стоило затрагивать сложный вопрос люстрации и особенно пенсий бывшей партийной и военной номенклатуры. С течением времени это можно было бы сделать тихо, без политического ажиотажа, так, как в Чехии и Польше.
С Позняком было нелегко многим. Будучи человеком одержимым, он такой же одержимости ждал и от других, прежде всего от своих соратников. А у них — у каждого — был свой характер, отличный от характера Позняка. А главное, все они по своим убеждениям были демократы, демократам же, как известно, метафизически не свойственно единомыслие. Там, где соберутся хотя бы два демократа, начинаются расхождения и полемика.
Самоотверженность — психологически тяжелое дело. Тут приемлем только собственный добровольный выбор, подталкивать к которому никто не имеет права. Даже большевики во время войны это понимали и считали, что сотни Матросовых совершили свой подвиг добровольно (хотя это, конечно, сомнительно). Но важно, что постулат добровольности и они не оспаривали. Христианский, кстати, постулат.
Характер Позняка, его одержимость и создали для него проблему на очередном съезде БНФ.[426] Отставки лидера добивались некоторые из его соратников. Я был вынужден выступить с просьбой не ставить этот вопрос, понять, что пока альтернативы Позняку в БНФ нет. Меня послушались, хотя, возможно, я ошибался. Единство Фронта сохранилось, но это было формальное единство, и не случайно позже Фронт всё равно раскололся…
Бэнээфовцев, особенно ветеранов этого движения, с пренебрежением называют романтиками. Это не совсем так, хотя доля правды в этом определении есть. В какой-то степени романтиком был и Позняк. Плохо не это, а то, что со временем благородная в принципе идея возрождения приобрела в глазах общества другой оттенок, стала восприниматься как стремление к архаике — не всегда понятной, а потому и неприемлемой для современного, чрезмерно прагматичного белоруса.
Белорусский народ в своей массе в конце XX века был озабочен не столько проблемой возрождения, сколько проблемой выживания. Хоть как-нибудь, пусть с большевистским рылом, только бы не превратиться в мертвеца, что, в общем, было реальной угрозой. По сути шел процесс умирания (во всех смыслах), и важно было сохраниться, удержаться на краю гибели, а не преклонить колени перед многовековой давности величием Великого княжества Литовского. Народ это осознал инстинктивно и поэтому на первых президентских выборах в массе своей не пошел за Позняком и БНФ с их виртуальным национал-демократизмом, архаизацией и без того не слишком упорядоченного языка — возвращением к грамматике Тарашкевича. Со времен Тарашкевича очень многое изменилось в мире, в том числе и в белорусском языке, с чем прагматичный политик обязан был считаться. Народ пошел за жестким, напористым, прагматичным директором совхоза, идеи которого были просты, и до конца понятны. Он бросился к России выколачивать хлеб, бензин, газ, без которых невозможно было не только «возрождаться», но и пережить зиму. Конечно, очень многие понимали, чувствовали, что это лишает Беларусь суверенитета, уводит от демократии. Но какая польза от демократии, если плачут голодные дети? Но лидеры БНФ, будучи, несомненно, демократами, не поняли, что демократия — это не[427] справедливость, а арифметика, что национальное будущее теперь определяют цифры, а не идеи, какими бы прекрасными они не были.
Высокими национальными идеями была озабочена национальная элита, нация же имела перед собой элементарную практическую цель — выжить.
Я разговаривал со многими писателями, в большинстве моими друзьями, о желательности вступлении их в БНФ. Но безрезультатно — у писателей было другое мнение о Позняке. Они вообще хотели держаться подальше от политики. Только Бородулин да Вольский добросовестно участвовали в работе сойма. Гилевич обособился в созданном им Товариществе белорусского языка, Буравкина сняли с поста руководителя радио и телевидения и отправили на дипломатическую работу в Америку. Для меня это было ощутимой потерей на долгие годы. Я любил Геннадия за его чуткость и внимание к друзьям, неравнодушное отношение к болезненным общественным проблемам.
Он всегда по-доброму относился ко мне; оказавшись в Нью-Йорке, время от времени звонил, присылал лекарства, приглашал приехать на встречу с белорусской диаспорой. Но я не решился: стало ухудшаться здоровье, да так, что однажды «скорая помощь» отвезла меня в реанимацию.
Еще один раз удалось в ту пору съездить в Ушачи — с Бородулиным и еще одним нашим земляком, Сергеем Законниковым, который свозил нас в свою родную деревню, где познакомил со своими родителями, бывшими сельскими учителями. Сережа был хороший сын, трепетно относился к своим старикам; он добился определенных успехов на службе и в литературе, но родители не спешили переезжать к сыну в большой город и жили в обустроенной собственными руками хатке на берегу озера. Надо заметить, что наших стариков издавна привлекали озера, и если появлялась возможность выбирать, где жить, селились поближе к воде. Вода успокаивала, врачевала душу и продлевала жизнь. Это старики хорошо знали.[428]
Как всегда, о самых важных событиях узнавал по «Панасонику», которой включал обычно поздно вечером или рано утром. В то время глушить уже перестали, слышимость была неплохая, не то, что некогда. Хотя слушали и раньше, сквозь вой и скрежет глушилок, зарубежные станции были единственным источником свободной информации. Я так пристрастился к «Свободе», что, если была возможность, не пропускал ни одной ее передачи. И не только о политике и текущих событиях, но и научные и литературные передачи, исторические обзоры. «Свобода» многих просветила, так же, как Би-би-си и «Голос Америки». Выступления культурологов В. Вейдле, Ф. Сартори, В. Гольдберга, журналистов белорусской редакции «Свободы» Язэпа Борейко, Ларисы Верес и других внесли, думаю, немалый вклад в формирование духовности граждан порабощенной страны.
