частности, корреспондентам из Москвы и Варшавы. (По всей видимости, напрасно я так сказал. Вскоре корреспондента одной московской газеты, приехавшего ко мне за интервью, обвинили в пропаже щетки из гостиничного номера и не разрешали уехать обратно. А варшавскому корреспонденту на Гродненской таможне устроили шмон по полной программе. Пропустив свой поезд, поляк уехал лишь сутки спустя.)
Карпюка допрашивали о причинах его неприязненных отношений с обкомом, на что Алексей сказал: «Как они к нам, так и мы к ним. Юбилейной Ленинской медалью наградили Ульяновича (секретарь обкома по идеологии) — за искусственное осеменение коров, а нам с Быковым за войну — фигу под нос. Это правильно?» Проверяющие лишь многозначительно переглядывались.
Цековцы вскоре уехали, но мы понимали, что одной проверкой дело не обойдется. В лучшем случае следовало ждать оргвыводов. Прежде всего в отношении Карпюка.
Моя жизнь в Гродно сложилась так, что друзей-товарищей я там приобрел немного. Интеллигенция в этом областном городе держалась изолированно, ни во что недозволенное не встревая, опасаясь потерять партбилет — «хлебную карточку», как некоторые цинично называли этот документ. Незадолго перед тем в пединституте арестовали старого профессора Ржевского, конечно же, за национализм, хотя он на людях даже не разговаривал по-белорусски. Но у него нашли какие-то белорусские книжки издания двадцатых годов. Журналисты областной газеты, где я продолжал работать, относились ко мне подчеркнуто сдержанно, если не сказать с опаской. Иногда я встречался с Борисом Клейном, когда тот не был занят в институте. Клейн обладал довольно развитым аналитическим умом, приправленным изрядною дозой врожденного скепсиса, что мне в общем нравилось. В отличие от многих преподавателей-доцентов, он знал современную художественную литературу, читал московские журналы и вполне дружелюбно относился к Карпюку. Хотя нередко высмеивал друга за его причудливые эскапады, особенно против начальства.
Однажды вечером Клейн пришел ко мне, мы посидели немного, и я пошел провожать Бориса домой. Самую важную часть разговора, конечно, припасали под конец, на улице. Клейн жил недалеко, в старой части города, возле тюрьмы. Прошли по улице в один ее конец, потом в другой. Разговор вели о Карпюке — как бы его сдержать, чтобы перестал лезть на рожон, сожрут же! Тем временем стемнело, людей на улице было немного. Возле самого подъезда дома, в котором жили Клейны, вдруг из темноты появились трое, заступили дорогу. Занятые разговором, мы даже не успели понять их намерений, как тут же получили удары в лицо — и я, и Борис. У того сразу свалились очки, я недоуменно крикнул: «В чем дело?» — и снова получил удар. Мы закричали. Один из нападавших торопливо перебежал на другую сторону узкой улицы, где стоял третий из их группы. Оставшийся вдруг приблизился к нам почти вплотную, но вместо того, чтобы ударить, тихо сказал: «Простите, ребята!» И не спеша пошел к остальным.
Я помог Борису отыскать в темноте его разбитые очки, мы молча постояли немного у подъезда, наблюдая, как те трое не спеша, направились в сторону тюрьмы. Что делать дальше? Недалеко было управление милиции, напротив КГБ. Но мы туда не пошли.
Мы вообще никуда не пошли — ни в тот вечер, ни завтра. Мы уже поняли, чьих рук это дело и что жаловаться — бесполезно. Опять же, не так уж они нас избили — синяков вроде не осталось. Стекла в очках Бориса скоро заменили, а я вообще вышел без потерь. Оставалось разве что благодарить Бога и ждать новых злоключений.
Назавтра я позвонил в Минск Николаю Матуковскому, корреспонденту «Известий», поведал, что с нами случилось. Николай Егорович повздыхал в трубку и сказал, что мне надо перебираться в Минск. «В Гродно тебя съедят заживо. Или убьют, что не лучше». Однако в Минске, куда я съездил несколько дней спустя, было тоже нелегко. Валя Тарас с Наумом Кисликом рассказали, что в Академии громят «группу националиста» Прашковича; за политику исключили из партии и выгнали с работы журналиста Виноградова, мужа писательницы Вакуловской. На очереди еще некоторые. Минск — не убежище.
В Гродно над нами что-то сгущалось, наливалось зловещим ожиданием. Мы не знали наверняка, но чувствовали: недоброе.
Однажды в редакции объявили: после обеда — закрытое партийное собрание. Закрытые партсобрания случались в общем нечасто. Обычно проводили открытые, на которые я, конечно же, не ходил. Карпюк вынужден был ходить, так как состоял на партучете в редакции. Пришел и сейчас, заглянул в отдел совработы, где я сидел. Лицо его было мрачным, и он сразу сказал: «Будут исключать». — «Кого?» — «Меня». Вот это новость: — «За что? Почему? Что случилось?»
Но что случилось, скоро стало известно.
Из горкома пришел представитель, объявил целый список прегрешений члена КПСС Алексея Карпюка и вынес на обсуждение предложение горкома исключить. Карпюка в редакции знали лет пятнадцать, некоторые вместе начинали работать с ним, и мало кто с пониманием отнесся к предложению горкома. Правда, знали и его строптивый характер, но уважали как героя войны — известного на Гродненщине партизанского командира. При голосовании только три или четыре коммуниста (преимущественно военные отставники) проголосовали за исключение, остальные склонялись к выговору. Представитель горкома свое задание не выполнил и ушел неудовлетворенным. Следовало ждать продолжения.
Продолжение не замедлило — спустя неделю Карпюка вызвали на бюро горкома и исключили единогласно.
