Довжик. Василий Владимирович Быков
Могилы, могилы…
По обе стороны узкой, посыпанной гравием дорожки тянулись многочисленные ряды могил городского кладбища. Еще недавно здесь были сельхозугодья пригородного совхоза, выращивали картошку, капусту, ранние овощи. Но рос город — разрастались и городские кладбища. И вот оно — скопище плотно теснящихся могильных выгородок — из уголка, дерева, добытого со строек арматурного железа. Почти все — с непременной стелой, выполненной в популярной форме морского паруса, но лишь отдаленно напоминающей таковой. Крестов на захоронениях советской эпохи почти не видать, разве где-нибудь на верхушке каменной стелы процарапан и обведен черным тоненький православный крестик. Некоторые памятники украшены небольшими, с ладонь, овальными фотографиями на фарфоре, переснятыми с молодых фотографий усопших, улыбающиеся лица которых слабо соотносятся с данным местом их бытования.
Неподалеку от центрального входа вдоль дорожки высился недлинный ряд одинаковых «парусов», с красными звездами на верхушках и увеличенными портретами молодых людей на лицевых сторонах стел. Это — афганцы, все в лихо заломленных на ухо беретах, полосатых тельняшках на распахнутой груди. А двое даже с непременным другом боевой поры — автоматом Калашникова в цепко сжатых спецназовских руках. Некоторые беспечно улыбаются, по-видимому, еще не догадываясь, что по прошествии недолгого времени суждено им превратиться из бравых победителей «духов» в банальные издержки живучей идеологии братской помощи.
А через дорогу, напротив — иная группа памятников, побогаче и впечатлительнее, — массивные монолиты, преимущественно из черного полированного базальта, с поясными портретами парней в красиво лоснящейся на зеркальных плоскостях коже и надписями определенного толка. «Твой успех обмываем без тебя, Бобок», «Косой, мы отомстили», «Жди меня, лапка, и я вернусь. Твоя Разявка», — значится на полированных боках монументов, обнесенных тяжелыми цепями с медными шарами по углам. Это — издержки короткой и бурной эпохи начального перераспределения капиталов.
Макаревич медленно шел по дорожке, умиротворенно созерцая материальные плоды человеческой тщеты, лениво предаваясь печальным размышлениям о бренности земного. А равно — о загадочности потустороннего, когда тело остается на этом вот бывшем совхозном поле, а душа отлетает куда-то. Но куда?
— вопрос, на который человечество так и не нашло убедительного ответа за все века своего существования. Видно, очень жесткое табу лежит на этой загадке, разгадать которую не дано. И Макаревич думал, что вполне может статься, что до сих пор не разгаданного просто не существует, и всякая человеческая жизнь банальным образом и заканчивается на таком вот кладбище. Разве поживет недолго в памяти двух-трех поколений близких и уйдет в небытие. Навсегда и безвозвратно. Так стоит ли тщиться с памятниками, стелами и выгородками? К тому же, согласно коммунальным законам, кладбища лет через пятьдесят ликвидируются, чтобы опять превратиться в территорию под очередную новостройку или стадион для футболистов, продолжал размышлять Макаревич, углубляясь в кладбищенские дебри. Он искал нужную ему могилу, место которой запомнил плохо, да и топография местности очень изменилась за полтора десятка лет, какие он здесь не был. Помнится, хоронили зимой, могила утопала в глубоком снегу, дул холодный морозный ветер, они все промерзли, пока говорили речи, и, поспешно забросав могилу комьями мерзлой земли, побежали в поджидавший их на дороге автобус.
С тех пор он здесь не был.
И видно, зря не был. Все-таки, пока жив, на кладбище, как и в церкви, надобно бывать чаще и вовсе не ради покойников или Господа Бога — для себя. По существу, как и покойники, ты тоже в большей степени принадлежишь прошлому, куда, за неимением будущего, рано или поздно вернешься из своего суетного, неуловимого настоящего, которого, вполне возможно, тоже не существует. Вместо него — сплошные иллюзии, стремительные ласточки, проносящиеся в сумеречном потоке сознания. То ли дело — твое хорошее или плохое прошлое, лежащее в душе каменной глыбой, над которым никто не властен — ни природа, ни закон, ни начальство.
Глядя на скопище разноликих могил и надгробий, необыкновенно стесненных даже на этом просторном кладбище, Макаревич думал: и тут теснота, и тут нет свободы. Мало ее было при жизни, не стало больше и на кладбище. Может, она людям и не нужна? Может, их влечет лишь сладостный процесс борьбы за свободу, достигнув которой, они тут же начинают строить из нее клетку в виде фашизма, тоталитаризма, тюрьмы и армии. Свобода становится уделом только бомжей, которые от нее также не всегда в восторге.
Макаревич прошел десятка два могильных рядов, скользя рассеянным взглядом по кладбищенскому разнообразию. Или однообразию, что на кладбище, пожалуй, одно и то же. Местами между могилами видны были люди, преимущественно женщины, — убирали, обустраивали, украшали последние пристанища близких. Скорбный, но и благородный труд — без расчета на вознаграждение, от чистого сердца. Оттого, наверно, некоторые могилки из тех, что поближе к дорожке, выглядели так празднично прибранными, чистенькими, с цветочками за оградкой, свежеокрашенной в темные тона. На мраморе то тут, то там торжественно отливали золотом подведенные надписи — дорогому такому-то от любящей вдовы и детей… От преданного коллектива сотрудников… На высоком угловом, несколько шире, чем обычно, «парусе» матово светился тройной портрет похороненных — взрослый и две детские головки. Макаревич горестно отвел взгляд, скорее всего — трагические жертвы дорог, неизбежная плата за запоздалую автомобилизацию, в которую бросились люди, не обеспеченные ни безопасной техникой, ни хорошими дорогами. Иначе почему у нас, где количество автомобилей в десять раз меньше, чем в Штатах, смертность на дорогах в два раза выше?
