я должен был.
Не стал добиваться встречи с моим «заведующим» Дубовинкиным, вечером пошел в КГБ. Там на дверях висело красиво оформленное объявление: «Прием посетителей круглосуточно». Я отдал конверт с листовкой дежурному при входе. Когда он спросил, от кого, сказал — от Быкова. И всё. Как ни странно, ни назавтра и никогда потом никаких разговоров со мной о той листовке не было.[278] Но по каким-то косвенным признакам я понял, что листовка подвела определенную черту под моими отношениями с органами. Какое-то они приняли решение. Какое-то время спустя позвонил Дубовинкин и спросил, когда я собираюсь в Минск. Мне этот вопрос не понравился, я сказал, что пока не знаю, нет у меня там дел. Через несколько дней он позвонил снова. Сказал, что меня хотят видеть в их управлении. «Что профилактика?» — поинтересовался я. Подполковник, похоже, растерялся, но быстро нашелся с ответом: «Нет, с вами хотят просто побеседовать. Приглашает генерал КГБ».
Я понял, что сколько ни тяни, но если приглашает генерал КГБ, то придется ехать. Без сомнений, на «профилактику» и за свой счет. Так оно и оказалось.
Однажды утром я поднимался по широким ступеням парадного входа во дворец КГБ на Ленинском проспекте в Минске. Отворил тяжелые двери и оказался у стола дежурного прапорщика. Тот куда-то позвонил, — из недр дворца тотчас прибежал моложавый офицер, повел на второй этаж, в кабинет заместителя председателя КГБ. Толстый седоватый генерал, сидевший за столом, сдержанно пригласил садиться.
Начался разговор — долгий и ленивый. По всему было видно, что генерал отрабатывал свой номер, собеседник мало его интересовал: он знал о нем всё. Куда охотней он рассказал о своих партизанских подвигах на Полесье, в частности, о том, как расстрелял начальника полиции: «Я врезал ему из маузера, только мозги по стене размазались». Это был впечатляющий рассказ. А потом генерал предложил мне написать книжку о чекистах. В Москве написано много, а у нас мало. Я сказал: «Что ж, напишите сами, у вас такой опыт». На что услышал стандартный в таких случаях ответ: «Опыт есть, но нет времени — работа! Вот если б вы взялись, у вас талант, а мы бы могли вам помочь. Мы вам дадим материал, можете выбрать любого человека, любой эпизод и на его основе создать повесть. А еще лучше роман. Это и нам и вам пошло бы на пользу. А то вас там заляпали говном эти перерожденцы Карпюк с Клейном».[279]
Генерал нажал на кнопку, услужливый офицер принес кипу папок: «Вот — на ваш выбор. Почитайте».
Меня проводили в соседнюю комнату и оставили с четырьмя или пятью папками. Не без некоторого любопытства я полистал их. Это были не какие-то там дела, а отпечатанные на машинки извлечения из отдельных чекистских историй времен войны. Чекист — в логове зверя, чекист — руководитель диверсионной группы… Одна история меня даже заинтересовала — как советского офицера-связиста использовали поочередно то немцы, то наши. Не знаю, как там насчет героизма, а страданий — можно было себе представить! Оказалось, герой этой истории жив, работает на Лепелыцине. Гродненские чекисты помогут мне с ним связаться.
Не успел приехать домой — звонит Дубовинкин: «Касинец уже в Гродно, можно организовать встречу. Можно в гостинице». Договорились, что через час приду.
У окошка дежурной меня встретил незнакомый человек в штатском, повел на этаж. В страшно прокуренном номере сидел на кровати немолодой мужчина. Чекист оставил нас вдвоем. Я присел к столу: «Ну, рассказывайте…» Мужчина начал вспоминать — с трудом, нехотя, косноязычно. И вдруг сказал: «Нет, не могу я так. Вот если б глоток!..»
