костюме, весь взмок от жары и ругался. Приехали в посольство, но оказалось, что прием не здесь, а в летней резиденции за городом. Поехали туда, опять же на такси, по дороге попали в аварию. Хотя никто не пострадал. Настроение было испорчено, но утешала цель. Твардовский, однако, был на грани[214] нервного срыва. Приехали с большим опозданием, все уже сидели за летними столиками с прохладительными напитками, посол заканчивал чтение своего доклада, приводил проценты роста выплавки чугуна и стали в очередной пятилетке. Окончив, поинтересовался, есть ли вопросы. Вопросов не было, и посол поблагодарил за внимание. Все разочарованно встали, и Твардовский громко, по-мужицки выругался. Посол издали спросил: «Что вы сказали, товарищ Твардовский?» Александр Трифонович сдержанно ответил: «То, что вы слышали». Все с каменными лицами потянулись к выходу.
Наш самолет из Рима Москва не приняла из-за погодных условий, пришлось садиться в Киеве. Оттуда ехали поездом. Была глубокая ночь, вагон-ресторан не работал, но мы разбудили буфетчицу, набрали у нее шампанского. И стали пить. В Риме не очень разгонялись — не хватало лир, а тут размахнулись. Борис Сучков, подвыпив, рассказывал, как создавал когда-то издательство «Иностранная литература», как тяжело было с материальным обеспечением, и он обращался ко всем членам правительства — от Маленкова до Калинина. Но никто не мог или не хотел выделить ему два автомобиля, тянули, ссылались на условия военного времени. Тогда кто-то посоветовал Сучкову обратиться к Берии. Сучков сперва не отваживался, а когда отважился, Берия сказал: «Будут тебе машины!» Через неделю позвонил: «Сучков, почему не забираешь пять „студебекеров“, они тебя ждут на товарной станции». Этот случай показал Сучкову, кто в стране хозяин. Правда, спустя несколько лет тот же хозяин отправил Сучкова на мордовский лесоповал, откуда его освободил XX съезд партии. А в соседнем купе Алексей Сурков, тоже в подпитии, скупо рассказал, как он в Брюсселе хотел покончить жизнь самоубийством: такие обязанности навешали на него в Москве, что за невыполнение их ему грозила Лубянка. История была связана с Пастернаком. Западная пресса обвинила Суркова в клевете на Нобелевского лауреата, и советское правительство инициировало судебный процесс, чтобы Сурков мог оправдаться. Но, кажется, из этого ничего не вышло.[215]
А я думал: бедные, несчастные русские писатели. И это — элита! Неудивительно, что, может, самый элитный из их — А. Т. Т. — сразу завалился спать на нижней полке. Чтобы ничего не слышать. Говорят, так всегда поступали в зарубежных поездках умные советские люди. Тот, который хорошенько выпил, всегда имел алиби.
Поездка писателя за рубеж в то время была чуть ли не сенсацией. По возвращении я давал интервью, делился впечатлениями в редакции, писал о них в «ЛiМе». Из Минска пришло предложение поставить балетный спектакль по мотивам «Альпийской баллады», но я, наученный опытом кино, отказался. Я не хотел излишней популярности, уже почувствовав, как к ней относятся мои минские коллеги-писатели. Лучше сидеть тихо и не очень высовываться.
Осенью позвонили из «Нового мира»: надо приехать в связи с подготовкой к печати «Мертвым не больно». Быстро собрался и скоро был в Москве. В Малом Путниковском переулке разыскал редакцию — узкий коридорчик, тесные комнатки, сильно пахнет коммунальной кухней (на третьем этаже был редакционный буфет). Моим редактором оказалась немолодая приветливая дама с близорукими глазами — Анна Самойловна Берзер. Она сразу сказала, что перевод плохой, придется над ним изрядно поработать. То же сказал и заведующий отделом прозы Игорь Виноградов и добавил: «На этот раз напечатаем. Но в будущем и ноги этого вашего переводчика не должно быть в редакции!» Я был немало удивлен, и только позже узнал, что Михась Горбачев на должности секретаря партбюро СП СССР нажил в Москве много врагов. Разумеется, «Новый мир» не был исключением.
Несколько недель сидел в шикарном, но ледяном номере гостиницы «Советская» и правил, правил, сообразуясь с замечаниями на полях и пометками Анны Самойловны. Под вечер относил в редакцию и назавтра снова правил. Потребовалась также перекомпоновка некоторых частей, особенно современных планов. Какие-то сцены надо было укрупнять, какие-то, напротив, сжимать. Порой голова кружилась[216] от этой работы. Однажды в дверь постучала незнакомая женщина, оказалось, что это минская либреттистка Череховская, которая готова стать передо мной на колени, только бы я разрешил ей написать либретто балета по «Альпийской балладе». Да она его уже и написала — вот, прочтите! Есть все основания, чтобы получился прекрасный балет, тем более, что музыку пишет молодой композитор Евгений Глебов, который очень любит все творчество Василя Быкова. Сердце, как говорят, не камень, вопреки своим чувствам я согласился. И тем положил начало многолетней дружбе с талантливым композитором и основательным человеком Евгением Александровичем Глебовым. Балет он написал замечательный.
«Новый мир» тогда уже бомбили все инстанции — Главлит, СП, ЦК. Выходил журнал нерегулярно, всякий раз с большим опозданием. Опоздали и №№ 1–2 с моей повестью и вышли как раз во время работы очередного, самого, пожалуй, реакционного съезда КПСС — это был ему подарочек! В тот момент, когда съезд набрался решимости реабилитировать сталинщину, обелить замаранные Хрущевым сложные чекистские органы, Твардовский бьет по ним залпом из двух номеров повестью белорусского писателя.
