где его сразу возьмут под арест, уж там ему не избежать обвинений. Всякую возможность обвинений надо было погасить тут. Но как? С этим озлобленным недомерком, которого они называют сержантом, даже и поговорить невозможно, он заранее все знает и уверен, что Антон — враг. Да и Зоська тоже окрысилась против — не подойдешь. Но, поразмыслив, Антон пришел к выводу, что в его положении, как ни странно, выручить его сможет именно Зоська. Может утопить окончательно, а может и вызволить, — это уже будет зависеть от ее к нему отношения.
Сержант с толстяком тем временем, наверно, доели мясо (по крайней мере, от них перестало нести раздражающим запахом) и теперь лениво дожевывали хлеб, поглядывая на обрыв, где должен был появиться посланный куда-то Салей. Зоська, отвернувшись, сосредоточенно ковыряла носком сапога в снегу. В овражке было затишно, падал редкий снежок. Ноги в постоянно сырых сапогах скоро начали зябнуть на несильном морозце. Антон напряженно соображал, что делать, с какой стороны подойти к сержанту или хотя бы к Зоське. Он чувствовал, что пока была такая возможность, потом она может исчезнуть и он ни к кому ни с какой стороны не подступится.
Но он ничего не надумал, хотя прошло, наверное, побольше двадцати минут, и Салей не возвращался. Это его невозвращение стало заметно тревожить сержанта, который, стоя на дне овражка и заложив руки в карманы поношенной, с рыжими подпалинами от костров шинели, все поглядывал на обрыв и нетерпеливо топтался в снегу — уже вытоптал небольшую, с квадратный метр, площадку. Наконец, потеряв, наверно, терпение и в который раз недобрым словом помянув японского городового, он начал взбираться на склон. Там, за овражком, где начиналась пашня, было ровнее, и наблюдать оттуда было сподручнее. В минутном озорстве запустив в их сторону ком снега, сержант скомандовал:
— А ну давай все сюда! Все, все! И вы тоже.
Зоська, за ней толстячок Пашка и последним Антон стали взбираться по склону вверх. Лезть по скользкой, засыпанной снегом траве было вообще неудобно, а со связанными руками и подавно. На середине склона Антон поскользнулся и довольно беспощадно грохнулся грудью о землю, сразу почувствовав на губах соленый привкус крови. Сержант наверху злорадно хохотнул, и Антону понадобилось порядочное усилие над собой, чтобы не поддаться нахлынувшему на него бешенству. Им смешно! Связали, обезоружили, куда-то волокут силой и еще потешаются над его немощью. Умышленно не торопясь, с расстановкой, он поднялся с коленей, кое-как утвердился на разъезженном косогоре; возле на снег упало несколько алых капель крови. Они все втроем спокойно стояли вверху над обрывом и с насмешливой издевкой смотрели на неуклюжее его восхождение, и он со вкусом продемонстрировал им свое унижение — пусть порадуются. Это падение зубами о землю уже мало прибавляло к той сумме неудач, которые обрушились на него сегодня, и без того он чувствовал себя несправедливо обиженным и пострадавшим. Под их злорадными взглядами он кое-как выбрался из оврага, оставляя за собой алые на снегу пятна, и покорно остановился перед конвоирами.
— Что, раскровенился?! — недовольно сказал сержант, перестав улыбаться. — А ну утрись. Неча тут кровью сморкаться.
Антон стоял молча и не шевельнулся даже, когда сбоку к нему неожиданно шагнула Зоська. Протянув руку, она рукавом сачка коротко отерла его подбородок, сделав это в совершенном молчании двумя небрежными движениями руки, и Антон едва удержался, чтобы не вздрогнуть от ее прикосновения, Только когда она отошла с таким видом, будто ей нет до него больше дела, что-то внутри у него шевельнулось — тоска по утраченному или, может, надежда.
— Так, так! — язвительно ухмыльнулся сержант. — Теперь вижу, японский городовой!..
Он недоговорил — все враз обернулись к недалекой вершине холма, где чуть в сторонке от цепочки своих уходящих следов появился Салей. Он быстро шел вниз к овражку, местами широко осклизаясь по снегу, и сержант с толстяком, наверное, что-то учуяв, насторожились. Антон, чуть отвернувшись, вытер о воротник кожушка кровь, все еще плывшую из ссадины на подбородке, и тоже смотрел на быстро подходившего Салея. Он чувствовал, что тот несет весть, которая и для него может оказаться важной.
— Ну что? — нетерпеливо окрикнул сержант подошедшего шагов на двадцать посыльного, но тот только махнул рукой.
— Что, не дошел? — спросил толстяк Пашка.
— Дошел! Да что толку?
— А что?
— Серого взяли! — объявил Салей, подошедши, и скинул винтовку прикладом в снег, сдвинул на затылок шапку. От его мокрого лба шел пар.
— А эта?.. Баба его? — напомнил сержант.
— Баба осталась. От нее и узнал. Через березнячок не пройти.
— Да ну?
— Облава там! Полиция и жандармерия. Как раз в березах устроились.
— А если правее? Полем?
— А там деревня. Из деревни все на виду. Не пустять.
— Дела, японский городовой! — уныло ругнулся сержант и обернулся назад, к оврагу. Полминуты он суженными глазами вглядывался в серое, притуманенное пространство.
— Что ж нам теперь, дневать тут? — обращаясь к нему, тихо сказал Пашка.
— А хрен его знает.
— Я так думаю, — после паузы запаренным голосом сказал Салей. — Можно попробовать возле чугунки. Насыпка там невысокая, но… Каких полверсты.
— А через насыпь не увидят? — усомнился Пашка.
