резче.

— А вы в самом деле в гестапо работали? — спросила она бесцеремонно.

Огородников не понял опасности, его несло:

— Работал, милая девушка, работал.

— Но вы же не по нашему заданию… Вы действительно там работали?

Она выделила слово «действительно».

Снисходительная к молодежи улыбка все еще играла на лице старичка.

— Это, девушка, как посмотреть… С одной стороны, действительно кровавыми извергами был мобилизован и принужден под угрозой жестокой расправы, а с другой — по мере сил, ежедневно рискуя жизнью, помогал нашим товарищам. Не скрою, многие мне спасением из лап фашистского зверя обязаны.

— Марина! Вы слишком напористо включились в разговор, — сделал замечание Сергей Константинович.

— Почему? Я так много слышала, читала, видела… То есть видеть человека, служившего фашистам, мне не приходилось. Я думала, там все палачи были, убивали людей…

— Марина! Я вас не понимаю.

— А я девушку понимаю, — сказал Огородников. В нем подключилась еще не полностью разрушенная временем предохранительная система. — Очень понимаю. Она все по книжкам, а по книжкам, сами знаете…

— Вот именно. Я хочу не по книжкам. Я не понимаю, если вы все-таки работали в гестапо, не могли же вы только спасать наших людей, а на них, на фашистов, совсем не работать, ну ни капельки?

Огородникову стало тоскливо. «Гнида! — прорвалось из прошлого. — Попала б ты ко мне там… Я б у тебя спросил… Ну что ей нужно, твари?.. Может, зря приехал? Где ее добьешься теперь, справедливости?..»

Однако инстинкт самосохранения еще действовал, выручал.

— И там, в фашистском застенке, девушка, работа была разная. Одни казнили, убивали, другие при канцелярии, так сказать, числились. Мне переводчиком быть пришлось.

— Понятно, Петр Петрович, понятно, — снова вмешался режиссер. — Нам это известно. Нам хотелось бы знать факты.

— Факты — пожалуйста! — охотно согласился Огородников, принимая поддержку.

А Марина бросила взгляд на Лаврентьева. «Вы правы!» — хотела она сказать, но Лаврентьев не увидел ее взгляда, он смотрел в сторону.

— Нас интересуют факты, связанные с нашим сценарием, с картиной, — продолжал Сергей Константинович. — Не расскажете ли вы, как был наказан предатель, погубивший Лену Воздвиженскую?

Этого Огородников не знал, как не знал никто в гестапо, кроме Лаврентьева. Тюрин просто исчез, и некоторые даже подозревали, что он перебежал к красным. Но признаться в неведении значило подорвать к себе доверие, и Огородников ответил уклончиво:

— Предатель понес заслуженное возмездие.

Вообще Огородников обладал способностью легко усваивать и использовать официальные штампы. И как много лет назад он бойко агитировал Тюрина цитатами из фашистской брошюры, так теперь легко изъяснялся в стиле газетных публикаций, обличающих фашистских пособников.

Сергея Константиновича ответ, однако, не удовлетворил, хотя истолковал он его неверно — принял за проявление скромности.

— Петр Петрович! Нам понятна ваша… — Он хотел сказать «скромность», но усомнился, подходит ли это слово, когда речь идет об убийстве, пусть даже предателя. — Нам понятно, что не все воспоминания приятны, однако Михаил Васильевич уже приподнял, так сказать, завесу… Короче, мы знаем, что предатель пал от руки нашего человека, служившего в гестапо.

«Кто ж такой?» — подумал Огородников тупо, а сказал многозначительно:

— Нелегкий вопрос задаете.

— Понимаем, понимаем, однако же… Ведь именно вы служили в гестапо в этот период?

«Я, что ли, Жорку пришил, по-ихнему? Выходит, вроде я…»

— Значит, и вам пришлось слышать? — спросил он у Моргунова осторожно, не догадываясь, что вопросом этим полностью разоблачает себя в глазах Михаила Васильевича. Но, помня наставления Лаврентьева, Моргунов подтвердил угрюмо:

— Пришлось.

