совсем стало мне страшно. Я себя выругал: трус! Если струсишь, тебе не жить. Понял? Кое-как взбодрился, вроде подействовало. Подошли с огородов, перелезли через одну изгородь, через другую. Ориентир — журавль над колодцем. Уже рассвело, не совсем, правда. Боимся, хоть бы на собаку не налезть. И как раз налезли. Малая, а брехучая, так залилась. Но и нужный нам двор — вот он. А как войти? На собачий лай, вижу, в окошке старуха из-за занавески выглядывает. Подхожу к окну, Колька с Лизюковым по обе стороны стали. Говорю старухе: Римма Арнольдовна дома? Это ее ученик, Довжик Володя. Старуха скрылась, через некоторое время занавеска опять отодвигается — учительница. Здравствуйте, Римма Арнольдовна, говорю. А это уже сигнал Лизюкову. Тот из винтовки — трах!
— стекла посыпались, крики в хате. Ну, а мы — дай бог ноги… Только в лесу остановились. В тот же день к вечеру получил винтовку. Вот эту, немецкую.
— Лизюкова?
— удивленно спросил Макаревич.
— Ну. Командир вручил. А Лизюкову автомат дали.
— А что — Лизюкова тоже проверяли?
— спросил Макаревич.
— Кто знает? Вполне возможно.
Макаревич молчал. Он не знал, как отнестись к услышанному. Все-таки, наверно, надобны крепкие нервы, чтобы убить учительницу, хоть и немецкую прислужницу. Видно, Довжик, думая о том же, сказал:
— Наверно, паскудное, — согласился Макаревич.
— Особенно если учительница была хорошая. А друг твой как?
— С другом скверно вышло. Друг Колька сбежал.
— Дезертировал?
— удивился Макаревич.
— Ну. Струсил, наверно. Еще придется искать. Хорошо, если дома появится. А если полиция приберет?
Они замолчали. Обоим стало почему-то неловко, особенно Макаревичу. Довжик снова погрузился в чтение или, скорее, делал вид, что читает. Макаревич уже не хотел смотреть на его немецкую винтовку с зарубками. Дождавшись, когда напарник перелистнет страницу, спросил:
— А что ты читаешь?
— Интересная книжка, жаль, раньше не читал. «Амок» Янки Мавра, — сказал Довжик со светлой, почти детской улыбкой.
— Знаешь, была у меня в школе мечта: стать моряком и проплыть по морям вокруг света. Интересно было бы. Как думаешь?
— Наверно, интересно.
— Черта с два проплывешь. Война! Теперь бы хоть почитать о дальних странах. Да ты не очень пялься туда, — ни черта там нет. Эта деревня пустая. Полиция в Гребенюках, за двенадцать километров. А командир этот наш — бздун, говорил Довжик, растянувшись на траве. Потом повернулся на живот и, поглядев в поле, добавил: — Там вон моя деревня.
— Где?
— А вот за Вязовичами будет поворот на озеро, а потом надо проехать леском — и Малые Довжики. А я Довжик из Малых Довжиков, — закончил он, видно, излюбленным своим присловьем. Наверно, почувствовав некоторое недоумение напарника, пояснил: — Это мой дед так рекомендовался. Поехал в Питер, ни документов, ни знакомых. Обращаясь к городовому или там к дворнику, перво-наперво говорил: «Я — Довжик из Малых Довжиков», — и очень удивлялся, что те не понимали. Потом дома шутил: «Что за темный народ! Где Довжики, не знают. У нас любого мальца спроси: где Довжики? Скажет: там Довжики, где Довжики живут». У нас же все Довжики.
— Хорошая фамилия, значит.
— Древняя фамилия, нигде больше такой не встречал. Хотя где я мог ее встретить?
— и вдруг спросил: — Как думаешь, когда война кончится?
— Война? Не знаю. Может, через год. Когда второй фронт откроют.
— Долго ждать. Можно не дождаться. Знаешь, а мою сестренку в Германию увезли…
— Сестренку?
— Ну.
— Плохо.
— Хуже некуда. Может, уже и в живых нету. А у тебя сестра есть?
— У меня два брата, — сказал Макаревич.
— Младшие, старшие?
— Пацаны еще.
— Пацаны что… Пацанам лучше. Подрастут, достанут винтовки и — в лес. А вот девчатам!.. Моя сестричка славная такая была. А я ее обижал…
— Обижал?
— Глупый был. Драчун. Хочешь почитать?
— протянул он книгу.
— А я помечтаю…
Макаревич взял из его рук потертую, обернутую в старую газету книгу, полистал, посмотрел рисунки. Рисунки были интересные — море, пальмы и хижины, чернокожие люди с кривыми ножами, — наверно, тоже война. Войну он не любил ни воевать, ни читать про нее. Больше нравились ему животные. Когда жили на станции, у них была корова с телкой, которую он пас летом в кустарниках, рядом всегда бегал Жулик, низенький, коротколапый, преданный песик, понимавший каждое его слово. Ребят на станции было мало, и он все годы до переезда в город дружил со своим песиком. Жулика в город взять не разрешили, пришлось оставить соседям. Но тот однажды прибежал за десять километров, укусил хозяина, и дядя приказал его утопить, потому что кормить было нечем. Как топили его, Макаревичу не хотелось даже и вспоминать. Сердце обливалось кровью, как говорила мама.
