Лейтенант все понял с первого слова:
– Сержант Нагорный, выделить двух бойцов!
– Есть!
Коренастый плечистый крепыш в расстегнутом полушубке, Нагорный сгреб с пола автомат и с шумом протиснулся в траншею…
– И еще пошлите за командирами. Восьмой и девятой. ДШК тоже.
Самохин только взглянул на Грака, и тот, хотя и без спешки, вылез вслед за Нагорным. В блиндаже, кроме комбата и ротного, осталась одна Веретенникова. Теперь можно было начинать неприятный разговор. Волошин свободнее вытянул ноги.
– Так до каких пор будем воду мутить, товарищ Самохин?
– Какую воду?
– Когда будет выполнен мой приказ?
Прежде чем ответить, лейтенант помолчал, бросая вокруг быстрые нервные взгляды.
– Завтра утром пойдет.
– Никуда я не пойду! – тут же объявила Веретенникова.
– Вера! – с нажимом сказал Самохин.
Девушка подняла на него обиженное, злое лицо:
– Ну что? Что Вера? Куда вы меня прогоняете? Как наступление, так нужна была, тогда не отправляли, а как стало тихо, оборона, так выметайсь! Я год пробыла в этом полку и никуда из него не пойду. Поняли?
Комбат сдержанно поглядывал то на нее, раскрасневшуюся и расстроенную, то на страдальчески нахмуренное лицо ротного. Это было черт знает что – наблюдать такую сцену на фронте, в полукилометре от немецкой траншеи.
– Что же, вы и рожать тут будете? – спросил он нарочно грубовато. Веретенникова встрепенулась, на ее щеках уже заблестели слезы.
– Ну и буду! А вам-то какое дело?
– Вера, ты что?! – взмолился Самохин.
– Нет уж, товарищ санинструктор! В моем батальоне роддома нет, – холодно отчеканил комбат. – Рано или поздно отправитесь в тыл. Так что лучше это сделать вовремя.
– Никуда я от Вадьки не отправлюсь, – сказала она.
Однако решимость ее, похоже, стала ослабевать, девушка всхлипнула и закрыла лицо руками. Самохин схватил ее за руки:
– Вера! Ну что ты! Успокойся. Все будет хорошо, пойми.
Вера, однако, не хотела ни понимать, ни успокаиваться, а все всхлипывала, уткнувшись лицом в телогрейку, и Самохин минуту растерянно уговаривал ее. «Чертов бабник! – думал комбат, почти с презрением глядя на своего ротного. – Видный, неглупый парень, хороший командир роты, да вот спутался с этой вздорной девчонкой. Теперь, когда уже приспичило и не стало возможности скрывать их отношения, надумали фронтовую женитьбу. Как раз нашли время!»
Почувствовав на себе руки Самохина, Вера помалу начала успокаиваться, и комбат сказал, чтобы разом покончить с этим уже надоевшим ему конфликтом:
– Завтра утром штурмуем высоту. Атака, наверно, в семь. К шести тридцати чтобы вас в батальоне не было.
Вера, вдруг перестав всхлипывать, насторожилась:
– Что? Чтобы я смылась за полчаса до атаки? Нет уж, дудки. Пусть мне генерал приказывает! Пусть сам маршал! Хоть сам господь бог. Ни за что!
– Ладно, Вера. Не горячись. Ну что ты как маленькая! – уговаривал ее ротный, пока она не перебила его:
– Ну да, не горячись! Долго ты без меня уцелеешь? Дурачок, ты же в первую минуту голову сложишь! За тобой же, как за маленьким, смотреть надо! – сквозь слезы приговаривала Вера.
Самохин страдальчески сморщился.