И снова он подумал о Марине с симпатией: «Молодец девчонка, врезала этой сволочи без околичностей, а мы миндальничаем. Зачем?»

Огородников тем временем принял решение.

— Ну, раз товарищи в курсе, не скрою и я: это было одно из самых ответственных поручений, возложенных на меня лично товарищем Шумовым.

О подвиге Шумова Огородников, как и все, узнал через много лет из статьи в центральной газете. Узнал и удивился: «Скажи, какой ушлый оказался!» Тогда-то они взрыв с Шумовым не связывали; предполагали, что произведен он был с помощью часового механизма человеком, не находившимся в момент взрыва в здании. Шумов же был в числе погибших. Зато теперь на него ссылаться можно было смело. Тем более что Огородников помнил, как Отто с офицером-техником забирали Шумова у Сосновского, чем он немедленно и воспользовался.

— Должен сказать, что товарищ Шумов оказывал мне особое доверие, ввиду того, что я непосредственно содействовал его освобождению, когда он был схвачен после казни бургомистра Барановского.

— Очень интересно! — воскликнул автор.

Он принимал на веру каждое слово Огородникова и был, как и режиссер, недоволен Мариной. «Ну зачем эти придирки к пожилому человеку!..»

А Огородников между тем весьма подробно поведал собравшимся, как именно благодаря его усилиям, выразившимся в намеренно неточном переводе, был околпачен гестаповский офицерик-молокосос и Шумов изъят из рук палача Сосновского.

В ходе рассказа Моргунов переглянулся с Лаврентьевым, и тот слегка улыбнулся ему и кивнул, имея в виду: «продолжай держаться как держишься», — но Моргунов понял иначе, расценил как подтверждение слов Огородникова и подумал: «Да что ж это за тип, черт его дери!»

— И вот, значит, товарищи, — продолжал снова воодушевившийся Огородников, — когда произошел провал и мне стало известно, благодаря кому, то есть гнусному карателю Тюрину, тогда-то товарищ Шумов вызвал меня и говорит: «Тебе, Петро, важное задание! Убрать приказываю подлеца!» Ну, я в ответ как положено: «Будет сделано, товарищ Шумов». А он мне: «Береги себя. Ты вам нужен очень и потому должен действовать осмотрительно, не бросая на себя подозрений». А это, сами поникаете, в коем положении было очень даже непросто.

— И как же это удалось вам? — спросил автор, делавший беглые записи в блокноте.

У Огородникова радостно заблестели запавшие глазки. Сейчас ему уже казалось, что говорит он чистую правду. Во всяком случае, он не замечал, что противоречит самому себе.

— Я решил воспользоваться выездом на операцию.

Он начисто позабыл, что только что представил себя канцеляристом, далеким от всякой практической карательной деятельности.

— На операцию? — переспросил автор.

— То есть, когда Максима Пряхина брали…

Услышав имя Пряхина, Моргунов вспомнил… песню.

Негромкий, но уверенный низкий голос Максима доносился из комнаты, когда он прибежал к Константину после облавы.

Максим любил петь. Был он смолоду музыкален, играл на трех инструментах. В юности виртуозно справлялся с мандолиной, уважал и гитару, она очень подходила к романсам, что нравились соседским девушкам. Потом в репертуаре произошли изменения. «Очаровательные глазки» вместе с сопутствующими им инструментами Максим осудил как мещанство и полюбил зовущие вперед революционные ритмы.

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе… —

пел он теперь под баян, резко нажимая на кнопки. И даже когда с Советской властью внутренне порвал, музыку советскую втайне уважал. Особенно нравилась «Ковыльная сторонка».

Шли по степи полки со славой громкой

И день и ночь со склона и на склон, —

вполголоса напевал Максим, возясь вечерами в саду, и Косте разрешал покупать пластинки и крутить на патефоне «Три танкиста» и «Если завтра война».

