Когда-нибудь и получится.

Он с некоторым удивлением посмотрел на девушку.

– Это почему вы так думаете?

– А что ж, разве не видно? Какой вы сапожник? Командир, наверное…

Вот те и раз, подумал Агеев, неприятно задетый ее словами. Второй клиент подряд сомневается в его сапожном умельстве, с первого взгляда видит в нем командира – это уже никуда не годилось. Надо было что-то придумать, отрастить подлиннее бороду, что ли? Или усовершенствовать это проклятое ремесло, которое ему почему-то неожиданно трудно давалось.

– А ты в Менске чем занималась? – грубовато спросил он, задетый ее проницательностью. Мария, однако, не обиделась.

– Я в педагогическом училась. Готовилась математику преподавать. Да вот, видать, не придется, – сказала она, и лицо ее помрачнело.

– Ничего, как-нибудь. Главное, чтоб остановить его, – сказал он почти доверительно, и она подхватила с горячностью:

– Да? Вы так считаете? Говорят, за Смоленском уже остановили, какой-то город освободили. А тут что делается!..

– Евреев побили?

– Расстреляли всех до единого. Сперва сказали, в город погонят, велели ценности взять, деньги и на трое суток продуктов. А самих в тот же день в торфяниках постреляли. Зачем продукты?

– А чтоб не догадались, куда погонят, – сказал он, сразу разгадав эту уловку немцев. Мария удивилась.

– Ой, как вы сообразили! А я вот не смогла. Все думала: ну они же неглупые, к тому же все у них продумано до мелочей – зачем продукты? Ведь все с убитыми побросали в ямы.

– Дурное дело нехитрое, – сказал он и, может, впервые за утро внимательно посмотрел на нее. Ее юное личико, взгляд серых, широко раскрытых глаз были уже тронуты страданием, видно, досталось и ей в этом местечке. – В Менске родители есть?

– Мама была. Семнадцатого июня уехала в Ставрополь к тете. Не знаю теперь, вряд ли вернулась.

– Вряд ли успела.

– Не успела. Кто думал, что фронт так быстро откатится. Покатился без удержу.

– Да, на фронте теперь не малина. Кровавое месиво!

– А вас на фронте? – кивнула она в его сторону с вдруг загоревшимся любопытством во взгляде.

– Что на фронте?

– Ну ранило на фронте?

– А откуда знаешь, что ранен?

– А с палочкой. Вчера видела. С улицы подсмотрела.

– Вот как! Ты уже и подсматриваешь?

– Да нет, я не нарочно. Просто проходила мимо, а вы шли с палочкой. Так хромали, так хромали, что мне жалко стало.

Агеев озадаченно промолчал. Сегодня после всего, что произошло у него с этим начальником полиции, ему самому было жалко себя, и неожиданно сочувствие Марии тронуло его.

– Ничего, ничего. Как-нибудь, – грубовато утешил он девушку, но больше себя самого.

Заплатку он уже дошивал, на довольно сношенные каблучки ее туфель надо было подбить и набойки, но у него не было, чем подбить, и он тряпкой старательно начистил их светлые носки.

– Уже сделали? – обрадовалась Мария, вскакивая со скамейки. – Ой, как хорошо!

– Не слишком хорошо, – откровенно признался он, в самом деле мало довольный своей работой, и улыбнулся – впервые за сегодняшний день. – Авось как-нибудь научусь! Не пройдет и месяца…

Прижав к груди обновленные туфельки, Мария тихо спросила:

– Наверное, пока заживет рана?

– Именно, – сказал он. – Пока заживет.

– А потом?

– Потом видно будет.

С внезапной грустью в глазах она бросила взгляд на улицу.

– Завидую вам. Если бы я знала куда… Ни дня бы здесь не осталась. Я бы на фронт пошла, я бы их убивала…

Это уже было серьезно, и он промолчал. Что-то поняв, она замолчала тоже, однако не уходя от него и все сжимая в руках отремонтированные туфельки.

– На фронте есть кому бить. А для вас и тут должно найтись дело…

– Какое? – быстренько спросила она.

– А это надо подумать. Сообразно обстоятельствам.

Она еще недолго постояла молча, о чем-то размышляя или, быть может, ожидая услышать от него что-то. Но Агеев подумал, что и так сказал лишнее, что ему теперь следовало остерегаться – кто знает, не значится ли и ее подпись в блокноте начальника полиции Дрозденко?

Наверное, она поняла его молчание по-своему.

– Как вам заплатить?

– А как хотите. Можно хлебом, можно картошкой. Или яблоками.

– Ну, яблок у вас своих вон сколько!

– Тогда поцелуем.

– Ну скажете!..

Немного постояв молча, она, не прощаясь, повернулась и выскользнула на улицу. Он остался в беседке. Очень хотелось ее увидеть, услышать ее то радостный, лукавый, то опечаленный голос; что-то она заронила в его омраченную душу, какое-то душевное родство стало медленно, но явно сближать их, этих двух разных людей, волею случая оказавшихся в одном местечке. Когда спустя четверть часа Мария вернулась с туго набитой авоськой, лицо ее, уже без тени былых забот, светилось радостным дружелюбием; торопясь, она стала выкладывать на стол какие-то куски и свертки, обернутые в клочья старых газет.

– Вот это вам… за работу. Это чтоб заживали раны… Это варенье, грибы сушеные…

– Зачем столько! – воспротивился он. – Вы что, в самом деле? За одну заплатку?..

