальных семьях или смерть, или разлука — но везде перемены.
Итак, дописывается последняя страница книги под названием «Бельведер». Конечно, сюда входят и 2 сезона на Монфлери. Есть что удержать Памяти6. […]
[В октябре 1936 года Бунин ездил через Германию в Прагу читать свои произведения. На обратном пути он 26-го октября прибыл в город Линдау. Там он самым грубым образом был подвергнут таможенному осмотру, связанному с унизительным раздеванием. В рижской газете «Сегодня Вечером» от 3 ноября 1936 года он рассказал о своих злоключениях: «Я стоял перед ним раздетый, разутый, — он сорвал с меня даже носки, — весь дрожал и стучал зубами от холода и дувшего в дверь сырого сквозняка, а он залезал пальцами в подкладку моей шляпы, местами отрывая ее, пытался отрывать даже подошвы моих ботинок. […]
Меня долго вели через весь город под проливным дождем. Когда же привели, ровно три часа осматривали каждую малейшую вещицу в моих чемоданах и в моем портфеле с такой жадностью, точно я был пойманный убийца, и все время осыпали меня кричащими вопросами, хотя я уже сто раз заявил, что не говорю и почти ничего не понимаю по-немецки. […]» — Это событие вызвало бурю негодования и в печати, и среди друзей и почитателей Бунина.
В ноябре этого года Бунин проводит неделю в Италии — Риме, где посещает Вячеслава Иванова, Флоренции и Пизе7.
[В начале декабря Бунин в Париже:]
1. XII. Париж.
Светлая погода. И опять — решение жить здоровее, достойнее. […]
[С 6-го до 12-го декабря Бунин выступает в Лондоне. О его пребывании там свидетельствуют счета из гостиниц. В конце декабря он в Швейцарии — Сан-Мориц, Цюрих8.]
(обратно)
1937
[Из немногочисленных записей Веры Николаевны:]
1 января.
[…] После обеда полуновогоднего мы все отправились к «Дворянам», где было весело, оживленно, напомнило Москву. Отсутствие снобизма. […]
11 января.
Сегодня утром Леня ушел от нас и поселился в общежитии. […] ему будет лучше.
17 января.
Ян болен. […]
23 января.
Ян чуть не сжегся. Стал готовить водку, а рядом горел газ. Спирт вспыхнул.
25 января.
Сирину я собрала 370 + 400 франков. […] После вечера Сирина у меня пили чай. […]
30 января.
[…] У Яна была Врангель1, читала ему о Крыме. Ян сказал: «прекрасно написано». […]
1 февраля.
Вчера на Пушкинском вечере было больше 400 человек. Ян читал очень хорошо. […]
2 февраля.
[…] Вечером перед лекцией Мочульского зашла к Лене. […] Он, как всегда теперь, занимается.
4 февраля.
[…] Мережковские пришли к нам для того, чтобы я устраивала им лекцию. Я отказалась, сославшись на невозможность продавать билеты. […]
5 февраля.
3 часа ночи. Проснулась, а Яна еще нет. Он был в Пэн-клубе. Вероятно, застрял на Монпарнассе.
30 марта.
[…] Чествование Тэффи. Из чествования ничего не вышло. Были Алдановы, Хмара, Абрамович, Перские, Илюша [Фондаминский. — М. Г.], Сирин, Тэффи, мы. […] Зайцевых не было, не было и М. С. [Цетлиной. — М. Г.]. Многие выпили, как следует. Хмара пел, пела и Тэффи.
31 марта.
[…] Вечером у Рахманиновых. У С. В. очень плохой вид, постарел. […] На конкурсе скрипачей в Брюсселе 5 призов. Советские получили первый приз. […]
1 апреля.
Была с Леней на выставке Пушкина. Хорошо.
[В мае 1937 года Бунин ездил в Швейцарию и в Италию. В архиве сохранились счета из гостиниц в Вэвэ, Монтре, Лозанне, Милане и Генуе. Затем, в июле, он не то один, не то с Верой Николаевной ездил в Швейцарию — Женеву, Гертенштейн, Монтре, Лозанну. В августе Иван Алексеевич через Венецию поехал в Югославию — Раб, Сплит, Дубровник, Белград, Загреб, Любляна и назад через Венецию, о чем свидетельствуют его письма Вере Николаевне. Единственная запись Бунина за этот год написана по пути в Югославию в Венеции:]
19. VIII. 37. Венеция.
Вчера приехал сюда в 5 ч. вечера с Rome Express. Еду в Югославию. Остановился в Hôtel Britania.
Нынче был на Лидо. Огромно, гадко, скучно. Обедал у Бауэра.
Лунная ночь, 9 часов — всюду музыкально бьют часы на башнях. […]
(обратно)
1938
[Записей за начало этого года нет. Весной Бунин ездил в турнэ по Балтийским странам. 30. 4. 38 он писал Вере Николаевне из Риги:
«Труднее этого заработка — чтениями — кажется, ничего нет.