Я понял и повел его в ресторан, где мы оба «глотнули» и вернулись в его прокуренный номер. Помолчав, мужчина начал свой горький рассказ. Теперь речь лилась складно.
«Война застала меня в Белостоке, я был тогда командиром роты связи. Старший лейтенант. Полк разгромили. Дивизию разгромили. Армию разгромили. Разрозненными группами пробивались на восток. Группу тоже разгромили. Попал в плен. Оказался в полевом шталаге. Деревня Колбасино, здесь, под Гродно. В чистом поле десять тысяч пленных. Ни жрать не дают, ни пить. Под дождем и на жаре. Собрали человек пятнадцать — копать капонир. Копаем. Сил уже нет. Я со злости выругался и испугался. С бруствера на меня глядит немец. Молодой. Офицер. Поманил пальцем: „Ком!“[280]
Ну, я вылез. Он кивнул головой: „Комэн зи!“ Куда-то повел. Привел в их контору. „Почему ругали немецкую власть?“ — „Я не ругал…“ — „Я слышал. Сейчас мы вас расстреляем!“ Ну, что ж, расстреливайте, думаю, хотя что-то не похоже. „Вы хотите тодт?“ — спрашивает. „Нет, не хочу, мне только двадцать шесть лет…“ — „Гут, — говорят, — пойдете на обучение“.
Ничего не понимаю — куда? Чему учиться? Повезли в какой-то их штаб. Там опять допросы, но уже под протокол. Ночью опять куда-то повезли в крытой машине. Куда — не поймешь. Но далеко. Целую ночь ехали. Нас в той машине набралось уже человек десять. И трое немцев с автоматами. Конечно, можно было попытаться бежать, если бы на расстрел везли. Но, видно, везут не на расстрел. Что ж, хуже, чем в шталаге, вряд ли будет.
Короче говоря, привезли в какой-то польский городок, машина въехала за ограду какой-то территории. Оказалось, там абвершулле А-3. Разведшкола. Значит, будем учиться на разведчиков, действовать будем против своих, русских. Что ж, думаю, учите, понадобится. Выучусь — я вам разведаю! Только бы добраться до фронта. Отсюда всё же далековато.
Обучали три месяца. Ну там связь, конспирация, шифры-коды и парашютное дело. Теоретически, конечно. Курсанты — все вроде меня, в большинстве связисты. Между собой никаких разговоров, только об учебе. Но уверен — все думают об одном. Только бы добраться до фронта.
Ранней весной стали отбирать по 2–3 человека, куда-то увозили. Подошла и моя очередь. Выпало в паре с Лёшкой Кнышом. Лейтенант, молодой хлопец из Винницы. Снарядили рации, дали шифры, запасные батареи, денег по три пачки. Парашюты на спину и — в самолет. Перед вылетом — задание: проникнуть в город Горький, устроиться на военный завод. И установить связь. Яволь, герр майор, — установить связь!..
Долго летели в ночи. Земля скрыта облаками, сквозь них ни черта не видно. Наконец команда: „Шпринген!“ Прыгнули черт знает куда. На слом головы. Приземлились в поле, поблизости лесок. С другой стороны деревня.[281]
Раньше мы с напарником даже не поговорили — невозможно было. Что он думает — неизвестно. Но догадаться можно. И я говорю: „Капут, Лёха! Айда в деревню, спросим, где сельсовет и — хэндэ хох!“
Пошли в деревню. Всё снаряжение при нас, только парашюты бросили. И так на горбу набралось. В деревне спросили у какой-то тетки, где сельсовет. Не сказала. Только посмотрела подозрительно, с испугом. Спросили у мальчишки, а тот говорит, что в этой деревне нет сельсовета, он в соседней, до нее километров пять. Что ж, пошли в ту деревню. По проселку. А уже совсем светло. Идем, на душе тревожно… И тут нас догоняет подвода. Думаем, ну — подвезут. На подводе трое мужиков, один в военной форме. Соскочили, и к нам: „Кто такие? Ваши документы!“ Мы говорим, что идем в сельсовет, там и документы покажем. Э, нет — руки вверх! Что было делать? Подняли руки. Мужики обыскали нас и даже задрожали, то ли от страха, то ли от радости, — диверсанты! Да, говорим, диверсанты. Идем сдаваться.