— Нет, не увидять. Ползком если.
— Ползком! С этими вот? — зло кивнул сержант в сторону Антона.
— Если только ползком, — настаивал Салей.
— Ну и задача, японский городовой! — выругался сержант и сел задом в мягкий, еще не слежавшийся снег.
Антон настороженно вслушивался, стараясь понять что-то из их разговора, но понял только, что пройти где-то нельзя, что где-то на их пути немцы. Теперь он даже не знал, как отнестись к этой незадаче. С одной стороны, он почувствовал невольную радость оттого, что у этих обормотов что-то не получалось, — и пусть, не только же его настигать неудачам. Но, поразмыслив, он ощутил смутное опасение, как бы все это не обернулось для него еще худшим.
Недолго посидев на снегу, хмуря свои тонкие бровки, сержант кивнул Пашке, и тот опустился напротив на корточки, со вниманием уставясь в его острое, по-заговорщически оживившееся лицо. Вскоре толстячок уже понимающе закивал головой. Салей, опершись на винтовку и стоя вполоборота, вслушивался в их разговор. Антон издали тоже попытался кое-что услышать, но сержант вовремя учуял его интерес и обернулся.
— Ну, ты! А ну, отойди! Отойди, отойди! На пятнадцать шагов марш!
Делать было нечего, Антон не торопясь отошел немного и остановился, искоса поглядывая на партизан. Неясная тревога начала будоражить его и без того неспокойные чувства. Он не разобрал ни одного слова из сказанных сержантом двух-трех отрывистых фраз, но заметил, как вытянулось на минуту обычно добродушное, мягкое лицо толстяка Пашки, которое, правда, скоро опять стало прежним. Салей, поморщившись, вполголоса подтвердил:
— А что ж, можно…
Не столько поняв, сколько догадавшись, Антон сперва почти помертвел от страха, а потом в сознание его кипятком шибанул испуг, и он бросился грудью вперед к сержанту.
— Нет! Что вы делаете? За что? Я партизан, я с немцами с весны дрался, а вы? Не имеете права!
— Ты чо? Ты чо? — медленно поднялся сержант. — А ну, тихо!
— Это безобразие! Я честный человек! Я свой, советский, а вы…
— Ти-хо! — крикнул сержант. — Японский городовой! Ты что разошелся? Ты же вон к немцам деру дать собирался. Ты же их агент!
— Я не агент! Я партизан из Суворовского. Это она по злобе, — кивнул он в сторону Зоськи. — Между нами там произошло… Пусть она подтвердит! Зося! — обернулся он к Зоське с такой болезненной тоской в глазах, что, кажется, камень не остался бы безучастным. Зоська, однако, посмотрела на него, сузив глаза, и промолчала.
— Что же мы на руках тебя понесем? — язвительно растягивая слова, проговорил сержант. — Там, может, с боем пробиваться придется. И ползти надо.
— Понятно, ползти, — согласно подтвердил Салей.
— Ну что ж! Я поползу. Я умею. Доверьте, ей-богу. Зачем же губить безвинного! Я же ничего не сделал!
В нем все напряглось и вибрировало от предчувствия того, что сейчас, видно, все для него и решится. Видно, последнее слово будет за этим сержантом. Но почему бы не вступиться за него Зоське? Почему она молчит, как воды в рот набравши? Ведь эти его видят впервые и по наговору принимают за какого-то агента, но ведь она может сказать, что он не агент. Ведь он партизан! Из той же Липичанской пущи, из того же отряда, что и Зоська. Почему же она не заступится за него? Неужели она не понимает, что они надумали с ним сделать?
— Зося, скажи им: я же не враг! Ты же знаешь, я честно воевал и честно воевать буду. Мало ли что между нами случилось! При чем же тут они? Скажи, Зося!
Стоя чуть в стороне, Зоська отрешенно смотрела куда-то в нетронутый, с редкими былинками снег, и сержант вдруг вспомнил:
— А что ей говорить? Она уже сказала. Там, на хуторе. Что ты к немцам перебежать собрался.
— Нет! — запальчиво перебил его Антон. — Нет! Это ошибка. Сплошное недоразумение…
— А ведь ты и говорил, будто она тоже решила перебежать? Так как тебя понимать?
— Это неправда! Я ошибался.
— Хорошая ошибочка, японский городовой! А если бы мы ее шлепнули? Послушав тебя?
— Ну что вы! Я это со зла. С обиды! Потому что она… Мы с ней поругались. Ведь я… Ведь мы полюбовно. Зося, скажи им. Что же ты молчишь? Ведь они хотят меня застрелить!
Зося, как ему показалось, немного смягченным взглядом повела по его расхристанной фигуре, потом взглянула поодаль на троих партизан. Видно, она колебалась, и сержант, которому стало надоедать это разбирательство, крикнул:
— Так что? Он правду говорит? Или демагогию разводит?
Теперь они все уставились в мучительно напрягшееся лицо Зоськи, и Антон смекнул, что от ее ответа будет зависеть, жить ему или умереть тут же. Но, будто окаменев лицом, она продолжала молчать.
— Что ж, предавай! — с отчаянием обреченного процедил он сквозь зубы. — Пусть убивают! За мою любовь…
— О, он уже про любовь! Ловкач, японский городовой! — съязвил сержант и привычным движением плеча скинул в руку автомат. Обветренные губы Зоськи вздрогнули, и, словно боясь не успеть, она пролепетала:
— Так какого же черта?! — взъярился сержант, держа в руке автомат. — Какого черта ты нам мозги там мутила? То кричала: перебегать надумал, а теперь наоборот. А то вот — обоих, к чертовой