Вагоны, отели, встречи, банкеты — и чтения — актерская игра, среди кулис, уходящих к чортовой матери вверх, откуда несет холодным сквозняком. […]
После чтения был банкет. Множество речей, — искренно восторженных и необыкновенных по неумеренности похвал: кажется, вполне убежден, что я по крайней мере Шекспир…»]
[Из дневника Веры Николаевны:]
25 августа, Villa Dominante. Beausoleil (A. M.)
Не вела дневника несколько лет. Трудные были для меня эти годы во всех отношениях. Сейчас я обретаю понемногу способность писать. Полюбила за эти годы тишину, молчание, — люди тяжелы.
Завтра для меня знаменательное число: 12 лет тому назад первый припадок каменной болезни, как говорили в старину. С этого дня жизнь моя меняется. […] начинается, или собственно продолжается, путь к Богу. […]
Берет время и девочка1. Интересно. Давно не возилась с детьми. Девочка не простая, уже чует в семье драму. «Вы мне все надоели, напишу папе, чтобы он взял меня». […] Все «неприятности» из-за еды. […] Может час просидеть над тарелкой и не есть.
Беспокоюсь о Лене. С 16 августа ни строки. Ноет сердце за Галю — проедают последние 250 фр.
Ян в раздражительном состоянии. […] Много говорили о Куприне2. Перечитываем.
Вчера пришли Зайцевы. Вспоминали. Смеялись. О Куприне трудно писать воспоминания, неловко касаться его пьянства, а ведь вне его о нем мало можно написать. […]
Потом Борис вспоминал, как на одном официальном банкете с министром Мережковский говорил речь, учил сербов, как бороться с большевиками3. Неожиданно встал Куприн, подошел к Мережковскому, тоже стал что-то говорить. Так продолжалось минуты 2. Потом Куприна увели. Вообще, он пил там с утра, три бутылки пива, а затем все, что попало. Но никого в Сербии так не любили, как Куприна. К нему были приставлены два молодых человека, которые неотлучно были при нем. А когда приехали в Загреб — смятение, А. Ив. нигде не было. Оказывается, он заперся в клозете, его едва нашли. […]. Затем, приехав в гостиницу, переоделся, и они с Борисом отправились читать где-то — ведь в этих странах лекции бывают всегда по утрам.[…]
[Запись И. А. Бунина:]
5. XI. 38. Beausoleil.
Лун. ночь. Великолепие неб.[есной] синевы, объемлющей своей куполообразностью, глубиной и высотой все — горы, море, город внизу. И таинств., темно мерцающая над самой Собачьей Горой звезда (вправо от нас).
Лихорадочный взгляд [Окончания фразы нет. — М. Г.]
(обратно)
1939
[Из дневника Веры Николаевны:]
1 января.
Три зимы в Париже ушли на устройство банкета (Мережковскому), балов, индивидуальных вечеров. Затем переутомление, болезнь, лечение. Тяжелое настроение Яна. Бессонные ночи. Писать, записывать не было сил и времени.
Здесь я второй месяц. […] Хочется жить сосредоточенно. Сейчас мешает Олечка. Она бывает прелестна, хочется смотреть на нее. […] Интересно наблюдать за ней, укреплять ее личность. Но тут особенно трудно держать себя в узде, не позволять себе наслаждаться ею. […] У Олечки в натуре много любви. Она любит мать, отца, Мишку, кукол — и всех очень трогательно. Она уже личность. Умеет защищаться сама. Это редкость в пятилетнем ребенке. […]
3 января.
[…] Вчера письмо от Яна о бале: много угощений […] взяли с Алданова за вино, кот. он не спрашивал. Не накормили писателей младшего поколения. Галя и Марга вернулись в 8 ч. утра!
1/14 [января]
Письмо от Лени. Его коллекцию1 видели Беляев (ученый) и Калитинский. «Хвалили». Заказал костюм за 925 фр. у портного. Вероятно, горд. Свой носил 5 лет! […] Написал фельетон — некому переписать. Видимо, и соскучился. […] К предложению М. С. [Цетлиной. — М. Г.] реорганизовать Союз он отнесся благожелательно. «Надо организовать один Литературный Союз. Нас осталось очень мало». […]
28 февраля.
[…] День уходит на мелочи: варка кофию, базар, уроки с Олечкой, а главное — сама Олечка, усталость, спанье днем, мытье посуды, стряпня и даже на эту тетрадь не хватает сил. […] Правда, Ляля [Жирова. — М. Г.] третью неделю больна. […]
Олечка девочка необычная. Умненькая. […] Наша игра в подруг, я — Ника, младше ее, раскрыла ее сущность. Несчастье — ее здоровье. […] У нее уже в душе драма — разлука с отцом. Видимо, она все время думает и мучается —