– Вот это масло. У тетки же коровы нет, так что понадобится.

– За одну заплатку?! – едва не взмолился Агеев.

– Не за заплатку. За то, что вы… Что вы есть такой…

Она выложила все на стол поверх его инструментов и метнулась к выходу, радостно озадачив его своей добротой и трогательной признательностью за ерундовую, в общем, услугу. Но, видимо, в этой услуге она увидела нечто большее, чем заплатанная туфля, и эта ее прозорливость невольно отозвалась в нем тихой, робкой еще благодарностью.

Недолго посидев в беседке, он проковылял в сарайчик и занялся раной, которая тупой болью неотвязно беспокоила его с ночи. Особенно когда он пытался ходить. Агеев размотал сбившуюся, со следами гнойных пятен повязку, конец которой, однако, основательно присох к верхнему краю раны, и, пока он отдирал его, почти взмок от пота и боли. К его удивлению, опухоль над коленом уменьшилась, болезненно набрякшие ткани по обе стороны раны потеряли напряженную плотность. Агеев выбросил расползшиеся ломтики сала, подумав, что теперь, может, обойдется и так, и туго перетянул ногу прежней повязкой, подложив под нее чистую, сложенную вчетверо тряпицу. Наверное, надо было перекусить, он давно уже ощущал сосущую пустоту в желудке и с палочкой в руке вышел из хлева.

Возле его беседки на скамейке сидела старушка в темном толстом платке, с такой же, как у него, палкой в руке. Она явно дожидалась кого-то, и Агеев приковылял к ней сзади.

– Вам кого, бабушка?

Бабуся не спеша обернулась, взглянула на него отсутствующим взглядом глубоко упрятанных под костлявые надбровья глаз.

– Мне во ботиночки внучке… Каб починить… Одна внучка осталась, ни отца, ни матери. Дык, сказали, тут чинять в поповской хате.

– Чинят, да. А что, ботиночки сильно поношены?

– Дык паношаны… Вот! Новых жа няма, где я возьму. Теперь жа не купишь.

– Теперь не купишь!

Он взял из ее рук связанные узловатыми шнурками детские ботинки, до того разбитые – с проношенными подошвами и сбитыми задниками, с дырами на сгибах, – что ему стало тоскливо: как их починить? Но бабка, будто приговора, ждала его слова, и он, вздохнув, не смог отказать ей.

– Ладно, как-нибудь сделаем. Сегодня к вечеру.

– Дякуй табе, сынок, дякуй. Я ж в долгу не останусь, отблагодарю. Хай тябе бог ратуе…

Он проводил бабку и подошел к беседке. Надо было браться за дело, но хотелось есть и было гадко и боязно на душе – все от того утреннего визита полиции. Что она сулит ему, та его подлая подписка? Конечно же, работать на них он не намеревался, но он чувствовал, в какую западню попал и как трудно будет выкручиваться теперь из фашистской кабалы. Обязательно надо было предупредить о том Волкова или хотя бы Кислякова, рассказать, в какое дело втягивает его полиция, и совместно придумать, как ему действовать. Потому что… Потому что эта двойственность его положения может очень скоро вылезть боком для этих людей, да и мало ли еще для кого, но прежде всего для него самого. Он ясно понимал всю сложность своего положения, но что он мог сделать? Разве что проклинать войну или этого ублюдка Дрозденко? Но и проклиная его, сетуя на войну и свою злополучную долю, наверно, придется жить и делать что-то в соответствии со своей совестью и своими обязанностями командира армии, которая теперь истекает кровью на огромном фронте от севера до юга. Наверное, тем, кто под Москвой или за Смоленском, не легче, тысячами ложатся навсегда в братские могилы – ему ли сетовать на свою участь? Придется терпеть и, пока есть возможность, делать какое-то дело – против них, но только бы не повредить своим. Хотя это будет, наверно, нелегко.

Наскоро перекусив на кухне, он вспомнил Барановскую и пожалел, что в такой час ее не было дома. Он уже стал привыкать к этой своеобразной женщине – своей хозяйке, наверно, в таком деле она бы что-то ему подсказала или хотя бы сообщила, чего он не знал. Она же как местная жительница знала тут все и, кажется, неплохо разбиралась в людях. А люди ему, пожалуй, скоро понадобятся. Без людей в его положении – гибель.

Все оставшееся до обеда время он провозился с детскими ботиночками и кое-как слепил их на живую нитку. Для более капитального ремонта нужны были материалы – кожа, подошвы, которых он не имел, и думал, что с таким обеспечением его ремонтное дело непременно зайдет в тупик. Чем тогда он будет кормиться? Сидеть на скудном иждивении хозяйки? Дожил, нечего сказать, бравый начбой Агеев, то есть инженер Барановский Олег Кириллович. Он совсем уж начал путаться в своих именах и не знал, какое из них будет для него предпочтительнее.

Бабка пришла после обеда, к вечеру, когда он, поставив на угол стола ботиночки, сучил впрок дратву – для новой починки. Но больше заказов не было, никто к нему не пришел, и он, насучив дратвы, собирался выбраться из-за стола. Ощупывая посошком дорогу, бабка, будто слепая, свернула с улицы и молча остановилась перед беседкой.

– Вот, бабка, готовы!

– Готовы? Дякуй табе, касатик,