подтвердил комбат.
– Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!
– Да? Сам никогда не боялся?
– Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого за мной не было.
– Видишь ли, Гутман, все дело в том, что люди в жизни все разные, разными приходят на фронт. А тут вдруг ко всем одни требования, и, конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а времени-то и нет. Вот и получаются… несоответствия.
– Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.
– Конечно, за других страдать – непорядок. Но приходится. На войне все приходится.
– Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.
– А как же ты хочешь?
– Я? Чтоб с музыкой! Чтоб помнили, гады! У меня больно к ним счет большой. Одной родни было в Киеве человек тридцать. Мне их много надо угробить. Может, отпустите меня в роту, а, товарищ капитан?
Комбат промолчал. Эта просьба прозвучала для него несколько неожиданно, и комбат, хотя и чувствовал ее обоснованность, не хотел сразу решать. Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием; и хотя он вполне бы сгодился теперь на должность взводного в любой роте, но за два часа до предстоящей атаки Волошин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец значит не меньше начальника штаба.
– Об этом потом, – сказал он, подумав. – Вот возьмем высоту, потом.
Гутман легонько вздохнул.
– Сомневаешься?
– Да я ничего. Мне что сомневаться?
Они уже подходили к левому флангу девятой роты, как сзади послышался глухой стук ног бегущего, и комбат остановился.
– Да. Что такое?
В темноте к ним вплотную подбежал Прыгунов.
– Товарищ комбат! Командир полка срочно к телефону вызывает.
Волошин, делая вид, что прислушивается к почти уже успокоившейся высоте, полминуты выждал, подавляя в себе внезапно вспыхнувшее чувство досады, – этот неурочный вызов командира полка сулил мало хорошего. Но деваться было некуда, от начальства не спрячешься, и он распорядился:
– Гутман, идите к Кизевичу и узнайте, как с разведкой бугра. Я жду точных данных.
Глава двенадцатая
На КП никто уже не спал, разведчиков ни одного не было, Чернорученко с обиженным видом продувал трубку, проверяя связь, и, как только в землянку влез командир батальона, сообщил встревоженным голосом:
– Командир полка там ругаются…
– Понятно, будет ругаться, – спокойно сказал Волошин и, не поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах портянки: – Как с завтраком? Узнавали?
– Завтрак готов. Прыгунов уже пошел…
– Прыгунов успеет. А роты оповестили?
– Роты уже знают.
– Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в темпе. Без проволочки.
Как всегда, Маркин молча поднялся и вышел, а командир батальона опустился возле телефона.
– Вызывайте десятого.
Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью смотрел на этот аппарат в желтом футляре. Иногда он даже страстно желал, чтобы эта связь с командиром полка прервалась хоть на два часа, он бы вздохнул свободней. Но всегда получалось так, что рвалась она в момент, наименее для того подходящий, когда он действительно в ней нуждался, а в остальное время работала, в общем, исправно, и командир полка в любой угодный для себя момент мог вызвать его для доклада, дачи указаний, а чаще всего для разноса.
– Что там снова у вас? Опять светомаскировка? – недовольно начал Гунько, когда он доложил о себе.
– Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.
– Чьи разведчики?
– Мои, разумеется.
– Ну и что?
– Один ранен.
– Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не оставили? – В голосе командира полка прозвучала тревога.
– Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.
– Так, – майор помолчал. – Когда будете докладывать о готовности?
– Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.
– Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.
– Понятно, что надо выполнить.
– Нет, не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из носу, а высоту взять.
– А как поддержка?
– Будет, будет поддержка. Рота Злобина будет целиком задействована на вас.
– Это хорошо. Как приданная?
– Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ.
Это была минрота второго батальона, у которой тоже, конечно, негусто с минами, и вся она состояла из трех восьмидесятидвухмиллиметровых минометов. Но и то была радость. Наверно, почувствовав удовлетворение комбата, командир полка попытался подкрепить его, сообщив:
– И это – для контроля и помощи тебе поднимаю весь штаб. Скоро к тебе придут командиры…
Волошин, криво улыбнувшись, хмыкнул в телефонную трубку.
– Вот это помощь! Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.
– Будет, будет. Я тут вот увязываю. Все необходимые распоряжения уже отданы.
– Да-а, – опечалясь, вздохнул Волошин. – Распоряжений, конечно, хватит…
– Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у него наскреблось.
– Товарищ десятый, – оживляясь, перебил его командир батальона. – А как все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?
– Нет, будете выполнять, как назначено. Артбатарея открывает огонь ровно в шесть тридцать.
Волошин поморщился. Он так и знал, что это его обращение окончится неудачей, но вот не удержался. И напрасно. Кажется, это был последний спокойный их разговор, последующие в горячке боя уже будут другими – на басах, с нервами и матом. Гунько с началом боя совершенно менялся, и тогда о чем-либо упросить его или переубедить было невозможно. Переубеждало его только начальство, с которым он оставался неизменно покладистым.
