на головы и чуть-чуть подтолкнул друг к другу.
Мишка сделал шаг вперед и ткнул пальцем в открытую книгу:
— Что это?
— Это жираф. Он живет в Африке.
— А ты знаешь, да?
— Так написано в книге.
— А ты читать умеешь, да?
— Я умею только большие буквы. Книгу мне читает папа.
— Да вон же он! — Девочка указала пальцем на дверь, в которую вышли профессор и Мишкина мать.
— Какой же это папа?! Это дедушка.
— Нет, это мой папа.
— А наш папка сбежал, — сообщил Мишка.
— Мамка так говорит. А твоя мамка где?
— Моя мама уехала.
— Куда уехала?
— На стройку. Она строитель. Она очень долго не возвращается.
— А ты ждешь?
— Конечно. Ведь у всех есть мамы.
— А отцы не у всех, — по-взрослому сказал Мишка, и дети помолчали, почувствовав в эту минуту впервые симпатию друг к другу, сблизившиеся общей бедой.
Потом она принесла кубики с большими нарисованными на них буквами и сложила из них слово.
— Видишь?
— Что это?
— Твое имя — Миша. — Она быстро перемешала кубики. — А ну-ка сложи сам!
— Ну что ты! Это же легко. Смотри!
И снова сложила: МИША.
Он попыхтел и собрал: М, Н, Ш и А. Она засмеялась:
— Перепутал, перепутал!
На громкий голос вошла мать, спросила беспокойно:
— Ты что натворил, Мишка?
— Мы буквы учим.
— Смотрите, Роман Константинович, — позвала мать. — Ваша Леночка моего читать учит.
— Вот и зря, — не одобрил профессор. — В детстве больше играть нужно. Но что поделаешь, Леночка комнатный ребенок. Вы, Люба, приводите своего мальчика почаще. Я буду рад, если они подружатся…
Этого дня и этих слов Моргунов не помнил. Ему казалось, что они дружили всегда до той минуты, когда он видел ее в последний раз, не понимая еще, что этот раз последний, и не зная, что ей осталось прожить на свете недолгие, полные ужаса дни, а ему — благополучные десятилетия.
Они дружили и считались друзьями, хотя все знали, что это не простая дружба, а настоящая и счастливая любовь. И хотя им никогда не пришлось сказать друг другу об этом, они тоже знали, что любят друг друга. Мишка — с того дня, как в школьном драмкружке решили поставить «Ромео и Джульетту»…
Затеял это новый руководитель кружка, седой, взлохмаченный человек, провинциальный актер, из тех, что всю жизнь свято верят в свое скромное призвание и дорожат дарованной судьбой «божьей искрой», так и не разгоревшейся в яркий пламень. Он тяготел к классике и вдохновенно рассказывал кружковцам о высокой поэзии Шекспира. Поставить печальную повесть о юных влюбленных решили единогласно и так же дружно согласились с предложением, чтобы Джульетту играла Лена. Лена была признанной школьной «премьершей» и мечтала о настоящей сцене.
— А Мишка Моргунов Ромео сыграет, — крикнул кто-то.
В общем-то это не было шуткой. Во-первых, Мишка был не из тех ребят, над которыми разрешалось безнаказанно подшучивать, а во-вторых, он и сам играл в драмкружке, вступил вслед за Леной и вполне сносно играл. Но от роли Ромео Мишка отказался наотрез. Отказался потому, что вдруг понял: ему придется выйти на сцену и рассказать всем, что такое в его жизни Лена. А это была уже не игра, не самодеятельность, а нечто иное, что он так осторожно берег в душе, в чем и себе-то не до конца признавался, а тут выйди и скажи всем…
Тогда у них произошла единственная в жизни размолвка.
— Не буду, — повторял он упрямо, не давая никаких объяснений, и Лена, увлеченная своей ролью, не могла понять, как это Мишка отказывается играть великого Шекспира.
— Просто трусишь, — наконец сказала она огорченно, не замечая его переживаний.
— Я трус? — возмутился он, хотя Лена имела в виду совсем другое.
Но в Мишке проснулся инстинкт его окраинных сверстников, которые привыкли доказывать храбрость всегда одинаково — презрением к физической боли.
— Я трус?
— Конечно.
И она не успела ничего понять, как алый фонтанчик взметнулся над Мишкиной рукой. Это он стремительно полоснул себя перочинным ножом и попал на вену.
— Сумасшедший!
Хорошо, что в те годы много занимались военной подготовкой, и даже хрупкая Лена умела быстро перехватить жгутом раненую руку.
А «Ромео и Джульетту» так и не поставили. Пока искали Ромео, директор школы и завуч посоветовались и решили, что идея неактуальна, коллективу нужнее современная боевая пьеса. Такая пьеса нашлась, и Мишка успешно сыграл в ней красного матроса, который кричал разоблаченному белогвардейцу: «Золотые погоны снял, а золотой портсигар оставил? Шкура!» Выходило очень убедительно, Мишке дружно хлопали, даже Лена хвалила, с оговоркой, правда:
— Ты только не таращь глаза, ладно?
Так до войны они и не успели сказать друг другу главных слов. Были еще очень молоды, и казалось, что впереди все и все они успеют; но пришла война, которая для одних сметает преграды, делает возможным и доступным то, что вчера еще представлялось немыслимым, а для других становится суровым стражем и судьей каждого поступка. Такими оказались и Мишка с Леной. С полудетским максимализмом они сопоставляли свое чувство с обрушившимися на страну испытаниями и стыдились своего счастья, откладывая признание на то время, когда счастье станет доступным каждому…
Конечно, Мишка мечтал о фронте, хотел убежать в армию, и Лена не смела его отговаривать. Решили только дождаться шестнадцатилетия, и тогда-то, рослый Мишка был уверен, он выдаст себя за восемнадцатилетнего. В эти дни немцы и прорвали фронт.
