немецкий солдат в пропыленном, с оторванным погоном кителе, в характерных солдатских сапогах. Рядом валялась его каска с орлом у козырька, не хватало только немецкого автомата. ППШ Волоки лежал чуть дальше, и Иван по солдатской привычке потянулся к нему, подцепил за ремень и подвинул к себе. Магазин заскрежетал по бетонному полу, и немец вдруг, прервав спокойное дыхание, проснулся.
Сначала он будто испугался, заморгал глазами, а затем, узнав Ивана, несколько удивленно сказал:
– О, Иван лебенд? Гут, гут.
Заметив, что боец подтянул поближе свой автомат, озабоченно повел бровями. В глазах его отразилось минутное беспокойство, но он подавил его и снова бодро, выразительно произнося каждое слово, сказал:
– Можно иди. Туда иди. Дверь туда их махен…
– Дверь?
Иван хотел улыбнуться, но в голове сразу кольнуло, и лицо его перекосилось.
– Больно?
– Ладно, – поморщился Иван. – Живы будем – не помрем.
Он не хотел показывать немцу свою слабость и, помогая себе руками, встал на ноги. Перед глазами расплылись багровые круги. Осторожно, с большим усилием он выпрямился, но не застонал, сдержался. Немного постояв так, шатко полез по щебенке к дыре в дальнем углу. Фриц хотел поддержать бойца, но Иван упрямо отвел его руку.
Хромая, немец подался туда же, первым пролез к дыре и заглянул вверх; за ним взобрался на щебенку и Волока. В это время где-то поблизости протрещала очередь, вторая, послышались голоса – кто-то крикнул, потом там, наверху, заговорили не тихо и не громко, но так, что слов разобрать было нельзя. Волока сжал челюсти, немец, приоткрыв рот, с обостренным беспокойством в серых глазах посмотрел на Ивана. Они ничего не сказали друг другу и на время замерли под пробоиной. Снова леденящий, как дыхание смерти, вопрос – кто? – пронесся в их головах.
Но разговор наверху прекратился – люди отбежали или замолчали, а еще через минуту донеслись длинные пулеметные очереди. Видно, с наступлением дня вчерашний бой продолжался, и Волоку охватило беспокойство.
«Туда, наверх», – показал он немцу. Фриц понял, коротко подтвердил: «Я-я» – и засуетился в поисках какой-нибудь подставки, чтобы удобнее подобраться к дыре. Он сложил один на другой несколько кусков бетона, примерился – было низко. Потом проковылял вниз, принес каску и положил ее сверху: теперь можно было ухватиться за край пролома руками.
Он подтянулся на руках, выглянул наружу, но в нерешительности тут же опустился. Снова на мгновенье встретились их сосредоточенные, напряженные взгляды, и опять оба вслушались, стараясь определить, кто наверху. Однако определить было невозможно.
Тогда немец нахмурился, решительно наступил на каску, подтянулся и, упершись здоровым коленом в выступ, вскарабкался на перекрытие.
Несколько секунд он стоял там, оглядываясь, а снизу на него напряженно смотрел Волока. Иван с трудом держался на ногах, в глазах все кружилось, но теперь – он чувствовал! – решалось самое важное, и он с первой же секунды не хотел упустить этот момент. В душе Ивана нарастало ощущение тревоги, подумалось, что немец убежит и он останется один в этой яме. Волока уже почувствовал в себе невольную привязанность к этому человеку – теперь он был ему нужен, как бывает нужен в беде товарищ.
Немец, однако, никуда не бежал. Он переступил с ноги на ногу, осмотрелся, из-под его каблуков посыпался в подвал песок, и вот из дыры просунулась его рука.
– Иван, шнель! Бистро…
Волока наступил на каску, протянул навстречу руку, но немец недовольно взмахнул рукой – сперва он хотел перенять автомат. Иван снял с плеча ППШ, сунул его немцу и вдруг испугался. Однако немец не собирался в него стрелять – с солдатской бережностью к оружию он положил ППШ возле ног и просунул в дыру обе руки.
Напрягшись, Волока подал свои, немец крепко обхватил их, Иван уперся сапогом в стену, сжал зубы, чтобы не застонать, и боком перевалился через край пролома.
Так они оказались наверху, среди развалин большого кирпичного дома. На уцелевшей стене второго или третьего этажа висела, покосившись, картина в позолоченной раме, рядом держался иссеченный осколками гобеленчик с лосями, выше, зацепившись за обломок перекрытия, торчала опрокинутая кровать с металлической сеткой. В разбитой раме раскачивалась на ветру форточка. Улицы отсюда, однако, не было видно – ее загораживала стена, рухнувшая внутрь дома. Огромной плахой она кособочилась из-под их ног, и над нею в просветлевшем утреннем небе тихо качались вершины вязов, под которыми вчера наступали автоматчики.
