чередовались оптимизм с отчаянием, надежды с разочарованиями. Бывали моменты, когда казалось, что наша долгожданная истина уже рядом, еще два-три усилия, и мы получим то, о чем белорусы мечтали столетиями. Но утром оказывалось, что ночью всё переменилось, и нашу надежду отбросили в позавчерашний день. Всё надо было начинать сначала. Но кто же виноват? Одни говорили: Москва, она не дает дышать зависимым от нее народам и одержимая имперской идеей, никогда не согласится с независимостью Беларуси. Другие полагали, что всё дело в отношении к нам Запада, ему дороже отношения с имперской Москвой, чем с неоперившейся Беларусью. И чуть ли не все были согласны с тем, что в нашей беде больше всего виноваты мы сами, потому что не осознали ценность свободы и независимости.
Увы, правы были все.
Национализм как общественно-политическое явление стал в наше время многоликим, разнообразным, в определенной степени презираемым и отвергнутым общественным сознанием. Причиной тому стала практика воплощения идей национализма в Европе XX века — национализм был скомпрометирован немецким нацизмом, итальянским фашизмом, многими другими мелкими радикальными движениями.
Вместе с тем едва ли не все государства Европы (и не только Европы) образовались в прошлом на базе национализма. Именно национализм создал необходимую форму организации общества — государство, которое, как писал Н. Бердяев, существует «не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы не дать ему окончательно превратиться в ад». В основе национализма — врожденный эгоизм, черта, свойственная каждому живому существу. Горе тому организму, в котором эта черта выражена недостаточно сильно, как плохо и то, если она выражена чрезмерно. Национализм как внутренний фактор организации общества издавна называется патриотизмом, а распространяющий свои[432] претензии на остальной мир есть шовинизм или империализм. Знаменитый философ Ричард Пайпс делит современный национализм на два варианта: эксклюзивный (агрессивный) и инклюзивный (умеренный); русский национализм он относит к первому варианту, а белорусский просто не замечает. Должно быть, характер каждого национализма определяется ментальностью нации, ее политическими устремлениями в данный исторический момент. Русский национализм нашел свое наиболее полное воплощение в большевистском империализме, немецкий — в агрессивном нацизме. А что такое белорусский национализм?
Общепринятая дефиниция национализма плохо согласуется с его белорусской ипостасью, которая отлична от общепринятой, имеет другое национально-политическое содержание. Современный белорусский национализм выражен слабо и, на мой взгляд, обществу не достает даже той меры внутреннего эгоизма, который необходим для элементарной самоидентификации нации. Можно говорить лишь о зародышах национального, запоздалых и квёлых, которые не только не угрожают другим народам и национальностям, но и недостаточны для национального самоутверждения белорусов.
В конце XX века характер национализма в Европе очень изменился, потребность в нем для цивилизованных стран отпала. Но для тех, кто в силу разных причин опоздал в своем становлении в качестве самоутвердившейся нации, он по-прежнему остается злободневным. Именно национализм, подчеркивает Фрэнсис Фукияма, наиболее поспособствовал освобождению народов Восточной Европы от коммунистической диктатуры. Не либерализм, не демократия, а именно национализм!
И там, где процесс освобождения от коммунизма завершен, появилась возможность перехода к демократическому либерализму, а там, где не завершен, задержан реакционными силами, роль национализма остается прежней. В определенных условиях только национализм способен сплотить всё общество на пути к демократии. В то же время он может мирно и гармонично уживаться с либерализмом,[433] утверждает Фукияма — «современный адвокат национализма» и вместе с тем убежденный сторонник либерализма.
Когда-то Алесь Адамович сказал, что при засилии дегенеративной власти и в силу ограниченности природных ресурсов Беларуси надо выработать очень значительную (великую!) идею, которая помогла бы ей войти в семью цивилизованных народов. Это — правда. Национальная идея — важнейшее условие прогресса, и даже физического присутствия в мире. Россия, к примеру, пришла к упадку потому, что изжила свою имперскую идею и теперь стоит перед проблемой выработки новой.
А что касается Беларуси, то у нее есть идея, очень важная и сверх актуальная — идея свободы и независимости. Идея классическая, осуществления которой давно добились многие страны мира, построили на ней свою национальную судьбу. А белорусы всё еще дискутируют, стоит ли этого добиваться? Враги белорусчины, разумеется, доказывают, что не стоит, есть идея получше — «интеграция» с Россией, всё тот же русский плен, но он дает хлеб. (И бензин, и газ, и промтовары.) Почти по Библии: завоюйте нас, но накормите нас. А еще утверждают, что Беларусь не может существовать независимо в этом хищном мире, где всё решается силой. Но ведь другие европейские страны с куда меньшим народонаселением и территорией существуют и живут неплохо. И никто не посягает на независимость и свободу маленькой Швейцарии, или Австрии, или Венгрии, или Дании. Даже крохотные Люксембург и Андорра процветают. Общепризнанным гарантом стабильности такого положения вещей в современном мире является Америка с ее экономическим могуществом и традиционным демократизмом.
Народы, которые в начале третьего от Рождества Христова тысячелетия не усвоили эту истину, рискуют не усвоить ее никогда. И навек остаться рабами — прежде всего рабами собственного невежества и лени.
XIII
В Минск приехал Евгений Евтушенко. Целью его визита было объединение Союзов писателей — российского с белорусским.[434] У нас к этому отнеслись по-разному, кто-то был за, кто-то — против. Дело в том, что наш СП никогда не был консолидирован политически, разве что казался таким. Состоявший из писателей разных поколений, он нес в себе все родовые отметины прошлых десятилетий — старые члены Союза были наиболее консервативны, многие были целиком ангажированы режимом, сервильны по отношению к власти. Постепенно Союз пополнялся молодыми, которое не всё из недавнего прошлого принимали. Но была одна позиция, которая объединяла всех, независимо от политических симпатий каждого — отношение к национальному языку. Язык погибал, а ведь это был сук, на котором держалась вся культура. Писатели не могли быть к этому равнодушны, и многие инициативы извне рассматривали в свете последствий для языка. Россияне в этом смысле, к сожалению, не были нашими единомышленниками.