– Вот так! – объявил комбат, не желая больше продолжать этот слезливый разговор. Тем более что в траншее послышались шаги, в блиндаж уже влезал Нагорный и с ним еще два бойца. Почти одновременно бойцы доложили:
– Товарищ комбат, рядовой Дрозд по вашему приказу…
– Товарищ комбат, рядовой Кабаков…
Это тоже были новые бойцы в батальоне, с незнакомыми ему лицами, хотя фамилию Дрозда он уже знал из бумаг, которые подписывал перед отправкой в полк для награждения за зимние бои под Гуляевкой. Еще он вспомнил, что этого Дрозда когда-то хвалил на партийном собрании покойный политрук Кузьменко. И в самом деле боец производил неплохое впечатление своей рослой, сильной фигурой, открытым, простодушным лицом, выражавшим готовность выполнить все, что прикажут. Кабаков выглядел хуже – был тонковат, насуплен и небрежно одет – из-под телогрейки торчал зеленый воротник немецкого кителя, напяленного для тепла поверх гимнастерки.
– Стоять тут негде, поэтому садитесь и слушайте, – сказал комбат. Бойцы послушно опустились в мигающий сумрак у входа. – Вам боевая задача. Очень ответственная. Вооружиться ножами или штыками, прихватить с собой побольше бумаги – газет или книжку какую разодрать, тихо перейти болото и с обмежка по-пластунски вверх до самой немецкой траншеи. Без звука. У траншеи развернуться и таким же манером назад. Вот и все. Понятно?
Бойцы, слегка недоумевая, смотрели на комбата.
– Не поняли? Поясняю. Проползти и ножами прощупать землю. Если где мина – не трогать. Только на то место клочок бумаги и камушком прижать. Чтобы ветром не сдуло. И так дальше. Теперь ясно?
– Ясно, – не слишком уверенно сказал Дрозд.
Кабаков шмыгнул носом, и комбат внимательно посмотрел на него:
– Все это займет у вас не более двух часов. Может так получиться, что на нейтралке окажутся немцы. Тогда послушайте, чем они занимаются. И назад. Я буду вас ждать. Вопросы есть?
– Ясно, – несколько бодрее, чем прежде, ответил Дрозд.
Кабаков опять шмыгнул носом и неопределенно прокашлялся.
– Значит, все ясно? – заключил комбат. – Тогда сержант Нагорный проводит вас до льда и поставит задачу на местности.
– Есть.
Бойцы поднялись и, пригнувшись, повернулись к выходу, но Кабаков, шедший вторым, остановился.
– Я это… товарищ комбат, кашляю.
– Да? И здорово?
– Как когда. Иногда как найдет…
Боец замолчал и с преувеличенным усердием прокашлялся. Комбат мельком глянул в его глаза и увидел там страх и подавленность – слишком хорошо знакомые на войне чувства. Все становилось просто до возмущения. Теперь, однако, комбат постарался быть сдержанным.
– Тогда отставить, – сказал он. – Вашу кандидатуру отставить. Вместо вас пойдет старший сержант Нагорный.
– Есть, – сказал Нагорный и в наступившей паузе спросил: – Разрешите выполнять?
– Выполняйте, – сказал комбат. – По возвращении – сразу ко мне.
Нагорный с Дроздом вылезли, напустив в блиндаж стужи, а Кабаков остался, обреченно уронив голову в шапке.
– Боитесь? – спросил комбат, в упор рассматривая бойца и привычно ожидая лжи и оправданий. Но Кабаков вдруг подтвердил смиренно и искренне:
– Боюсь, – и еще ниже наклонил голову.
Конец провода в углу, догорев до самой перекладины, начал дымно моргать, и Вера, поднявшись, с запасом потянула его с потолка.
– Лейтенант Самохин, он что у вас, всегда труса празднует?
– Да нет. Вроде не замечалось.
– Давно на фронте?
– Четыре месяца, – тихо ответил боец.
– Откуда сам?
– Из Пензенской области.
– Кто дома?
– Мать. И три сестренки.
– Старшие?
– Младшие.
– А отец?
– Нету. В сорок первом из-под Киева прислал одно письмо, и все.
Сделалось тихо. Веретенникова страдальчески, прерывисто вздохнула. Снаружи послышалась стрельба – пулеметная очередь где-то на участке соседей.