Оба они немного отдышались, вслушиваясь в доносившуюся с улицы стрельбу. Послышались и крики, только Волока не разобрал слов, а немец, вдруг встрепенувшись и размахивая руками, бросился по развалинам вверх. Он быстро оторвался от Ивана, который, с трудом переставляя ноги по кирпичному лому, брел вслед за ним. Фриц первым добрался до того места, откуда можно было спрыгнуть на улицу, на секунду его поджарая фигура четко вырисовывалась на фоне неба. И тут Волока отчетливо услышал чужие голоса:
– Хагеман! Хагеман! Ком! Ком! Хагеман!
Волока был готов к худшему, и все же в эту минуту его бросило в озноб. Он сжался, присел, а Фриц, обернувшись, с радостью на неожиданно просиявшем лице крикнул:
– Иван! Иван! Ком!
И намерился спрыгнуть, чтобы бежать туда, куда звали его товарищи.
– Стой! – негромко, но с затаенной решимостью произнес Волока. – Стой!!!
На лице немца мелькнула растерянность, даже боль, а может, испуг, но он тут же взмахнул в воздухе руками и исчез по ту сторону развалин.
Иван сначала опешил от такой неожиданности, а затем, с усилием превозмогая слабость, заковылял по завалам туда, где исчез Фриц.
Хагеман отбежал недалеко. Вся улица была загромождена развалинами, и он перелезал через кирпичную глыбу совсем недалеко от того места, где появился Волока. Напротив, вдоль чугунной ограды сквера, отстреливаясь и пригибаясь, бежали немцы.
– Стой! – крикнул Волока, увидев Хагемана. – Фриц! Стой!
Немец вскинул вверх голову – лицо его, как показалось Волоке, сморщилось, будто от боли. И он на миг остановился, взглянул на Ивана, потом оглянулся на сквер, где, удивленные этой перекличкой с русским, замедляя бег, оборачивались к ним немцы. Но это длилось очень недолго. Сразу же там заклацали затворы, и зычный командирский голос огласил развалины:
– Хагеман, ком! Шиссен!
Фриц перевалился через глыбу, преграждавшую ему путь к своим, а Волока, почувствовав, что сейчас все кончится, и уже не думая о себе, а только не желая отдать врагам этого человека, дал в него очередь. Пули с перелетом и недолетом взбили в обломках пыль и разлетелись в стороны.
Немец тотчас обернулся, в глазах его мелькнула звериная ярость человека, у которого не было выхода. Иван упал на груды кирпича, не сводя взгляда с немца, и увидел, как тот лихорадочным движением выхватил что-то из кармана и, размахнувшись, швырнул в него. Иван не сразу сообразил, что это граната, и только когда та упала поблизости, понял, что спасаться поздно. Он лишь рванул к плечу автомат и нажал на спуск.
Очереди своей он не услышал, но в последнее мгновенье заметил, как, прежде чем рухнуть наземь, крутнулся на ногах Фриц Хагеман. Почти одновременно с этим оглушительно грохнула рядом граната. Обжигающий удар стеганул Ивана по плечу, и все медленно потонуло в пыли, которая плотным, удушливым облаком накрыла развалины.
Пыль его и спасла.
Волока слышал, как немцы ударили из автоматов, несколько пуль раскрошило кирпичи рядом, но он, пригнувшись, с неожиданной прытью рванулся назад, упал, снова вскочил, перекатился через большой обломок, обогнул дыру в глубокой воронке, из которой они выбрались минуту назад, и наконец спрыгнул во двор. По дорожке, вымощенной бетонными плитами, добежал до колючей изгороди, прорвался через ее цепкое густое сплетение и очутился в узком переулке.
Его сразу чуть не сбили с ног наши автоматчики. Гулко стуча подошвами, они выскочили из-за угла, видно, наперерез немцам, отступавшим вдоль сквера. Задний испуганно взглянул на его окровавленную голову, но промолчал, и Волока почувствовал, как жгучей болью налилось его плечо.
Автоматчики скрылись за поворотом, и заваленный обломками переулок совсем опустел. Волока посмотрел в один конец его, в другой, отпустил автомат и, оберегая рассеченное осколком плечо, шатаясь, побрел туда, откуда бежали бойцы.
Вверху, в ясном весеннем небе, ухало, шипело, громыхало гулкое эхо боя. «Как же это? Что это?» – роились в голове Волоки смятенные мысли, и ему хотелось ругаться от боли и тупой несправедливости того, что случилось. Переполненный душевной сумятицей, он брел по середине разбитого бомбами переулка и твердил в отчаянии:
– От же гады! От гады!..
1963 г.