Но с началом войны баян и маршевые мелодии ушли навсегда. Осталась одна, собственно, песня, еще отцом любимая песня о Ермаке. К ней Максим всегда был неравнодушен, даже в пору романсовую. Шумов помнил, как пели ее во дворе у Пряхиных за широким столом, на котором возвышалась большая четверть с пивом, красные раки вкусно щекотали ноздри укропным ароматом, лежали на клеенке вяленые икряные лещи, чебаки по-местному, и отец Максима с друзьями, захмелевшие и довольные, выводили старательно:

Товарищи его трудов,

Побед и громкозвучной славы

Среди раски-и-инутых шатров

Беспечно спали средь дубравы.

И, произнося эти героические слова, мирные трудолюбивые немолодые люди, наверно, в душе ощущали себя теми незнакомыми предками, что с саблями и пищалями шли глухими дебрями навстречу врагу, раздвигая пределы державы.

— Хорошо поют, черти, — говорил Максим Андрею. — Хорошо, правда?

— Правда.

— Потому что песня сильная.

Теперь, в оккупации, песня эта заново ожила в душе Максима, обретя личный трагический смысл.

Пел он ее с Константином, унаследовавшим семейный слух и мужественный отцовский голос, а безголосый Шумов, из тех, кому, как говорится, медведь наступил на ухо, слушал, подперев голову ладонями, всякий раз покоряясь силе и задушевности песни.

Пели, конечно, не в саду, а в доме, пели вполголоса.

Максим начинал:

Нам смерть не может быть страшна…

Константин подхватывал:

Свое мы дело совершили…

Голоса их сливались:

Сибирь царю покорена…

И оба сурово и радостно проносили последнюю строчку:

И мы не праздно в мире жили…

Тут застучал в дверь Мишка.

Все переглянулись, потому что стук в дверь в те времена не радовал, и Константин, накинув телогрейку, пошел открывать.

Вернулся он один и, как понял Шумов, взволнованный.

— Кого принесло на ночь глядя? — спросил Максим.

— Мальчишка знакомый. Я с ним выйду на минутку.

— Зачем?

— Дело есть.

Ни Максим, ни Шумов ничего больше не спросили.

За Константином скрипнула дверь.

Песня нарушилась. Помолчали.

— Чудно все же, Андрей, — проговорил Пряхин первым. — С твоим приездом в городе вроде потишало.

— В каком смысле?

— Да как бургомистра шлепнули, и тихо с тех пор… А?

— Я-то тут при чем?

— Не знаю.

— А я тем более.

— Не знаю, а чую…

— Что именно?

— Не перед грозой ли затихло?

— Спрашиваешь у меня или вообще рассуждаешь?

— У тебя спрашиваю.

— Опять за старое?

— А оно не стареет. Сын-то — мой.

— Ну и что?

— Скажи, Андрей, почему он тебя уважает? Ведь я не слепой, вижу.

— Я же твой друг…

Пряхин махнул рукой:

— Брось ты кошки-мышки. Серьезно я говорю. А это означает, что, если б Котька тебя моим другом считал и вообще тем, за кого себя выдаешь, он бы ненавидел тебя, а не уважал. Мы-то с ним на разных платформах… Он на большевиков молится, а я этой иконой горшки накрываю. Так за что ж он уважает тебя, Андрей? Скажи, пожалуйста, если другом меня считаешь!

— Может, лучше оставить политику, Максим?

Максим усмехнулся.

— Ее оставишь, зазнобу ненаглядную… Всю жизнь рядышком. Ты ее в двери, а она в окно. В любую щелку проползет и ночью за горло схватит. Всех людей поделила-разделила. Только не всегда понятно как. Вроде ты, Андрей, самый крайний будешь, почти коллаборационист. Котька наоборот, за Советскую власть, ну а я вроде батьки Махно, покойничка, — хай ему на том свете недобро сгадается, — сам за себя. Да так ли это? Может, у нас другая совсем распасовка? Чем ты моего сына пригрел?

Шумов молчал. Отрицать не было смысла, сказать правду было нельзя, права не имел, хотя за дни эти к Пряхину присмотрелся и врага в нем не ощущал, несмотря на злые слова. Не политика их сейчас разделяла, а другое — Константин.

— Молчишь? А молчание-то знак согласия.

— Не