не мог об этом сказать.
— И не скажете?
— Нет.
— Но вы же сказали мне!
— Разве я что-нибудь сказал? Я только хочу помочь вам… Эта девушка мечтала стать актрисой. Может быть, вам пригодится это…
— Да, конечно… Спасибо. Огромное спасибо… Но послушайте! Я не верю, что вы засекречены. Это же ерунда… Прошло столько лет… Нет, этого не может быть. Вы не хотите сказать совсем по другой причине. Наверно, вы пережили что-то, чего нам не понять… Верно? Он молчал.
— Ну, конечно… Нам ведь не понять настоящего страдания. Наши мучения смешные. Как же вы можете довериться!.. Я понимаю: война — это совсем другая жизнь. Люди сражаются за себя, за своих родных, за свои убеждения. «Вставай, проклятьем заклейменный…», «Вставай, страна огромная…» И встают. И никто не говорит: психопатка, карьеру погубишь… Зачем же вам раскрывать нам душу?
Марина замолчала и повернулась лицом к открытому окну.
И тут порыв неожиданно возникшего ветра ворвался в комнату и метнул в сторону ее гладко расчесанные волосы.
Как тогда…
Добиваясь от Клауса разрешения вывезти Лену из тюрьмы. Лаврентьев, по существу, надеялся на чудо, на какие-то неожиданные и непредвиденные возможности, отдавая себе отчет в том, что спасти ее наверняка он может лишь ценой провала или собственной жизни, распоряжаться которой по своему усмотрению не имеет права. И хотя Лаврентьев, получи он это право, пошел бы на смерть без колебаний, те, кто распоряжался его жизнью, одобрить его, безусловно, не могли. И не только из высших военных соображений. Потеря Лаврентьева почти автоматически повлекла бы за собой другие потери, положив начало цепочке неуправляемых событий с непоправимыми, быть может, последствиями. И в том, что дело обстоит именно так, Лаврентьев убедился очень скоро, уже утром того страшного дня, который закончился смертью Лены, а начался опрокинувшим все его надежды донесением Сосновского.
Он собирался в своем кабинете, когда следователь появился на пороге.
— Разрешите…
— Я занят.
— Прошу меня извинить, я имею очень срочное дело,
Сосновский говорил по-немецки в манере плохого школьного учителя, натужно и чересчур правильно выстраивая каждую фразу.
— Говорите.
— Прошу вас, пожалуйста, посмотреть имеющиеся в этой папке бумаги.
Если бы Лаврентьев не был так взволнован, он обратил бы внимание на нотки торжества в скованной речи следователя,
А тот между тем развязывал тесемки канцелярской папки из желтого плохого картона, которую принес, бережно сжимая в руках.
— Что это? — спросил Лаврентьев.
Но уже видел и понимал: это катастрофа. Перед ним лежало досье на Шумова.
К счастью, «незнание» языка предоставило ему короткую отсрочку. Пока Сосновский пояснял, он мог думать и решать, как поступить.
— С самого начала я подозревал этого человека. Я провел большую работу. Я установил, что в городе есть женщина, знавшая семью Шумовых. Это старуха, с которой дружила его покойная тетка. Тетка умерла еще в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, но семейные бумаги не затерялись. Они сохранились у подруги, о чем господин Шумов знать не мог. Выполняя свой долг перед великой Германией, я нашел эту женщину, а вот… Прошу вас, пожалуйста, особое внимание уделить этой старой фотографии. Как видите, господин Шумов снят здесь в форме офицера Красной Армии.
— Да. Но, по его утверждениям, он в Красной Армии до войны не служил.
— Так точно.
— Что же это означает, по-вашему?
— Прошу, пожалуйста, обратить внимание на эмблему на рукаве господина Шумова.
— Эмблему почти не видно.
— Вот увеличенный снимок.
— Я не знаю всех красноармейских эмблем.
— Это известная эмблема. Такие знаки различия носили так называемые чекисты, служившие в войсках ВЧК — ОГПУ.
— Это весьма любопытно. Каков же ваш вывод?
