на ноги.
– Категорически?
– Категорически.
Озабоченно потоптавшись на месте, Гусаков рассеянно вгляделся в болото, которое все больше уходило во мрак. Еще немного времени – и высокие деревья за болотом застелет сизый туман. «Надо запомнить направление, – подумал он, чтобы не сбиться в ночи. Не хватило самую малость светлого времени».
– Поди позови фельдшера, – приказал командир.
Старшина поднялся и молча полез в сосняк.
Оставшись один, Гусаков молча ругал себя за оплошность – вовремя не сообразил, чем это может обернуться. До сих пор все шло хорошо, они без потерь и стычек добрались до цели – и на тебе – новая болезненная проблема. Впрочем, почему проблема? На оккупированной территории немцы убивают их ежедневно – и мальчиков, и девчонок. Жалко, конечно, но безопасность партизанского соединения важнее.
Отпустишь, а если его перехватят немцы? Гестапо, наверно, умеет выбивать секреты. И не только у подростков-мальчишек. А этот старшина: «не буду». Ему жаль. Как будто мне самому не жалко. Или генералам, командующим на фронтах, не жаль таких вот или чуть постарше парнишек, что тысячами бросают в бой, и те остаются удобрять землю? Наверное, жалко. Но будешь всех жалеть – не дождешься победы. Сам ляжешь в землю.
Наверно, именно то, что сам ляжешь, – важнее всего. Для каждого. И для него тоже. Потому что и он в западне. Парня ни отпустить, ни взять с собой невозможно. Сразу прицепится особый отдел – почему, откуда, кто разрешил? А то и – с какой целью, по чьему заданию? Нет, лучше всего, если парню – хана. И для него лучше тоже.
Из сосняка вылез Тумаш, настороженно остановился поодаль.
– Тумаш, ты большевик?
– Беспартийный.
– Нет, не женат, не успел. А что?
Помедлив с ответом, командир сказал:
– Возьмешь парня, отведешь в кусты и пристрелишь. Тумаш молча стоял, словно глухой.
– Ну что молчишь? Исполняй!
– Думаю, что вы сдурели.
– Сдуреешь! – нервно вскричал Гусаков. – С вами сдуреешь! Вы что – не понимаете, что я не имею права вести его на базу? Там штаб соединения, что они скажут? Они же нас к стенке поставят, понимаешь? Или ты не знаешь, что такое органы?
– И тут органы! – проворчал Тумаш. – Ну что ж… Мое дело маленькое, прикажете – выполню. Но я не отвечаю. Вы…
Бормоча что-то, он полез в сосняк, и Гусаков остался один. Его трясло – от мокрой одежды, вечерней прохлады, нервного возбуждения – от всего вместе. Недолго постояв так, он также пролез сквозь сосняк на то место, где они выбрались из болота. Тумаша с парнем там уже не было. Опершись локтями о колени, на берегу сидел старшина, похоже, он также дрожал от знобящей к вечеру болотной стужи.
– Пошел?
– Повел, – чужим голосом произнес старшина. Рядом лежал вещмешок командира, а также санитарная сумка и вещмешок Тумаша. Винтовки его не было. Командир надел на плечи свой вещмешок, спрятал в сумку карту.
Они стали ждать – ждать выстрела. Но выстрела почему-то не было. Вдоль берега, тревожно хлопая крыльями, пролетела утка, за ней другая. Уж не повел ли он парня далеко, думал Гусаков. Все-таки фельдшер фронтовик опытный и не должен упустить подростка, если бы тот захотел бежать. Да и не должен бежать. Если с ним вежливо, обходительно, чтобы излишне не волновать. Хотя подозрительно, что фельдшер так легко согласился. Все же, наверно, чтобы застрелить человека, надо обладать особой решимостью, которой у Гусакова не было. Он на войне не убил еще ни одного немца – не было случая. В этом смысле перед Богом его совесть чиста. Хоть это утешало его.
Выстрела они ждали напряженно и долго, не в состоянии сдержать нервную дрожь. И выстрел наконец грохнул – не так и далеко, в сосняке. Глуховатое в тумане эхо перекатилось через болото и заглохло. Возможно, достигло и заветного их Борка. Уже можно перейти на ту сторону сосняка и забираться в болото, чтобы проделать остаток пути. Но сперва следовало дождаться Тумаша.
Тумаш, однако, не шел. Может, заблудился, повернул не в ту сторону? А может, намеренно куда подался?
Уже и вовсе стемнело. Из дымного тумана над болотом покатым горбом выступал хвойный мысок. Тригопункта отсюда не стало видно. Пугающее нетерпение все больше донимало обоих…
Продираясь сквозь хвойную чащу к берегу, Тумаш не переставал удивляться, как у этих партизан все скоро и просто.
Вообще он уже повидал в своей жизни всякого – больше плохого и страшного, на войне тоже. Видел, как пьяные танкисты давили на дороге двух связанных эсэсовцев, наезжая на них гусеницами «тридцатьчетверки». Делали это прилюдно, напоказ пехотинцам-десантникам, немало которых собралось вокруг посмотреть интересное зрелище. Пьяный лейтенант, сидя на крыле танка, пристально вглядывался в лица очумевших от боли эсэсовцев, оживленно рассказывая, как у тех вылезают глаза из орбит. Зрители возбужденно требовали давить и остальных! Остальные – человек восемь пленных с оборванными погонами дожидались своей очереди. Но это были эсэсовцы, наверно, убежденные гитлеровцы, упорно воевавшие и даже перед смертью то и дело вскидывавшие вверх руку – хайль Гитлер! В другой раз наши самоходчики казнили власовца. Посадили верхом на толстый, как бревно, ствол своей 152-миллиметровой пушки, связали стопы ног и выстрелили. Только горелое ошмотье полетело в воздух да кровавыми брызгами залепило лица собравшихся. Хорошо, что фельдшер стоял в стороне. Теперь в сторону не отойдешь.
