не ответил.
— Как вам удалось заманить его в подвал?
— Просто. Он крутился возле дома, выслеживал…
Было, конечно, непросто. Они искали друг друга, чтобы убить, и победил в этой смертельной охоте Мишка. Но не убил, а оглушил только. Он считал, что Тюрин не заслужил легкой смерти. И еще не хотел, чтобы смерть эту видел Воздвиженский.
Возни в подвале Воздвиженский не слышал.
С тех пор как три дня назад ему сообщили о гибели Лены, он не выходил из дому, ничего не ел и лежал все время на большом кожаном диване в полной темноте, закрыв ставни и опустив плотные шторы. Он думал, что умрет сразу, но смерть медлила, продлевая страдания. Иногда казалось, что желанный конец наступает, но приходило лишь кратковременное полубредовое забытье.
Он встал, покачнулся от слабости, постоял минуту, собирая последние силы, необходимые, чтобы довершить оставшееся на его долю в этом мире, опустил руку в карман халата и прикоснулся к зажигалке, подаренной немецким офицером, недели две прожившим на квартире у Воздвиженских. Прикосновение пронзило его новой болью. «Может быть, Лену… жгли…» Он отбросил зажигалку и, сделав два-три трудных шага в темноте, опустился на колени и стал искать на ощупь в нижнем ящике комода коробок со спичками, припасенный на самый крайний случай, который теперь и пришел. Ослабевшими пальцами профессор достал коробок, но первая спичка не зажглась, сломалась. Воздвиженский огорчился, но вспомнил, что беречь спички больше не нужно, и, достав вторую, зажег фарфоровую керосиновую лампу. С этой лампой он вышел в прихожую, чтобы отвязать обычно висевшую там бельевую веревку.
Однако веревки на месте не оказалось. В недоумении Воздвиженский рассматривал обрезанные ножом концы. Он не знал, что веревка понадобилась Мишке. Потом потрогал пояс халата — не заменит ли он веревку? В эту минуту в дверь негромко постучали. Воздвиженский вздрогнул: «Кто это? Зачем? Кто хочет мне помешать?» Но тут же подумалось, что помешать уже никто не может, и он подошел к двери и откинул щеколду.
Еще до того как дверь отворилась, Мишка услышал шарканье и обрадовался, что старик на ногах и не придется шуметь, чтобы достучаться. Эта небольшая практическая удача немного подбодрила его, укрепила решимость довести задуманное до конца.
— Это я, Роман Константинович, — прошептал он.
Воздвиженский всмотрелся. «Кажется, это тот самый мальчишка, что вовлек Лену… Зачем он здесь? Ах да… Я должен простить его. Конечно. Как и я, он не ведал, что творил. Мы оба погубили ее…»
— Войди, мальчик.
— Нет, Роман Константинович, я за вами. Пойдемте.
— Куда?
— Пойдемте, пойдемте. Это недалеко. Вы увидите.
Ничего больше не объясняя, он тянул Воздвиженского за рукав халата.
— Нет, Миша, я не могу. Я очень занят. У меня срочное дело.
— Это близко. Здесь, в подвале…
Мишка не мог найти нужных слов, чтобы пояснить, куда и зачем зовет профессора. А ведь совсем недавно это представлялось простым, само собой разумеющимся. Он так ясно, так радостно представлял, как распахнет эту дверь и скажет громко и с торжеством: «Взял гада! Сейчас он нам за все заплатит. До последней капли». А теперь, когда цель была достигнута, ничего не получалось — не может же этот старик в самом деле взять в руки раскаленную кочергу и жечь Тюрина! И Мишка бормотал, повторяя:
— Пойдемте в подвал. Сами посмотрите.
«В подвале должны быть веревки», — вспомнил Воздвиженский.
— Хорошо, Миша, я иду, — согласился он и потянулся к лампе.
— Лампу не нужно, там светло.