— Я узнал много о господине Шумове. Еще его мать была активной большевичкой. И у меня нет сомнений, что товарищ Шумов служит в советской разведке.
Много сил понадобилось Лаврентьеву, чтобы сказать:
— Оставьте эти бумаги у меня. Я доложу о вашем усердии… И никому ни слова. Шумов ни о чем не должен подозревать. Мы сами займемся им.
Запирая документы в сейф, Лаврентьев чувствовал себя летчиком, ослепленным вражескими прожекторами. Нужно было прорваться, а зенитные снаряды уже мчались наперерез, не давая секунды отсрочки.
Не дал отсрочки и Клаус:
— Отто! Я согласен предоставить этой девчонке последний шанс, чтобы ты убедился в бесплодности своего идеализма. Отправляйся с ней на прогулку, и можешь использовать свое красноречие… А завтра — в газовый автомобиль! И конечно, на ночь в зондеркоманду. Нужно поощрять подчиненных. Всё, Отто. Бери Шумана и поезжай.
Ни раньше, ни потом в жизни Лаврентьева не было дня хуже этого.
— Добрый день, фрейлейн, — сказал он, войдя в камеру.
Она не ответила.
— Я принес вам хорошие вести…
«Хоть что-то, хоть что-то сделать для нее!» — стучало в мозгу.
— Во-первых, вы можете написать письмо вашему отцу.
Она встрепенулась:
— Правда?
— Конечно.
— Я понимаю, вы надеетесь, что я назову кого-нибудь в письме… Или разжалоблю отца…
— Вы можете писать все, что хотите.
Она посмотрела недоверчиво.
— Хорошо, я напишу.
— Шуман, дайте флейлейн бумагу и карандаш.
— Валяй пиши, — сказал Петька Огородников, бросая на столик тетрадку в косую линейку с вещим Олегом на обложке.
— Я не могу писать при вас.
— Давайте выйдем, Шуман. Не будем смущать девушку.
Огородников подчинился, подумав неодобрительно: «Выкаблучивается немец, зря время тратим».
Они молча постояли в коридоре…
— Вот письмо…
— Я передам его по назначению. А теперь еще одна новость для вас. Вам разрешено совершить прогулку по городу.
— Прогулку? Вы так называете расстрел?
Слова эти особенно резанули Лаврентьева. Она говорила о расстреле, не подозревая, что ей уготована гораздо худшая участь!
— Шуман! Объясните фрейлейн, что мы поедем на машине по городу, она увидит море. Сегодня солнечный день… Может быть, она поймет, что ведет себя неразумно.
Огородников перевел:
— Не выдумывайте, девушка. Никто вас сегодня не расстреляет. Вам гуманно предлагают одуматься. Великая Германия великодушна, и начальство разрешило покатать вас, подышать воздухом, чтоб вы поняли наконец, что лучше жить, чем в яме гнить.
Он был своего рода мастером вольного перевода.
«Что же мне делать?!» — стучало в висках у Лаврентьева.
Он знал, что никогда не сможет выполнить приказ Клауса, отдать эту девушку на растерзание и ужасную смерть. Если это произойдет, он не переживет нынешней ночи. Но и всякая инсценировка бегства от двух вооруженных мужчин никого не обманет. Это будет провал, самый настоящий провал, после которого останется только бежать самому — а такого права никто ему не давал — или застрелиться. Смерть же его приведет к немедленной гибели Шумова и провалу операции «Взрыв», то есть спасет жизни сотням врагов, которые будут продолжать убивать и истязать.
«Что же делать?!»
— Когда мы поедем?
Он видел, что она рада прогулке. Конечно, не соблазн, на который рассчитывал недалекий Клаус, коснулся ее, а человеческое стремление в последний, может быть, раз увидеть солнце.
— Сейчас.
Он сам сел за руль. Это немного отвлекало.
— Куда вы хотите поехать?
— Я хочу поехать к морю.
— Может быть, провезти вас мимо вашего дома?
Она поколебалась несколько секунд:
— Нет. Не нужно.
Он понял: это было бы слишком тяжело.