Когда Макаревич поднял голову от книжки, напарник, похоже, спал. Согнулся на боку, засунул в рукава сцепленные руки, втянул голову в плечи. К вечеру стало холоднее, дождя не было, но усилился ветер с поля. Хотелось есть, и Макаревич пожалел, что не добился от взводного ответа, когда же их сменят. Но все-таки, думал он, к вечеру должны сменить. И они пойдут в свои шалаши, ближе к кухне, и, наверно, поедят чего-то. Главное — чтоб горячего. Хоть супа, хоть каши или даже горячего чаю, конечно, без сахара, но непременно горячего, а не едва теплого, как обычно. От стужи все постепенно дубенело внутри, холодом набрякли и сделались неуклюжими руки, хотелось сжаться и уснуть. Чего как раз и нельзя было позволить себе.
Чтобы не уснуть, Макаревич принялся греться — прыгать, бежать на месте, размахивать руками. С дороги и поля их здесь не было видно, скрывал соснячок; он же время от времени продолжал поглядывать туда. Довжик, казалось, спал, но вот он приоткрыл глаза, увидел напарника и, вроде слегка улыбнувшись, снова закрыл их. Нет, он тоже не спал, просто лежал, успокоясь, и думал. О чем только? Вряд ли о дальних заморских странах и уж не о том, конечно, что скоро для него все это кончится самым неожиданным образом, что часы его сочтены. И этот холодный ветреный день в дозоре окажется самым спокойным днем его лесной жизни…
Так и не победив стужу, Макаревич притомился и решил отдохнуть. Напоследок бросил взгляд вниз и неожиданно увидел на дороге двоих. Он сразу узнал их один был пославший их сюда взводный Дмитренко, а другой… Ну конечно, с ним рядом по дороге шагал Махно, тут не было никакого сомнения.
— Довжик… Довжик!
— тихо позвал Макаревич.
Довжик враз подхватился с земли, привстал на коленях — те двое с дороги, задрав головы, уже высматривали их на пригорке. «Наконец смена», — обрадованно подумал Макаревич, хотя что-то мешало его радости. Зачем здесь Махно? Да и кем же они сменят их — больше там никого не было видно. Однако он поднялся из-за сосенок, взмахнул рукой — мол, тут мы.
Двое скоро взобрались на крутоватый пригорок, оглянулись на поле.
— Ну как тут у вас?
— спросил всегда обстоятельный взводный.
— Все тихо?
— Все в порядке, — сказал Макаревич.
— Это хорошо, что в порядке, — словно сквозь зубы процедил обычно молчаливый Махно.
— Значит, продолжай наблюдать.
— А смена? Мы же с утра тут.
— Смена будет. Попозже, — сказал взводный и обернулся к Довжику.
— А мы пойдем.
— Куда?
— На кудыкину гору, — беззлобно ответил Махно.
— Куда приказано, — уточнил взводный.
Довжик, как и утром, недоуменно передернул плечами, и они втроем, друг за другом, побежали с пригорка к дороге.
— А книга, книга!
— крикнул вдогонку Макаревич, подхватив с травы забытую книжку. Довжик снизу только махнул рукой, торопясь за командирами. Скоро все трое скрылись за придорожным кустарником.
Макаревич остался один. Тоскливым взглядом окинул постылое поле, над которым уже стали сгущаться ранние осенние сумерки. Деревню вдали уже и не рассмотреть было — дома, крыши, верхушки деревьев тонули в сизой туманной наволочи. Дорога возле моста еще тускло мерцала. Все более мрачно-загадочным становился рядом сосняк, быстро терявший зеленые краски дня. Макаревичу стало не по себе, все-таки одному в дозоре находиться не следовало, было страшновато. Все время думалось — и когда же они пришлют смену? И почему не сменили днем? Куда повели Довжика?
На его вопросы ответить было некому, и Макаревич, чтобы не стыть на ветру, начал прохаживаться по пригорку, все более полагаясь на слух. Особенно, когда вовсе стемнело. Все-таки ночью главная нагрузка выпадала на слух, зрение ночью отдыхало. Оно свое отработало днем, ночью его услуги были бесполезны. А то и вредны. Все время что-то мерещилось на дороге, казалось, кто-то идет, вроде остановился, ждет. Какие-то темные тени движутся по полю. И даже кто-то шевелится за крайней сосенкой. Но все это лишь казалось, взвинтилось воображение. Макаревич эту особенность ночной психики хорошо изучил и знал: ничего там нет — ни теней, ни подозрительного шевеления. Хотя от осознания этого не становилось легче. Все равно было тревожно.
Он стоял, вглядывался, осторожно, почти бесшумно прохаживался на узком участке между сосенками и все слушал, слушал… Почему-то именно ночью откуда-то лезли подозрительные звуки — вроде где-то за лесом заработал движок автомобиля, но поработал немного и смолк. Затем донесся далекий, непонятный вскрик — птицы или человека. Или, может, команда. Вдруг далеко в лесу бухнуло два выстрела кряду. Он напряженно и долго ждал продолжения стрельбы, но продолжения не было, значит, это были случайные выстрелы. А может, все ему показалось?
К утру, измученный холодом и бессонной ночью, он стал думать: не забыли ли его тут? Или намеренно бросили с какой-то непонятной целью? Может, плюнуть на все и идти к своим? Но все-таки бросить пост он не решался. То, что за этим могло последовать, было пострашнее кажущихся опасностей. Это Макаревич знал по чужому опыту. Но и глупо было уподобляться собаке, оставшейся у костра караулить бурку пастуха, ушедшего куда-то с отарой. Пастух вернулся к кострищу только весной и нашел рядом с буркой скелет верной собаки. Все-таки он — не собака.
Когда стало светать, терпение его лопнуло. Будь что будет — он пойдет в лагерь. Потому что — почему не сменяют? Положено сменить — почему не выполняют? Или там что-то случилось? Или их подстрелили по дороге отсюда взводного