Профессор послушно поставил лампу на старый мраморный столик. Поддерживаемый Мишкой, он спустился по скрипучим ступенькам, обошел дом запорошенной снегом дорожкой и ступил на лесенку, ведущую в подвал. Внутри тускло светилась коптилка, изготовленная из гильзы малокалиберного снаряда, да еще падал на замусоренный пол отсвет разгоравшихся в печке углей. С высоты лестницы Воздвиженский увидел в этом колеблющемся освещении темную человеческую фигуру, привязанную веревками к верстаку, за которым он любил прежде скоротать свободное время, занимаясь работой по дереву. Запахнув халат, профессор спустился в подвал и подошел к связанному человеку. Он уже утратил способность изумляться, и появление незнакомого, опутанного веревками человека в его доме не поразило Воздвиженского, однако он был еще жив и старался поступать, как подобало живому, и он подошел и посмотрел.
Рот Тюрина был широко раскрыт и заткнут кляпом. Разодранный по краям, он кровоточил, и кровь, смешиваясь со слюной, стекала тонкими струйками, засыхая на широком подбородке. Глаза, наполненные слезами, смотрели с ужасом и ненавистью.
— Что это? — спросил профессор.
— Это он.
— Кто?
Они говорили шепотом.
— Он, который Лену…
Несмотря на то, что замутненное сознание Воздвиженского было подавлено и сосредоточено вокруг одной последней цели — поскорее уйти из жизни, он сразу понял, что сказал Мишка, и на этот раз внимательно рассмотрел Тюрина, не пугаясь его безумного взгляда.
— Что ты хочешь с ним сделать, Миша?
— Пытать.
— Пытать? — не понял Воздвиженский. — Как пытать?
— Обыкновенно, — ответил Мишка, который никогда никого не пытал, и указал рукой на растопленную печь, в которой накалялась стальная кочерга. По тем описаниям пыток, которые он помнил из книг, кочерга должна была раскалиться по крайней мере докрасна.
Профессор посмотрел на кочергу бессмысленно.
— Как пытать? — повторил он.
Мишка смотрел хмуро. Предстоящая месть вопреки ожиданиям не радовала. Ждать, пока накалится кочерга, было невыносимо. Таяла надежда и на поддержку Воздвиженского. «Убить бы гада сразу», — думал он о Тюрине, но и отступать от задуманного не хотелось. И чтобы поддержать решимость, он сказал:
— Как они Лену пытали.
Воздвиженский вздрогнул.
— Сейчас кочерга нагреется, и начнем.
Наконец Воздвиженский понял. Этого парня, который погубил Лену, собирается мучить и замучить до смерти другой паренек, который Лену любил. И этот паренек считает новое кровопролитие справедливым и полагает, что оно смягчит горе его, Воздвиженского. Мысль о том, что можно утешиться, пролив кровь, показалось профессору нелепой. Неужели в его доме будут пытать человека? А вернее, уже пытают, потому что как же иначе назвать то, что испытывает связанный и ожидающий мучительной смерти парень? Воздвиженскому захотелось немедленно развязать и отпустить этого тупого недоумка, творившего зло по неведению. Но раз он связан, раз он здесь, значит, это тоже нужно, тоже предопределение. Какое же право имеет он вмешиваться в высшую волю, которая обрекла убийцу его дочери? Сознание мутилось, мысли ускользали. Почему он стоит в этом подвале? Ведь у него есть другое, гораздо более важное дело…
— Веревку бы найти, Миша.
Теперь не понял Мишка:
— Зачем? Я его крепко связал. Не убежит. Да мы его сейчас…
Он вдруг вспомнил, как учительница на уроке рассказывала о красных партизанах, которым белые посыпали солью незаживающие раны. «Сейчас я его раздену и буду резать живьем. Вырежу свастику и солью засыплю… Обойдемся без кочерги…»
— Соль?
— Ну да. Посыпать его…
Воздвиженский повернулся и пошел к лестнице. Пошел, чтобы умереть. А Мишка подумал, что за солью, и присел на старый табурет, дожидаясь профессора. Мучаясь одним горем, они жили в разных измерениях, и понять друг друга им уже не было дано.