Стоял светлый, прохладный день. Легкий морозец высушил грязь, но снег еще не выпал, на деревьях кое-где виднелись последние, в блеклых красках, уже умершие листья. Тихо стояли дома с прикрытыми, как правило, ставнями, изредка впереди маячил прохожий, но, услышав гул мотора, спешил свернуть или прижаться поближе к забору. Автомобиль перестало трясти по булыжнику, вокруг потянулась желтая степь. Ехали молча, и Шуман, сидевший сзади, устроился поудобнее и умудрился немного вздремнуть. Какое-то время, определить которое ему было трудно, Лаврентьев вел машину извилистой дорогой; потом внизу, под откосом, блеснуло море. Он остановил машину и распахнул дверцу:
— Вы можете погулять.
Огородников тоже собрался выходить, но Лаврентьев остановил его:
— А вы, Шуман, посидите. Я попробую сам поговорить с фрейлейн по-русски.
Как и все его сослуживцы, он «знал» несколько слов из того варварского наречия, на котором они объяснялись с местным населением, и Огородников не удивился, а охотно отвалился на спинку сиденья.
— Слушаюсь.
Лена вышла и оглянулась недоверчиво. Ей не верилось, что на земле еще светит солнце, плещется море и среди пожухлой травы еще можно увидеть полуувядшие полевые цветы. Нерешительно она сделала несколько шагов, оглядываясь на Лаврентьева, не зная, что он задумал, и ожидая худшего. Он понял ее и прошел вперед, так, чтобы она не опасалась выстрела в спину. Но одновременно и другое пришло в голову с жестокой беспощадностью: один неожиданный выстрел избавит ее от нечеловеческих мук… В ужасе отверг он страшную мысль. А ее сменила другая, еще страшнее: что же вместо этого?
Лена успокоилась немного и даже наклонилась и сорвала цветок. Она рассматривала его, перебирая стебелек пальцами, и Лаврентьев, не видя ее лица, не мог догадаться, о чем она думает в эту минуту. Да он и не старался догадываться. Собственные мысли подавляли, и, измученный ими, он не заметил, как позади них Шуман вышел из машины и направился немного в сторону, в поросшую кустами ложбину.
— Сегодня есть очень хорош погода, — сказал он, ломая язык.
— Да. — Она смотрела на солнце. — Теперь мне будет легче умереть.
Наверно, эти слова не предназначались ему, но он их слышал, и это было невыносимо. «Не легче, не легче! А во сто крат ужаснее погрузиться в тот мрак, который ждет ее по возвращении после этой степи, и моря, и солнца, не ведающего, что происходит под его светлыми, холодными лучами…»
Они уже отошли довольно далеко от машины. Лаврентьев обернулся и не увидел Шумана. «Наверно, спит, скотина. Это хорошо…» Он терял самообладание. «Но если он спит… а я могу поскользнуться, промахнуться, упасть…»
Конечно, это было наивно. Ставить себя под такое подозрение, когда в сейфе лежало досье на Шумова!
«Но я могу вернуться, уничтожить эти документы, застрелить Сосновского и бежать…»
Это было еще наивнее.
«Что же делать?»
Лена вышла на откос и всей свой худенькой фигуркой потянулась к морю.
«Если бы она могла полететь! Но она не может полететь… Значит, назад, в зондеркоманду?!»
— Вы не умрете!
Лаврентьев потерял власть над собой.
Она вздрогнула, а он заговорил по-русски, захлебываясь словами:
— Продолжайте собирать цветы, будто вы не слышите меня…
Но она не могла, она вся замерла.
— Хорошо! Слушайте. Там впереди тропинка к морю. Вы побежите, я буду стрелять. Не бойтесь. Я будут стрелять в воздух. Потом упаду. А вы свернете вниз по тропинке. Там есть пещеры. Можно спрятаться до вечера.
Тем временем Шуман, который, по его предположению, дремал в машине, вышел ложбинкой к морю и не спеша брел вдоль берега, подбирая замысловатые ракушки.
— Кто вы? — спросила она шепотом.
— Бегите!
Лена промедлила секунду и вдруг поверила. Судьба сжалилась над