Но ведь это – мальчишка! Не враг и даже не проштрафившийся партизан, может, действительно сын партизана. Поманили, попользовались, словно какой-нибудь тряпкой. И все из соображений безопасности, секретности, чтобы не причинить вреда. Но – кому? Тем, что за непроходимым болотом защищают страну? А заодно – социализм и коммунизм. Чтобы им вольготнее было защищать, он, беспартийный фельдшер, должен застрелить подростка. Они, конечно, стрелять его не будут, они того себе не позволят.
А его руками можно. Конечно, чужими руками все можно – и убить, и помиловать.
Вот же дьявольская западня! И что поделаешь? Не выполнишь приказ – сам можешь получить пулю в лоб. Но как выполнить?
Нисколько, наверно, не предчувствуя грозящей ему опасности, Костя в мокрой одежонке спокойно сидел себе на сухом бережку и также мелко дрожал от стужи. Увидев вылезшего из сосняка фельдшера, парень вопросительно уставился на него – когда, мол, пойдем? Остров Борок совсем рядом, он привел сюда этих людей, не заблудился в болотах и был оттого почти счастлив. Может, даже ожидал благодарности или награды из числа тех медалей, которых целый мешок нес командир. Разве не заслужил?
Тумаш, однако, был далек от размышлений Кости, чувствовал себя сраженным новой заботой, и не знал, как вымолвить слово, за которым начиналось страшное. Он лишь заставил себя тихо пробормотать: «Ну, пошли…»
Парень послушно поднялся и, поеживаясь, ждал, явно не понимая, куда идти. Свое он уже отводил, и думал, что теперь должны повести его.
– А куда?
– Туда, в соснячок, – жалко шевеля обожженными губами, сказал Тумаш, – Тут близко…
Было заметно в сумраке, как Костя зябко передернул плечами, но пошел, – сначала берегом, потом влез в хвойную чащу, так как берег тут кончился. Тумаш полез следом. Уже в совершенной темноте, пробираясь сквозь колючий сосняк, парень несколько раз останавливался, видно ожидая, что фельдшер ему что-то скажет – объяснит, куда идти дальше. Но фельдшер молчал, фельдшер все думал: где? Где ему выстрелить? В чаще было темно и неудобно, он мог промахнуться. А потом появилась робкая надежда, – может, парень убежит? Убежать в общем было нетрудно, Тумаш бы его и не пытался догнать. Что он собака? Или какой полицай? Он фельдшер, медик, его обязанность – лечить, а не убивать людей. Да вот приходится…
Но парень не убегал, спокойно пробирался среди колючих ветвей навстречу собственной гибели. И Тумашу стало обидно. Надо же родиться таким дурнем! Или еще не понимает?
А разве все понимал Тумаш?
– Куда… Куда мы идем? – впервые с тайной тревогой спросил Костя. Они далековато отошли от берега, уже следовало спешить сделать то, что он должен был сделать, что было приказано. Но Тумаш все не мог набраться решимости, только бормотал про себя что-то невразумительное и беспомощное. И Костя, наверно, почувствовал недоброе.
– Куда вы меня ведете? – громко, с надрывом спросил парень и остановился.
«Ах, чтоб тебе пропасть, – мысленно выругался Тумаш. – Ну что ты с ним сделаешь?»
– Слушай, – нетвердо сказал он. – Ты – беги!
– Куда?
– Беги ты, холера на тебя! Не понимаешь, что ли?
– Бежать?.. Дядька, вы не партизаны?! Вы не партизаны! – вдруг, захлебнувшись плачем, закричал парень, словно поняв что-то.
– Убегай! – крикнул Тумаш. – Беги, ну!!
Пожалуй, Костя все-таки понял, что от него требовалось, и подался в глубь хвойной чащи. Вздохнув с облегчением, Тумаш поднял свою СВТ и выстрелил вверх. Выстрел прозвучал неожиданно звучно, похоже, даже оглушил фельдшера. Тот недолго выждал, пока заглохнет над болотом далекое эхо, вслушался в наступившую затем тишину. Парня поблизости уже не было слышно, но вдруг в той стороне, где он исчез, послышались крики. Вроде окликали кого-то… Или ему показалось?
Но – не показалось. Тотчас в той стороне, куда ушел Костя, звучно протрещала очередь, другая, вроде две очереди вместе, – гулкое эхо разнеслось по болотным окрестностям. Тумаш от неожиданности присел, потом вскочил и бросился к чаще, к берегу. На его пути густо защелкали пули, ссекая вокруг хвойные ветки. «Ай-яй, вот же влип! Вот же влип!» – стучала в голове пугливая мысль. На бегу фельдшер все ждал: срежет! Вот эта пуля срежет, вот эта… В колючей темноте, однако, было не разбежаться. То и дело он натыкался на сучья и деревья, падал и вскакивал, бежал путано, словно заяц, обдирая лицо и руки.
Когда выскочил из сосняка на узкий осоковатый берег, очереди хлестали поодаль, наверно, теперь по двум его спутникам, – рикошетом разлетались в стороны и взвизгивали над болотом. Тумаш остановился, лег. Куда было дальше бежать? Кто и откуда стрелял, было ему безразлично – те или другие пытались его убить, и он вынужден был спасаться. Только где тут спасение? Помедлив, он вбежал в болото, сразу погрузившись в него по бедра. Хорошо, что его ноша – вещмешок и сумка – остались на берегу, без них было легче.
