мокрое. Да, вот еще… На мой кожух — укройся. А я лаз заделаю. Тепло будет, посмотришь.

Стуча зубами, она поспешно устраивалась в этом гулко шуршащем, полном травяных запахов укрытии, стараясь не думать о возможных последствиях этой ее ночевки. Кое-как сняла с ног мокрые сапоги, развернула портянки и сунула ноги в ласковое тепло кожушка. Антон тщательно заделывал сеном лаз, и она, недолго размышляя, стащила с себя все мокрое, что только можно было стащить, туже завернулась в кожушок и, все еще дрожа и крупно вздрагивая, никак не могла найти положения, чтобы скорее согреться.

— Вот это ночлег! — удовлетворенно сказал Антон, с шумом устраиваясь рядом. — А что? Не хуже, чем в землянке, правда?

— Правда, — тихонько сказала она и, подумав, спросила: — А ты… по своему заданию или как?

— Я? — неопределенно переспросил он, подвигаясь поближе, вплотную к ее поджатым ногам. — Да почти что по твоему.

— Это как — вместе, значит, пойдем?

— Безусловно. Не возражаешь?

— Нет, что ты!

Зоська горестно вздохнула. Если бы не те ее нелепые страхи, все могло оказаться удачнее и даже интереснее, они бы заночевали в деревне, при людях, а не в этой поре, где хотя и теплее, чем в поле, но… Она, не шевелясь и почти не дыша, в три погибели скорчилась, забившись в самый конец этой прорытой кем-то норы. Все-таки в таком положении они очутились впервые, и она боялась этого непривычного и такого близкого соседства с этим, в общем, симпатичным, хотя и мало ей знакомым мужчиной. Хотя бы он не начал к ней приставать, она просто не знала, как повести себя с ним. С одной стороны, она была обязана ему, вытащившему ее из воды, устроившему в это убежище, согревшему своим полушубком. А с другой — кто знает, что у него на уме. Надо бы от него держаться подальше и вести себя по возможности строже.

— Ну как, греешься? — заботливо спросил он, все ближе придвигаясь к ее мокроватому, настылому боку. Голос его прозвучал совсем не так, как на пойме, — это был совсем другой голос, с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время слышать в лагере.

— Греюсь, — сказала она.

— Скоро согреешься, — пообещал он. — Это я знаю. Как-то заночевал осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло. Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? — вдруг спросил он без всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.

— А, Заглядки? Как же… Такие вечеринки устраивали!..

— Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять любил.

— Так молодой был.

— Молодой, да. Двадцать четыре года.

— Кажется, когда все было. А уже нет ни Кузнецова, ни многих, — горестно вздохнула Зоська.

— Кто знает, может, и нас скоро не будет.

— Нет! — зябко встрепенулась Зоська. — Не хочется об этом думать. Нельзя об этом. О другом надо.

— Это верно, что о другом, — согласился Антон. — Но о чем ты ни говори, как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.

— Шумит все, — тихо сказала Зоська.

— Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно. Заглушает.

— Все равно страшно. Тише надо.

— А ничего. Тут нигде никого.

Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали понемногу греться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по утомленному телу девушки.

— А знаешь, — сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. — Я помню, как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в цветочки. Правильно?

— Правильно, — просто ответила Зоська. И платье в цветочки, и тот, единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и теперь радостно удивилась, что это же вспомнил и он.

— А танцевала ты ладно. В удовольствие.

— Так и ты… Ладный танцор.

— Любил девчат покружить.

— А теперь не любишь?

— Теперь не до того. Теперь самого война закружила.

— А ты это… Забыла, откуда ты родом?

— Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?

— Это за Минском, кажется?

— За Минском. А ты местная?

— Из Скиделя. Двадцать восемь километров от Гродно,

— Знаю. Ходил в сентябре. Почти до самого Гродно добрались. Бобики там нас пугнули. В Лососне. А ты с мамой жила?

— С мамой и старшей сестрой. Замужней. А свояка немцы весной расстреляли.

— Хорошо еще, что вас не тронули. Мать и теперь там?

— Там, где же ей быть. С весны не видела, прямо душа чернеет. Как она там?..

— Надо повидаться. Туда же идешь? — спросил он и примолк. Зоська вся подобралась в темноте.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

Трудно задышав, Зоська не ответила, и он сказал как о само собой разумеющемся:

— Что же ты — почти дома будешь и мать не навестишь? Так не годится.

— Знаешь, не совсем дома. Да и другие дела есть.

— Ну, знаю, надавали тебе заданий, надо выполнять. Но и о себе подумать не грех, — сказал он и зевнул. — У меня тоже в Скиделе есть знакомый. Бывший дружок даже.

— Живет там?

— Живет.

— Где, на какой улице? Может, я знаю?

— Нет, ты не знаешь. Он человек новый.

— Ну новых я, конечно, не знаю. Которые приехали в тридцать девятом, те не очень знакомы. Я же перед войной в Новогрудке училась.

— Я и говорю: не знаешь, — сказал Антон.