Слава Богу, его покойник умер в собственной постели, окруженный любящей семьей, преданными сотрудниками по институту, которым он руководил много лет. Не обойденный также вниманием властей, регулярно награждавших его и поставивших скромный, но в общем приличный памятник из популярной мраморной крошки. Дальнозоркий Макаревич еще с дороги увидел его широкое, улыбающееся со стелы лицо и, обрадовавшись словно живому, свернул по проходу.
— Ну, привет, Алексей Иванович, давно не виделись, — пробормотал он и остановился, положив руки на пыльную поперечину ограды.
Последнее с ним свидание хорошо помнил — сам валялся в больнице с третьим инфарктом. В те годы инфаркты лечили тщательно и долго, неделями не позволяя подниматься с постели, что в общем было довольно тягостно. Поначалу эта тягостность разряжалась частым посещением родных и знакомых, но со временем эти посещения редели. В один из таких тягомотных дней к вечеру в палату, где лежал Макаревич, явился оживленный, румяный с мороза Алексей Иванович. Долго не мешкая, выложил на тумбочку пяток апельсинов, кусок колбасы, извлек из целлофанового пакета заветную бутылочку с аистом. «Ну ты как? Ничего? Поправляешься? Ну и хорошо. А как насчет этого? Нет? Ну нет, так нет. Тогда я за твое здоровьичко. Чтоб скорее это самое… А то там студенты соскучились: зачеты все-таки…» — возбужденно говорил он, не очень дожидаясь ответа.
Натренированной за долгую руководящую жизнь, твердой рукой он плеснул в стакан ровно сто грамм — не больше, и выпил. Выпив, вроде бы- посерьезнел, успокоился, стал рассказывать об институтских делах, проблемах со снабжением, завале финансирования на третий квартал. Макаревич рассеянно слушал, с завистью думая о его ключом бьющей энергии, деловитости и здоровье, чего давно уже сам не имел. Откуда ему было знать, что спустя ровно неделю, в день его выписки из больницы, Алексея Ивановича сразит первый и последний в его жизни инфаркт, и его придется хоронить на этом вот утопавшем в снегу пригорке.
Памятничек в общем был не хуже других, но вот об ухоженности могилы нечего было и говорить, видно, с весны никто не появлялся. Какие-то мелкие цветочки по краям бетонной цветочницы безнадежно поникли на сухой земле, из которой тянулись вверх сорняки. Когда-то красные, гвоздики в пыльной стеклянной банке превратились в сухой колючий гербарий. Макаревич отогнул на калитке конец проржавевшей проволоки и вошел в ограду. Повесив на угловой столбик пиджак, повыдергал сорную траву из цветника, вытряхнул в угол сухие гвоздики из разбитой банки. Надо было протереть каменный фасад памятника, от пыли давно ставший матовым, полить оставшиеся цветочки, может, они бы и ожили. Вода находилась далеко, у входа на кладбище, а у него не было посудины, и он пошарил окрест глазами в поисках кого-либо поблизости.
Невдалеке, чуть ниже по склону, возле трех одинаковых обелисков возились пожилая женщина с девочкой, — обе, сидя на корточках, что-то сажали в цветочнице, и он пошел к ним.
— Здравствуйте, — поздоровался Макаревич, подходя к женщине.
Та обернулась, выпрямилась, ухватясь обеими руками за натруженную поясницу. Это была седенькая бабуля с добрым лицом. Слегка распевно она ответила на его приветствие.
— Мне ведерочко на минуту не одолжите? Я тут вон — поблизости, — сказал он, уже увидев возле ее сильно налитых полнотой ног пластмассовое ведерко.
— Ну почему же! Если надо, возьмите. Вы же не насовсем, принесете…
Лет семи девочка в цветастом сарафанчике и белой панамке тут же вспорхнула от рассады и по-детски доверительно сообщила:
— А наш дедушка скоро придет, принесет георгины и флоксы, мы будем сажать.
— Это хорошо — сажать флоксы, — сказал Макаревич и с ведерком в руке пошел с пригорка.
Охваченный конкретной заботой, он утратил охоту рассуждать о бренности земного, сентиментальное чувство отлетело, надо было что-то делать. Навстречу ему шли люди — женщины с детьми, старушки с кошелками в руках, некоторые несли ведерки и лопатки. Проковылял высокий худой инвалид на протезе, с палочкой в руке. Кончался рабочий день, из города прибыл нечастый на этом маршруте автобус, люди вспомнили о своем долге перед умершими.
Возле трубы с краном, для удобства пристроенной на деревянных козелках, он наполнил ведерко и неторопливо понес его к могиле Алексея Ивановича. Поливая из пригоршней, обмыл фасад памятника, отчего лицо покойника словно проявилось из пыли, обрело четкость и свежесть. Оставшейся водой побрызгал на цветочницу с заморенными цветками — может, оживут. Все-таки было печально, что из немалой семьи покойника так никто и не собрался за лето на эту могилку. Некогда? Наверняка некогда, но все-таки… Он тоже собрался первый раз за пятнадцать лет — негусто. Но вот сделал небольшое дело, и стало как-то облегченнее на душе — словно для живого. Для какого-то его удобства. Хотя покойнику уже ничего не надо, значит, для себя это, для собственного удовлетворения. Странное все же чувство, привередливая потребность души. Какой в том смысл? А какой вообще смысл в жизни?
Впрочем, наверно, напрасно искать смысл там, где его, по-видимому, никогда не было. Не по своей воле