Кроме того, в России за годы перестройки всплыло на поверхность немало такого, чего нельзя было не испугаться, чего не было даже при большевистском режиме. Недавние апологеты интернационализма превращались в фанатичных охранителей собственной культуры от других народов, которые «объедали Россию». Демократия никак не могла стать на ноги, в то же время национал-большевизм стал беспрепятственно распространяться по ее интеллектуальным просторам. Как всегда, вольготно расцветал антисемитизм, особенно на юге и востоке России. Быть вместе в одном Союзе с российскими писателями-демократами было бы неплохо, но… Где гарантия устойчивости их демократизма? Мог ли ее гарантировать даже такой убежденный антикоммунист, как Евгений Евтушенко?
Я уважал Евгения Александровича, восхищался, как многие, его поэзией, которая стала знаковой в диссидентском противостоянии сталинщине и брежневщине. У нас с ним было несколько совместных поездок по стране и за рубеж, в этих поездках мы подружились. Помню, как однажды ночью в Ереване мы попали на армянскую свадьбу, где Евтушенко произнес тост в честь мирного сосуществования армянского и турецкого народов, за что мы оба едва не поплатились.[435] На практике это означало — не лезь со своим уставом в чужой монастырь.
Когда вернулись в гостиницу и, продолжая откровенный разговор, вошли в номер Евтушенко, я предостерегающе показал на потолок, мол — умолкнем. Женя засмеялся: «Зачем? Пусть запишут каждое наше слово — понадобится потомкам!» Он был прав. Пройдет какое-то время, совсем недолгое, и мы убедимся, что не только рукописи не горят, но и устное слово остается. В том числе и спрятанное в секретных отделах КГБ.
Обсуждение на президиуме СП предложения Евтушенко прошло вяло, никакого решения не было принято. Хотя большинство с идеей объединения союзов не согласилось, я тогда был склонен к тому, чтобы объединиться. Но время показало правоту большинства. В скором времени СП СССР распался на несколько писательских союзов, некоторые из них заняли откровенно антидемократическую, проимперскую позицию. В такой ситуации лучше было сохранять нейтралитет и формальную независимость.
Позже было еще несколько попыток объединиться с определенными российскими писательскими группировками, но и эти попытки разбились о нерушимость нашей независимости. Это тот редкий случай, когда политическая индеферентность пошла на пользу. Правда, выдержав нажим извне, белорусский СП не смог противостоять внутренней ползучей силе разрушения. Вскоре он утратил свое имущество, скромные финансовые средства и пришел в упадок организационно.
Но Бог не покидает праведников, а судьба порой дает им птичий хвостик надежды.
В мире давно существовал ПЭН-КЛУБ (поэзия, эссеистика, новеллистика) — международная писательская организация, которую советские писатели не признавали, считая ее буржуазной. Но времена менялись, молотобоец-история ковала свою логику. А логика истории приводит к неожиданным результатам. Часть российских писателей обособилась от коммунопатриотических СП и создала Российский ПЭН-ЦЕНТР.[436] Его тогдашний руководитель Анатолий Рыбаков по поручению международного ПЭНа позвонил мне в Минск и сообщил о предложении создать Белорусский ПЭН-ЦЕНТР. Была оговорена первоначальная квота — 20 литераторов, не состоящих на службе в органах власти и в коммунистической партии.
Я посоветовался с Бородулиным, Рязановым, Некляевым и еще некоторыми литераторами. Мы составили небольшой список и провели первое собрание в Красном костеле, на котором в соответствии с Уставом международного ПЭНа приняли свой, избрали руководство. Первым президентом Белорусского ПЭН-ЦЕНТРА стал Рыгор Бородулин, секретарем (впоследствии вице-президентом) — Карлос Шерман. Новая писательская организация в то время не имела ни помещения, ни денег, всё надо было добывать.
Естественно, ПЭН не стал обращаться к властям, а стал прежде всего завоевывать популярность. Завоевать ее публикациями своих произведений мы не могли, спонсоры не спешили раскошеливаться на наши публикации — надо было контактировать с как можно большим числом народа. Начались наши выступления — в столичных клубах и с выездом на периферию. Поэты читали стихи, прозаики вели дискуссии на политические и культурологические темы. Интерес национально мыслящей публики был тогда огромный. Беларусь была готова к возрождению — никто не предполагал, что готовность эта скоро угаснет. Руководство ПЭНа в лице Карлоса Шермана наладило плодотворное сотрудничество с международными гуманитарными организациями, с Белорусским Фондом Сороса и взаимодействовало с ним вплоть до того дня, когда власти выгнали Фонд из нашей страны.
Деятельность ПЭНа в значительной степени была ограничена уставным требованием быть вне политики, но члены организации научились его как-то обходить. Наша литература традиционно была связана с политикой прочной пуповиной, и это неплохо. Другое дело, какая политика? ПЭН-ЦЕНТР в своей деятельности стремился проводить национально-демократическую политику, направленную прежде всего на завоевание свободы и независимости страны, а[437] также стал соучредителем такой важной правозащитной организации, как Белорусский Хельсинский комитет, в котором члены ПЭП-ЦЕНТРА поначалу заняли ключевые посты. Необходимо отметить, что ПЭН-ЦЕНТРУ за десять лет существования удалось избежать раскола (в этом он чуть