Инстанции среагировали оперативно, и через несколько дней вышел очередной номер «Правды» с большой статьей В. Севрука (как я потом узнал, слушателя Академии общественных наук). В этой статье констатировалась несомненная неудача писателя, защищалась честь Советской Армии, победительницы фашизма, давались установки, как надо писать о войне. Должно быть, статья очень понравилась главному идеологу КПСС тов. Суслову, потому что автора ее в скором времени позвали на Старую площадь, где он сделал неслыханную для провинциального (кажется, чукотского) журналиста карьеру. Родом этот человек был из Беларуси и, очевидно, поэтому стал главным советчиком Суслова — сперва по творчеству Быкова, а затем и по всей советской литературе.
Вслед за статьей в «Правде» как по команде посыпались резко критические, часто оскорбительные статьи с политическим подтекстом во всех остальных центральных газетах.[217] Обвинения с каждым разом звучали всё более грозно. «Красная звезда» в статье Баранца и Дашкова выбросила свой главный обвинительный козырь — мол, Быков хочет поссорить два извечно братских народа, белорусский и украинский. Ветераны в своих письмах в редакции, как всегда, жаловались на умаление их роли в разгроме немецких захватчиков. Очень скоро к обвинительному хору московских газет подключилась белорусская печать. Пожалуй, дольше других держал паузу «ЛiМ». Провинциальные газеты, которые не могли оперативно организовать собственные статьи против «идеологической диверсии» Быкова, перепечатывали статьи центральных. В том числе моя родная «Гродненская правда». Интересно, что автора били общими словами — за всё, что угодно. За клевету, за принижение, умаление, искажение. Но нигде ни слова не было сказано о СМЕРШе, об НКВД или КГБ. Как будто написанное в повести не имело никакого отношения к этим «органам». Я читал и не мог уразуметь: это нарочно или не понимают?
«Мертвым не больно» объявили безусловной неудачей автора. Но автору важна была не оценка произведения, не отношение к нему начальства, а то, действительно ли это неудача? Это важно было для моих следующих замыслов, потому что, как писал У. Фолкнер, «неудача для меня превыше всего. Начать что-то, что тебе не под силу — ты даже надеяться не можешь на успех, но всё же попытаться и стерпеть поражение, затем попытаться снова. Это для меня удача». Разумеется, я не мог сравнивать себя с Фолкнером, но его опыт был тогда для меня важен. Но, кажется, та «неудача» обернулась для меня чем-то другим. Хотя, чтобы понять и почувствовать это, автору понадобилось 20 с лишним лет.
В результате широкой кампании по дискредитации произведения Быкова автор стал получать множество писем от читателей. Писали из разных городов и сел Беларуси, из Москвы, из Ленинграда и даже из Сибири и Дальнего Востока. Авторы были самые разные: от ветеранов прошлой войны до молодежи и студентов. Значительное большинство писем было в поддержку позиции автора,[218] с выражением благодарности за то, что написал правду. Приходили письма и от писателей, которые были, так сказать, «уязвлены» войной, стали инвалидами и сами писали о ней. Так, по письмам, я познакомился с отличным русским писателем В. Тендряковым, С. Крутилиным, В. Гончаровым из Воронежа, с Д. Гусаровым из Петрозаводска. Все они были благодарны мне и «письменно» жали руку.
Писем собралось два чемодана. Часть я сжег на даче, когда увидел, что письма могут украсть: очень ими интересовались определенные люди. Многие письма перлюстрировались, что было видно невооруженным глазом: на обратной стороне конвертов оставались явные следы горячей отпарки клея.
Некоторые письма перлюстрировались не один раз — в разных инстанциях. Особенно измятыми, захватанными были конверты с моими письмами родителям в деревню (я в то время хранил их в своем архиве). Очевидно, эти письма вскрывались сначала в Гродно, где я опускал их в почтовый ящик, затем в Минске, затем по месту жительства адресата: всюду был интерес к тому, что пишет Быков. Но я давно уже не писал нечего подозрительного, тем более родителям. Как, кстати, и они мне, однако их письма тоже вскрывались. Бандероли (какую-нибудь книгу или рукопись) я получал изорванными, как будто конверт грызла собака. На такой бандероли стоял черный почтовый штемпель: «Поступила в поврежденном виде».
Некоторые письма вообще до меня не доходили — должно быть, подшивались к «делу». Ксероксов тогда не было, а загружать перепечаткой квалифицированных машинисток «органы» не хотели, берегли их пальцы…
Однажды в нашу редакцию, в отдел культуры, явился незнакомый человек и, прощупав проницательным взглядом всех находившихся в отделе, сказал, что ему нужно поговорить с Быковым. Все торопливо вышли, а посетитель показал мне удостоверение, красные «корочки» с крупными буквами — КГБ СССР. Назвал себя: «Подполковник Дубовинкин».[219] Разговор начался с общих вопросов: сколько вам лет? Откуда вы родом? А затем: «Вы, должно быть, понимаете, по какому я делу? Это касается вашего труда, который напечатал „Новый мир“. Надо полагать, по недосмотру, ведь ни один уважающий себя орган не стал бы печатать такой труд».
Беседа, однако, имела все признаки допроса. Подполковника очень интересовали мои ответы на его, в общем, наивные, а то и просто глупые вопросы. Я отвечал сдержанно, мне совсем не хотелось с ним разговаривать, а тем более спорить. В ходе беседы я понял, что гродненские «органы» ничего обо мне не знают, им нужен первоначальный материал, вот они и принялись собирать его таким примитивным для себя способом. Должно быть, приспичило.
Вечером того же дня, без предварительного звонка, ко мне домой пришел Павел. Был он очень озабочен, подавлен,