Еще в начале перестройки я прочел рукопись книги белорусского журналиста Александра Лукашука, она мне понравилась и я написал к ней небольшое предисловие, с которым книжка и вышла в свет. С тех пор у нас с Лукашуком установились дружеские отношения, а позже, когда он стал директором белорусской службы радио «Свобода», и тесное сотрудничество. Он и мой коллега по БНФ Сергей Наумчик приняли добросердечное участие в моей судьбе, когда я, оказавшись за рубежом, переехал из Германии, где жил долгое время, в Прагу. Но это произошло годы спустя со дня первой встречи с Александром Лукашуком.
Именно по белорусской «Свободе» я услышал нечто невероятное — внезапно, находясь в отпуске, заболел Горбачев, а в Москве произошли события, очень похожие на путч.
Советское телевидение прервало запланированные передачи, показывало классический балет, а затем на экране появились какие-то малоизвестные персоны и объявили о создании ГКЧП. Это вызвало недоумение и тревогу. Что происходит?
Ближайшие дни, полные политического драматизма, показали, что происходит скверное, что коммунисты решили убрать Горбачева, изменить курс партии. Но каким будет новый? Оказалось, ничего нового — это была попытка вернуться к прежнему курсу,[429] привычному и испытанному, хорошо известному всему миру с октября 1917 года. С того времени он, в сущности, никогда не менялся, приобрел устойчивые видовые черты. И первым, кто решился и впрямь его изменить, был Горбачев. Но его замыслам не суждено было сбыться…
Судя по всему, перестройка «накрылась», а с ней — отчаянная и неумелая попытка реформировать его партию. Но если это не удалось генсеку, то кому же тогда может удаться? Жизнь показала, что эта партия вообще не реформируема. Она может либо существовать в прежнем, созданном Лениным виде, либо погибнуть.
Я очень жалел, что в те дни в Минске не было Адамовича, который стал просто необходим, и не мне одному.
Зенон при встрече охарактеризовал последние события немного иначе, чем они представлялись мне. Он сказал, что это хорошо. Лишь ускорит их агонию. Смерть придет изнутри. Но мы не должны ждать, пока это произойдет, надо выхватить из пламени то, что нам принадлежит — нашу свободу. Потому что их свободу уже ничто не спасет.
Это были разумные слова, но как добиться осуществления их на деле?
Белорусские руководство (председатель Верховного Совета А. Дементей), разумеется, выступило в поддержку ГКЧП. Для коммунистической номенклатура здесь не было проблемы выбора, эта номенклатура всегда настроена на власть и тотчас отворачивается от нее, когда та перестает быть властью. А Горбачев явно утрачивал властные функции, и белорусские руководители спешили от него отречься, чтобы прилепиться к другим. В то время — к организатору путча Крючкову и его всемогущему ведомству.
А в Москве, между тем, на авансцену политической борьбы выходил Б. Ельцин, которого избрали председателем Верховного Совета России. Этого руководителя я мало знал, хотя на съездах народных депутатов и на телеэкране он фигурировал довольно часто. Визуально это была внушительная фигура, стандартный партийный лидер с красивым седым чубом и незлобивым взглядом. Но его предыдущая деятельность[430] мало чем отличалась от деятельности ему подобных — такой же, как они, номенклатурщик областного масштаба. Вряд ли он мог, думалось, всерьез пойти против партии, в которой сделал немалую карьеру. Дальнейшие события, однако, показали, что такие мысли были частично ошибочными, в Москве события по воле истории развивались непредсказуемо. Ельцин выступил против партии, но на полдороги остановился, судя по всему — испугался. За себя, за семью или за партию — теперь уже не имеет значения. Как нередко бывает в политике, паллиативы загубили большие возможности. Что до России, то в ней всё перемешали: коммунизм с капитализмом, свободу с неволей, тиранию с демократией. Как сказали бы ныне — политика Ельцина обнаружила свой полный непрофессионализм.
Алесь Адамович, который в последнее время отошел от Горбачева, сказал, что надо поддерживать Ельцина — он поведет страну дальше, чем Горбачев. Но куда дальше? Из того тупика, в котором оказался СССР, не было выхода. Разве что повернуть назад. Но история, к сожалению или к счастью, не может дать задний ход.
Но в России хоть что-то менялось. А у нас?
У нас по-прежнему верховодили коммунисты, сидели на своих местах Дементей, партбосс Соколов и его двойник Малафеев. В затылок им нетерпеливо дышали молодые — еще более агрессивные и циничные, из нижних эшелонов власти. На что было надеяться?
Меня продолжали терзать медиа, московские и местные, словно не знали, к кому еще можно обратиться за интервью. Кое-где появились неясные намеки на меня как возможного лидера нации — это надо было прекратить! В «Народной газете» я напечатал статью, в которой ясно и недвусмысленно показал, кто в Беларуси является настоящим лидером. Четко определил свое отношение к Позняку и остановил тем самым определенные закидоны в сторону Быкова. Я не лидер и не «совесть нации», я простой, уставший от жизни белорус, у которого есть только одна цель — остаться честным. Хочется еще, правда, дожить до свободы, но это, очевидно,[431] напрасная надежда. Моему поколению, как и многим предшествующим, свободы не увидеть… Может — следующему…
В последующих событиях бурно