Но Карпюк был не из тех, кто привык безвольно покоряться судьбе. Всю жизнь этот человек боролся с несправедливостью в жизни и других людей, и в своей собственной, где их тоже хватало. Все это, разумеется, требовало немалых душевных усилий и далеко не всегда удавалось.
В послевоенном Союзе писателей он долгое время пребывал в ранге молодого автора, но уже тогда обратил на себя внимание главным образом уникальностью собственного военного опыта, нашедшего достойное отражение в его книгах. Среди немалого числа профессиональных писателей, недавних военных политработников и журналистов, он, похоже, оказался единственным, кто сполна прошел все возможные круги военных испытаний: подпольную и партизанскую борьбу на оккупированной территории, фашистский концлагерь, кровавые фронтовые будни. Два тяжелых ранения — под Варшавой и в Берлине за несколько дней до окончания войны — не могли не отразиться на его здоровье. Особенно второе, когда осколок немецкой мины, разбив автоматный приклад за плечом, застрял в легком вместе с вырванным из телогрейки клоком ваты. Почти год раненый балансировал между жизнью и смертью в гнойном отделении подмосковного госпиталя и тогда дал себе клятву: если выживет, не возьмет в рот ни капли спиртного. Так повелели врачи. И эту клятву он в общем сдержал до конца своих дней.
Опыт военного лихолетья естественным образом вошел в его прозу, стал сюжетной основой широко известных карпюковских повестей и романов. Карпюк по долгу гражданина и коммуниста, как он его понимал, старался принимать деятельное участие в общественно-политической жизни области и республики. Не было ни одного сколько-нибудь представительного писательского форума в Белоруссии, где бы не выступал Карпюк. В те затхлые, застойные времена он не стеснялся сказать правду, которой внимали. Внимали, однако, не только единомышленники.
Имея многолетний опыт проживания в белорусской провинции, хочу напомнить о некоторых особенностях жизни тамошних писателей. Немногочисленность областных писательских организаций, жизнь у всех на виду, постоянная поднадзорность со стороны начальствующих и «курирующих» органов, неуемное стремление последних держать в узде интеллигенцию, категорическое неприятие всякого несогласия с «главной линией» партии понуждали творческих людей либо к конформизму, либо к постоянной конфронтации с властями. Это в зависимости от характера и масштаба таланта. Так уж повелось, что благоденствуют люди скромных дарований, в то время как обладатели сколько-нибудь заметного таланта обречены на усиленное к себе внимание властей (прежде всего КГБ) и либо стараются уехать в столицу, либо спиваются. Немногие, подобно Карпюку, обрекают себя на бессрочное «испытание провинцией», на изматывающее противостояние с местными партийными бонзами. Действительно, как писал А. Камю, с тоталитаризмом можно или сотрудничать, или бороться. Третьего не дано.
Справедливости ради замечу, что, возможно, не все в выступлениях Карпюка было доказательно и бесспорно, кое-что, пожалуй, основывалось только на эмоциях и личных предположениях. Но, по обыкновению, все у него шло от чистого сердца, от стремления к справедливости — для себя и других. И произошло то, что в прежние годы не являлось исключением, а шаблонно применялось ко всем не только инакопоступающим, но и инакомыслящим. Однако применить репрессии против строптивца лишь на основании его одиозных выступлений, видимо, было сочтено недостаточным. Следовало наработать «компромат».
И вот Гродненское управление госбезопасности выделяет опытного, бериевской школы, чекиста Ф. с задачей заняться личностью беспокойного писателя. Ф., как и надлежало, работал ударными темпами, в короткий срок накопал «компромат», сварганил уголовное дело, каждый пункт которого, по признанию тогдашнего прокурора Гродно, тянул минимум на 15 лет заключения в ИТЛ усиленного режима. Оказалось, будто Карпюк на протяжении длительного времени обманывал партию, контрольные органы и вовсе не бежал из немецкого концлагеря, как писал в своей биографии. Специально опрошенные свидетели, просидевшие там до момента освобождения Советской Армией, показали, что бежать из этого лагеря было невозможно (они же не бежали). На основании их показаний было сделано заключение, что Карпюка отпустили. Но с какой целью? А вот с какой: для разложения партизанского движения на Гродненщине. Подтверждением этой версии явился следующий пункт обвинения: «дезертирство Карпюка из партизанской бригады». При каких обстоятельствах произошло это «дезертирство», следствие умалчивало.
Если это можно назвать дезертирством, то выглядело оно следующим образом. После побега из концлагеря Штутгоф, расположенного в низовьях Вислы, и долгого блуждания по территории Польши Карпюк поздним осенним вечером добрался наконец до родного хутора возле железной дороги под Белостоком. Но случилось так, что, прежде чем увидеть мать (отец с братом в это время также находились в концлагере), беглец наткнулся на немецких солдат, квартировавших в усадьбе. Как всегда в подобной ситуации, выручили ноги и лес, где полгода назад располагались партизанские группы, с которыми Карпюк сотрудничал. Именно после одной совместной диверсии на железной дороге он, брат и отец были арестованы гестапо и брошены в концлагерь. Но за время его отсутствия в лесу кое-что изменилось, знакомых партизан там не оказалось, на их месте расположилась пришлая партизанская бригада, вблизи которой и был задержан Карпюк. На первом же допросе его рассказ о Штутгофе вызвал удивление особистов (грубо работают ваши шефы, — было резюме знатоков), и Карпюка засадили под арест в землянку. Каждую ночь его водили на допросы с требованием признаться, какое задание получил от гестапо. Так продолжалось немалое время, и однажды Карпюк понял, что