Мишка прибежал к Воздвиженским. Бежал в страхе, что Лену уже не застанет. Но в большом доме было, как всегда, тихо. Вещи стояли по местам, и ничто не указывало на торопливые сборы в дорогу.
— Папа решил не эвакуироваться, — пояснила Лена отсутствующим голосом, по которому невозможно было определить, как она относится к этому решению.
— Как же так?
— Думаю, что уже поздно, — сказал профессор.
В наступившем молчании можно было ясно различить, что канонада доносится не с запада, а с северо-востока.
Эта ночь, между уходом наших войск и вступлением в город немцев, когда захмелевший Константин Пряхин крепко спал на отцовском диване, а отец его сидел за столом в тяжком раздумье, обхватив голову руками, когда не ведавший еще об уготованной ему участи палача Жорка Тюрин с беспокойством выглядывал в открытое госпитальное окно, прислушиваясь к тревожному движению на улицах, когда профессор Воздвиженский в сотый раз мерил свой кабинет шагами, не зная, что совершил непоправимую ошибку, эта ночь была прекрасной летней южной ночью. В саду Воздвиженских сладко пахли дождавшиеся прохлады цветы, ветерок с моря нес живительную свежесть, свет огромной полной луны проникал сквозь ветки деревьев, образуя на земле сказочные ажурные тени. Этой ночью Мишка и Лена сидели рядом на скамейке в саду, впервые в жизни вдвоем так поздно ночью, и говорили о самом важном — о том, как теперь жить…
— Ты еще мог бы уйти.
— А ты?
— Я не могу бросить папу. Он стал часто болеть…
Она не подозревала, что Воздвиженский остался в городе только ради нее.
— Я буду помогать вам.
— Ты же так рвался на фронт!
— Фронт теперь везде. Что мы, сидеть сложа руки будем?
— Нет, конечно. Пусть они не думают, что мы покоримся.
— Нужно создавать отряд.
— Главное, люди…
— Люди найдутся, — сказал он уверенно.
— А оружие?
Так просто было решено все, и решено непоколебимо, хотя и люди и оружие нашлись не сразу, а когда сошелся Мишка с Константином, который был кумиром уличных подростков и теперь подбирал надежных ребят из тех, что недавно восторженно рассматривали красные кубики на его голубых петлицах…
Но и, приняв решение, они не знали и не могли знать, что их ждет, и Лена, вдыхая ароматный воздух этой обманчиво безмятежной ночи, сказала:
— Как хорошо, Миша, правда?
С тех пор он не мог слышать запаха распускающихся ночью табаков и радовался, что теперь их не сажают вокруг новых больших домов…
И еще одна встреча в этом же саду терзала память Моргунова. Никаких цветов тогда уже не было, луна будто бежала, пробиваясь сквозь облака, которые на самом деле спешили, мчались сами, гонимые осенним ветром, и луна то проваливалась в них, то снова появлялась над обнажившимся садом, и тени деревьев казались не сказочными и ажурными, а напоминали старую выброшенную рыбацкую сеть, рваную, истлевающую на прибрежном песке…
— Я так рада тебя видеть.
Он осторожно положил руку на ее плечо, прикрытое стареньким школьным пальтишком.
— Как дома?
— Папа очень подавлен. Он догадывается… Я боюсь за него.
— Когда наши вернутся, он будет гордиться тобой.
— Миш?
— Что?
— Скажи, война кончится? — спросила она неожиданно.
— Еще бы!
У него было бодрое, уверенное настроение. После казни бургомистра ими восхищались, и Мишка чувствовал себя героем, неуловимым мстителем, хотя все самое опасное сделал Константин.
— И мы еще пойдем в школу?
Вот об этом он думал меньше всего. Школа осталась в каком-то невероятно далеком прошлом, плюсквамперфектум, как говорили на уроках немецкого языка. Ну зачем ему школа? Но он не хотел огорчать ее:
— Конечно. И будем танцевать на выпускном вечере.
— Танцевать?
Наверно, ее томили предчувствия.
— Полька-бабочка. Прошу! — Мишка протянул руки.
— Сумасшедший!
Она улыбнулась, и он был счастлив.
— Только тихонечко.
Они бесшумно закружились на каменной дорожке.
— Ой!
Ее каблук попал в щель между каменными плитами и сломался.
— Минуточку. Без паники. Делаем — раз…
Мишка попытался кулаком прибить каблук к подошве, но из этого ничего не вышло.
— Какая обида, — сказала она, — мы уже променяли на продукты все, что можно.
— Не огорчайся, я на толкучке одного типа знаю. У него такие туфельки достать можно…
— Ну что ты!
А его уже захватила идея. Он вдруг вспомнил, что никогда не делал ей подарков. Ведь они просто дружили… А это будет настоящий «взрослый» подарок. И он знал, где его раздобыть, потому что часто бывал на барахолке, выполняя поручения Константина. Но как мог обыкновенный шестнадцатилетний советский паренек Мишка Моргунов даже в то леденящее душу время, когда на глазах беспредельно расширились возможности зла, как мог этот честный, порядочный, нормальный вчерашний мальчишка представить себе, что другой, почти ровесник ему, парень, который ничем внешне не отличается от остальных людей, торгует вещами, с которых в самом буквальном смысле смывает человеческую кровь?
Но сколько бы ни приводил себе этот убедительный довод Мишка, а потом всю свою жизнь Михаил Васильевич Моргунов, логика его не могла ни успокоить, ни оправдать в собственных глазах, и потому никогда и никому не рассказывал он о том, что произошло после его легкомысленного решения подарить Лене туфли,