Привезли в райотдел НКВД уже со связанными руками. Докладывают: поймали на дороге. Врут, конечно, но им верят, а нам нет.
Ну, а дальше пошло-поехало. В Горький, оттуда в Москву. Камера, допросы, чекисты. С Лёшкой меня разлучили, не скоро я его увидел. Шили, понятно, одно и то же: сдача в плен, измена родине, шпионаж и диверсии. Я говорю: какой шпионаж, мы ведь шли сдаваться. Но они на это ноль внимания. Но, чувствую, какое-то у них меж собой несогласие. Прежде всего — кто задержал? О тех троих мужиках уже и речи нет, в протоколах фигурируют двое — майор и подполковник. В то, что мы шли сдаваться, по-прежнему не верят.
Задержаны в зоне объекта. Какого объекта? Мы, знать не знали ни о каком объекте!.. Говорят: незнание закона не освобождает от ответственности за его нарушение. Такие законники! Я уже прошусь: пошлите на фронт. Свою вину искуплю кровью. Жизнь готов отдать. „Ого, чего захотел, — говорят. — Чтобы твою вину искупить, у тебя крови не хватит“. Что б вы сдохли, думаю…[282]
Внезапно ночью — в машину. Привозят в какой-то городок за высоким забором с „колючкой“. Но вроде бы не тюрьма. Какие-то казармы. Там я и встретился с Лёшкой. Туда же привезли всё наше снаряжение. Оказалось, готовится так называемая „радиоигра“. Мы должны выйти на связь С абвершулле А-3. Ну, начали… Вышли на связь. Но всё чуть не сорвалось: я забыл один пароль. Прервали сеанс, меня хотели расстрелять на месте. За саботаж. Но я действительно забыл тот пароль. Зачем мне было его помнить, если я не собирался им пользоваться? Но вот чудо: когда припекло — вспомнил. Ну, начали по новой… Я думал, немцы догадались, что я под наблюдением, но, вижу, вроде бы нет… Они вообще недогадливый народ, на этом и горели…
Третий заход начался лучше, да и приставленный к нам майор Третьяков стал что-то соображать. Догадливым оказался. Стали передавать какую-то зашифрованную чушь, будто бы о выпуске танков, о толщине брони — лобовой и боковой по отдельности. Немцы принимали, благодарили за ценные сведения. А потом приказ А-3: вернуться назад способом перехода фронта.
Ну, думаю, провал! Что-то заподозрили. Значит, кончай бал, гаси свечи. Теперь меня или пошлют на фронт, или расстреляют. Да нет! К нашему Третьякову подключились еще два подполковника и говорят: „Надо идти. Игра продолжается. Чего трусишь? Всё гут! Место перехода фронта указано, пароль тебе дали“. (Пароль, помню, был — „Вилли“.)
Пошел я один, Лёшку оставили. Привезли на передовую под Демьянском. Ночью подполз к „нейтральной полосе“. Снег, колючая проволока, ракеты пуляют в небо. Пополз к окраине разрушенной деревни, ориентировался на две вербы возле сгоревшей хаты. В поле полно трупов — наших и немцев, а вокруг них — крысы. И крысы эти — на меня. Понятно, живой, теплый… Отбиваюсь руками и ногами. Подполз к немецкой траншее, вижу, вроде бы каска над бруствером торчит. Не знаю, как быть: или ползти еще ближе к траншее, или выкрикнуть пароль. Все же крикнул негромко: „Вилли!“ А тот гранатой. Граната ударилась о наледь на снегу, отскочила,