Внезапно Тюрин изогнулся всем телом и, будто в судороге, забил связанными ногами по дощатому полу.
Мишка вскочил. «Чего ждать? — спросил он себя в отчаянии оттого, что теряет последнюю решимость сделать то, что задумал. — Если сейчас не смогу, совсем не смогу…»
— Затихни, гнида! — Он ударил Тюрина в бок, и удар этот придал решимости. — Сначала тебе крест на лбу вырежу! — крикнул Мишка и протянул руку с ножом к лицу Тюрина.
Жорка обмяк и сжал веки, из-под них брызнули слезы.
— А ей как было?!
Мишка нажал на рукоятку ножа. Бледная кожа разошлась под лезвием, упершимся в кость. На лбу выступило немного крови, В горле у Тюрина заклокотало.
Мишка отдернул руку, его тошнило. «Ах, сволочь, ах ты, сволочь! — бормотал он в ярости на свое бессилие. — Все равно легкой смерти тебе не будет». И он побежал наверх, чтобы глотнуть свежего воздуха и остановить подступившую к горлу рвоту.
Когда Воздвиженский вышел из подвала, появилась луна, и снег заискрился праздничной голубизной. Не верилось в ужасное, происходящее в этом сверкающем мире. Но он знал, что обманываться больше нельзя. Еще во дворе он начал выдергивать пояс из петель халата. Полы распахнулись, закрыли на миг дорожку, и Воздвиженский наткнулся ногой в домашней туфле на что-то твердое. Он посмотрел и увидел пистолет. Это был пистолет, выпавший у Тюрина, когда Мишка волочил его в подвал. Воздвиженский робко наклонился, не веря увиденному, поднял оружие и обтер полой. С минуту он стоял неподвижно, рассматривая парабеллум, потом обратил к светлому небу озаренное внезапной радостью лицо и впервые с того далекого времени, когда усомнился в существовании бога, перекрестился.
«Благодарю тебя, господи, за дар твой, за то, что посылаешь мне смерть верную, быструю и безболезненную, за то, что избавляешь от унизительней петли…»
Слова эти Воздвиженский произнес в душе, но ему показалось, что говорит он громко и весь мир вплоть до проплывающих в небе светил слышит его молитву. И, сжимая в руке пистолет, он поднялся в дом.
Мишка не застал профессора во дворе. Он увидел только через стекло веранды, как тот с лампой в руке входит в комнату. «Соль ищет», — подумал Мишка и прислонился плечом к стволу старой вишни…
Когда лезвие ножа коснулось лба и рассекло кожу, Тюрин, казалось, испытал тот наивысший ужас, который способно испытывать живое существо в преддверии мучительной смерти. На секунду он перестал понимать, что происходит, и потерял сознание, а когда очнулся и открыл глаза, в подвале никого не было. Конечно, чуда произойти не могло, но жажда жизни, которая продолжала упорно сопротивляться неизбежному, заставила Тюрина еще раз судорожно дернуться в попытке освободиться от Мишкиных узлов.
Веревки, конечно, не поддались. Вязал Мишка прочно, и узлы только врезались в кожу, ничуть не ослабевая, но дернулся Жорка с такой силой, порожденной отчаянием, что тяжелый верстак не устоял, наклонился и опрокинулся, придавив связанного Тюрина. Медная гильза с самодельным фитильком упала по другую сторону верстака. Придавленный, еще более беспомощный и по-прежнему обреченный, Тюрин сжался в темноте и глухо захрипел.
Опять наступил короткий провал, потом он уловил запах паленого, гари. По-над полом полз дымок, и Тюрин понял, что коптилка не погасла при падении, а, упав на кучу стружек позади верстака, подожгла их. Казалось, ожидая пыток и смерти, достиг он предел возможного ужаса и отчаяния, но мысль о гибели в огне повергла Тюрина в отчаяние худшее, безысходное. «За что?! За что?!» — хотелось кричать ему. И чуть ли не сильнее жалости к себе терзала