– Значит, боишься? – язвительно переспросил Самохин. – За свою шкуру дрожишь?
– Все боятся. Кому помирать охота?
– Ах вот как! Еще философию разводишь! Разгильдяй, я тебе покажу сейчас! А ну снимай ремень!
Ротный поднялся и, пригнув голову, шагнул к бойцу.
– Тихо, товарищ лейтенант! – сказал комбат. – Пусть идет. Идите на место, Кабаков.
Боец с поспешной неуклюжестью вылез из блиндажа, Самохин зло отбросил из-под ног котелок.
– Ну и напрасно! Надо было специально послать. От трусости полечиться.
Комбат вынул из кармана портсигар.
– Не стоит, Самохин.
– А, потому что признался, да? За это вину спустили?
Лейтенанта, видать по всему, прорвало, он переставал сдерживать себя, готов был на ссору, которой требовало в нем все пережитое за этот вечер. Но комбат не мог позволить ему такой возможности, тем более что впереди у обоих были дела куда более трудные.
– Да, спустил, – спокойно ответил он. – Помните толстовскую притчу: за разбитую чашку спасибо. Потому что – не соврал.
– Притча! Ему притча, а Дрозд что, камень? Да? И не боится? Вот шарахнет, и одни ошметки останутся. А этот жить будет. Правдивец!
Комбат промолчал.
Глава четвертая
Первым из вызванных командиров прибежал младший лейтенант Ярощук, командир приданного батальону взвода крупнокалиберных пулеметов ДШК. Самый младший по званию, он был тем не менее самым старым среди офицеров батальона по возрасту – лет под пятьдесят дядька, бывший сельповский работник с Пензенщины, которому когда-то при увольнении со срочной службы присвоили звание младшего лейтенанта запаса. Далее этого звания Ярощук не продвинулся, что, однако, мало беспокоило его. Совсем не командирского вида, щуплый, небрежно одетый в поношенную красноармейскую шинель, он спустился в блиндаж и заговорил, видно со сна, хрипловатым голосом:
– Морозец, черт бы на его, все жмет. Не хватило за зиму промерзаловки.
Ярощук, по-видимому, не сразу заметил, что в блиндаже все молчали, мало настроенные на его говорливую беззаботность. Он оживленно потер озябшие руки, почти с ребяческим простодушием поглядывая на присутствующих. Комбат скупо бросил:
– Садитесь, товарищ Ярощук.
– Ну что ж, можно и сесть, если не прогоните. А я это… в окопчике под брезентом кемарнул малость. Промерз как цуцик… У тебя нет закурить, лейтенант? – спросил он Самохина. Тот достал из кармана щепоть махорки и молча протянул ее командиру ДШК.
– А бумажки нет? Ну ладно, найдем. Где-то был у меня клочок…
Вторым вскоре явился командир восьмой роты лейтенант Муратов. Ловко затянутый ремнями, с аккуратно пришитыми погонами, с планшеткой на боку, он легко проскользнул в блиндаж и, слегка нагнув голову, привычной скороговоркой доложил с акцентом:
– Товарищ капитан, лейтенант Муратов по вашему приказанию прибыл.
Командира девятой пришлось подождать дольше. Командир батальона уже намерился послать за ним второй раз, как в траншее послышались шаги, кашель, и наконец длинный худой Кизевич в неподпоясанном полушубке с обвисшими, без погон плечами неуклюже пролез в блиндаж. Сделав легкий намек-жест рукой к шапке, буркнул вместо доклада как о само собой разумеющемся:
Комбат бесстрастно сидел, прислонясь спиной к холодной стене блиндажа, лишь взглядом отмечая приход каждого. Он почти не реагировал на некоторые вольности докладов подчиненных, но, по-видимому, они все-таки что-то почувствовали во внешней сдержанности комбата и, смолкнув, выжидательно пристраивались рядом с Ярощуком.
– Ну что ж, – сказал комбат и откинулся от стены. – Кажется, все. Прошу доложить о количественно-боевом составе подразделений. Командир седьмой!
Самохин,