Зашуршав сеном, он переменил положение и вдруг положил руку на ее плечо. Она испуганно-зябко вздрогнула, сделав слабую попытку отстраниться, но отстраниться было некуда.

— Не надо.

— Теплее будет. А то ты в моем кожушке, а мне…

— А тебе холодно?

— Ну так, знаешь… Не очень, но все-таки.

Она промолчала, и он удобнее обнял ее рукой за плечи. Его большое и сильное тело источало приятное для нее тепло, и она, притихнув, почти обмерла под его рукой.

— Экая ты малышка! — переходя на шепот, сказал он с заметными нотками нежности в его басовитом голосе. Ей вдруг стало смешно — никто не называл ее малышкой, — была она хотя и невысокого роста, но крепко сбитой, ловкой девчонкой.

— Я не малышка, — сказала она. — Я, знаешь, сильная.

— Да ну?

— В самом деле. Могу повалить. Даже такого, как ты.

— Как я?

— Ну.

Кажется, это было уже слишком, она шутливо преувеличивала, потому что чувствовала исходившую от него угрозу и неумело пыталась противостоять ей.

— Что, Дозорцев научил? — заинтересованно спросил он, — Самбо?

— Да, самбо.

— Гляди ты! Ну и разведчица!

— А что? Разве плохо?

— Нет, почему же? Еще бы оружие. Но оружия небось не дали?

— Разведчику необязательно оружие. Лучше хорошие документы.

— Это конечно.

— А у тебя есть документы? У меня какой-то аусвайс потрепанный. Как бы не влипнуть с ним.

— Потрепанный — это хорошо. Надежнее потрепанный.

— По аусвайсу я Аделаида, понял? — сообщила Зоська. — А тебя как по документу?

— А все так же: Антон Голубин.

— А разве не заменили? Полагается же заменить имя и фамилию.

— Зачем менять? У меня документ незаменимый, — он тихонько двинул бедром. — Револьвер системы «наган».

— Ой! — удивилась Зоська. — Как же это? А вдруг проверка?

— На случай проверки это понадежнее твоего аусвайса.

Унимая дрожь, Зоська настороженно примолкла — то, что у Антона оказалось оружие, ей не понравилось. Зачем оружие? Так бы они спокойно пробирались проселками, выдавая себя за селян из какой-нибудь дальней деревни, в случае задержки и обыска — в карманах ничего подозрительного, как и учил Дозорцев. А тут — наган! Как бы через этот наган не провалить задание и самим не погибнуть.

— А в штабе там знают, что ты с наганом?

— Я сам лучше знаю, с чем мне идти.

— Ой, я боюсь…

— А ты не бойся. Ты на меня положись. Уж мы как-нибудь, — проговорил он игриво и, сжав ее плечи, вдруг поцеловал возле губ.

— Ой! Ты что?

— Ничего, ничего… Знаешь, после той встречи утром я не мог себе места найти.

— Это почему? — в сладком предчувствии спросила Зоська.

— Потому. За тебя испугался.

— О, дурачок! Ну чего ты? — ласково сказала она, невольно прижимаясь в сене к его широкой груди. — Я уже не маленькая. Уже ходила в Михневичи. Помнишь, как там Стукачева повесили?

— Михневичи что? Михневичи тогда рядом были. А тут километров тридцать. По прямой если.

— Так ты за меня испугался? — переспросила она, блаженно улыбаясь в темноте. Это его признание показалось ей таким странным и таким сладостным, что она захотела снова услышать его.

— Ну. А ты это… Уже согрелась, — объявил он, все теснее обхватывая ее за плечи. Она чувствовала на своем лице его разгоряченное дыхание, сердце ее учащенно забилось, отходящими от стужи пальцами она молча вцепилась в его сильные руки. Но он с настойчивой силой все больше наваливался на нее, руки его скользнули под кожушком к ее бедрам, и она, испугавшись, вскрикнула:

— Ты что! А ну брось! И прочь руки, а то…

— Что?

— Кричать буду!

— Да?

— А ты думал?

— Ну что ж, — сказал он, подумав, и вдруг разнял у нее за спиной свои длинные руки. — Кричать не стоит. Спать будем.

Зоська промолчала, отходя от минутного возбуждения, удобнее закуталась в полу кожушка.

— Ты это не думай. Я не такая.

— Ладно, — сказал он устало. — Считай, я пошутил. Пошутить же можно?

— Пошутить можно. Но надо знать как.

— А ты, гляжу, злюка.

— Пусть злюка…

— Вот уж не думал.

— Может, пойдешь один? Пожалуйста! Плакать не стану.

— Пока погожу, — не сразу ответил он и умолк. Она тоже умолкла, почувствовав, что такой разговор — почти ссора, а ссориться с ним ей совсем не хотелось.

3

Закопавшись по плечи в сено и вдыхая его крепкий травяной аромат, Антон сделал вид, что засыпает. От Зоськи он слегка отстранился, оставляя ее в належенном им углублении. Конечно, вместе под кожушком было бы теплее обоим, но Антон не хотел лезть к ней. Еще подумает, что ему только это и надо, что за этим он и бежал следом, догоняя ее в ночи. Но для