Пока командир батальона разговаривал по телефону, принесли завтрак – Волошин услышал, как за его спиной оживился всегда апатичный Чернорученко, с удовольствием принимаясь хлопотать возле котелков и буханок мерзлого хлеба.
Комбат положил на аппарат трубку.
– Вот, товарищ комбат, завтракайте.
Телефонист поставил на уголок ящика плоский алюминиевый котелок, облитый супом, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба. Прыгунов на соломе развязывал вещевой мешок.
– Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут? А, вот сало…
Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в измятую, изодранную газету, положил на ящик.
– Вот, вам и лейтенанту.
Волошин понял: это был доппаек за март – месячная командирская надбавка к солдатской фронтовой норме, всегда неожиданная и даже удивлявшая своей изысканной утонченностью, – в виде рыбных консервов, масла, печенья. Впрочем, масло и консервы теперь были заменены салом, что тоже весьма неплохо. Глядя, как Прыгунов старательно выискивает в вещмешке раскрошившиеся остатки печенья, Волошин взял один кусочек на зуб, попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый отсыревший кулек.
– Угощайтесь, Чернорученко!
– Да ну…
– Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.
– Это вам, – смутился Чернорученко. – Мы вот – пашано.
– Гутман придет, приберет, – сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко за свой котелок с супом. – И лейтенанту тут. Всем вместе.
«Не хотят – пусть прибирает Гутман», – подумал комбат. Он же есть это печенье просто стыдился, глядя, как отстранились от него бойцы. Тем не менее, как и все, он тоже был голоден и, чувствуя, как катастрофически убывали минуты тихого времени, знал: скоро станет не до еды. Он быстро выхлебал свои полкотелка остывшего пшенного супа и засунул в полевую сумку складную алюминиевую ложку.
В этот момент зазуммерил телефон.
– Начинается!
Действительно начиналось. Звонил ПНШ-2, требовал сведения о разведке обеих высот, и Волошин грубо ответил, что сам еще не получил этих сведений. С ПНШ он отвел душу, он выговорил ему без обиняков все, что думал об организации его службы в части. Капитан обиделся, они поспорили, но только он положил трубку, как зазвонил начальник артиллерии. Этому надо было увязать некоторые моменты артподготовки минроты Злобина с действиями его батальона. Начальника артиллерии Волошин, в общем, уважал, это был толковый кадровый капитан, с которым они отлично договаривались на тактических учениях под Свердловском, но теперь Волошин срезал его первым вопросом:
– Сколько?
– Что – сколько?
– Сколько дынь на меня отпущено? Бэка? Два?
– Ого, захотел! – развеселился капитан. – Бэка! По двадцать дынек на ствол. Уразумел?
– Уразумел. Что и увязывать? Какое тут может быть взаимодействие!
– Тем более надо взаимодействовать, – сказал начарт. – Когда дынек навалом, тогда действительно… Тогда ешь от пуза, и еще останется. А тут каждая дынька на учете.
– Вот что, капитан, – сказал Волошин. – Я попрошу об одном. Чтоб не все сразу. Чтоб – на потом. Сначала уж я сам как-нибудь. Понял ты меня?
– Я-то понял, – вздохнул начарт в трубку. – Да надо мной поймут ли?..
«Над тобой вряд ли поймут», – подумал Волошин, заслышав, как в траншее застучали шаги и кто-то, тихо разговаривая, затормошил палатку. По беззаботному смеху и долетевшим обрывкам разговора комбат понял, что это шли работники штаба, отряженные ему для контроля и помощи. И действительно, в тесную землянку втиснулись три плотные командирские фигуры в полушубках, с раскрасневшимися от морозного ветра лицами, озабоченные и в то же время затаившие важность возложенных на них обязанностей.
– Привет, комбат, – фамильярно подал ему руку первый вошедший, капитан Хилько, начхимслужбы полка, с виду человек крайне простецкий в отношениях с командирами и подчиненными.
– Мы думали, комбат еще спит, – сказал другой, тонкий, с чернявым нервным лицом полковой инженер, фамилии которого Волошин не помнил, в полк тот прибыл недавно. – Это нас подняли ни свет ни заря.
– Да, вас подняли зря, – сказал комбат, невольно сопротивляясь этой навязываемой ему фамильярности. Вообще-то он был не против фамильярности как таковой, но теперь чувствовал, что за ней таилось желание этих людей поглубже влезть в суть его и без того мало веселых дел, и он не мог не воспротивиться этому.
– Как то есть зря? – удивился третий с новенькими погонами майора, плотный, с брюшком, человек в годах, которого Волошин видел впервые и теперь не без некоторой опаски присматривался к нему. – Как это зря? Разве атака отменяется?
– Атака не отменяется, – сказал Волошин. – Атака в шесть тридцать.
– Вот-вот! Полковник именно так и ориентировал. Командир дивизии, – уточнил майор, кого он
