что его душевные свойства не согласуются между собой должным и благопристойным образом, но часто оказываются несовместимы друг с другом.
Что касается свойств и способностей души, то детально разбираться в них я предоставляю философам. Нам же для утверждения в благочестии достаточно краткого рассуждения. Я согласен с тем, что учение философов об этом предмете истинно и не только приятно для познания, но также полезно и хорошо продумано. Поэтому я вовсе не имею намерения отвратить от изучения способностей и свойств души тех, кто желает этим заняться. Я признаю, что существуют пять чувств, которые Платон предпочитает называть органами. Через них как через каналы все доступные зрению, слуху, вкусу, обонянию или осязанию предметы проникают в некое общее чувство (sens commun) и собираются в нём, словно влага в сосуде. Затем воображение (fantasie) проводит различение среди воспринятого и усвоенного общим чувством; далее рассудок (raison) делает своё дело, составляя обо всём суждение. И наконец возвышающийся над рассудком разум (intelligence) охватывает единым взглядом всё то, что рассудок постигает в сменяющих друг друга суждениях. Таким образом, душа обладает тремя способностями (vertus) познания и понимания, именуемыми по этой причине познавательными: это рассудок, разум и воображение. Им соответствуют другие способности, связанные со стремлением. Это суть: воля, назначение которой — стремиться к тому, что предлагают разум и рассудок; гнев, питающийся предметами рассудка и воображения; вожделение, относящееся к предметам воображения и чувстве
Но хотя всё это верно или, по крайней мере, правдоподобно, не следует чересчур услаждаться этими предметами. Ведь может случиться так, что они ни в чём не помогут нам, а своею неясностью лишь приведут в смущение. Если кто-либо предпочитает способности души разделять по-другому, я не стану особенно возражать. Пусть одна способность, хотя и неразумная сама по себе, но руководимая разумом, зовётся способностью стремления (appetitive), а другая способность, причастная разуму, зовётся мыслительной (intellective). Не собираюсь я опровергать и сказанного Аристотелем о том, что существуют три начала всех человеческих поступков: ощущение, разумение и стремление. Но мы предпочли бы такое различение, которое было бы понятно всем.
* Аристотель. Никомахова этика. I, 13; VI, 2.
См. Фемистий. Парафраза фрагмента трактата Аристотеля «О душе», I, 6. с Цицерон. О пределах добра и зла. Ср. Платон. Федр.
Однако такого различения у философов не найти. Когда они хотят выразиться просто, то разделяют душу на стремление и разум (ум). Но затем удваивают и то и другое, говоря, что есть созерцательный ум, который не действует^ а лишь удовлетворяется созерцанием (Цицерон называл это «гением»0), и есть ум практический, различающий добро и зло и соответственно побуждающий волю следовать добру или избегать зла (на чём и основана наука о правильной жизни). Подобным образом они делят стремление на вожделение и волю; при этом волей называют человеческое желание, послушное разуму, а вожделением — невоздержанность, сбрасывающую узду умеренности. Таким образом, они полагают, будто человек обладает разумом, способным всегда хорошо управлять его поведением.
7. Однако здесь мы вынужденны несколько отступить от этого способа научения, поскольку философы, не ведавшие о первородном грехе и понесённой Адамом каре, бессознательно смешивали два различных состояния человека. Поэтому нам следует провести иное разделение души — на разум (intelligence) и волю (volonte). Разум призван различать все воспринимаемые нами вещи и судить о том, что для нас полезно, а что вредно. Дело воли — следовать тому, что рассудок (entendement) счёл благим, и избегать того, что он осудили
Нам нет нужды подробно входить в тончайшие рассуждения Аристотеля о том, что в разуме нет никаких собственных, исходящих от него самого побуждений, но все побуждения исходят от выбора, совершаемого человеком. Не углубляясь в рассмотрение лишних вопросов, нам достаточно знать, что рассудок является как бы правителем души, что воля зависит от его решений и не желает ничего, что не было бы прежде одобрено его суждением. Поэтому Аристотель совершенно прав, когда в другом месте говорит, что для стремления преследование и бегство — то же самое, что для мысли утверждение и отрицание^ Ниже мы увидим, насколько верно или неверно ведёт себя рассудок, направляя волю. В настоящий момент мы лишь преследуем цель показать, что все способности человеческой души сводятся к одному из этих двух членов. Поэтому мы включаем чувства в рассудок, который философы выделяют особо, когда говорят о том, что чувства склоняют к вожделению, а рассудок — к благопристойности и добродетели. Кроме того, вместо слова «стремление», или «жажда» (appetit) мы используем более употребительное слово «воля».
* Платон. Федр. 253d. Аристотель. Никомахова этика. VI, 2.
S. Итак, Бог наделил душу разумом, с помощью которого она отличает добро от зла, праведное от неправедного и решает, чему ей следовать, а чего избегать. По причине своего превосходства эта направляющая часть души была названа философами предводительствующей. Одновременно Бог наделил душу волей, а вместе с ней — способностью выбора. Эти свойства украшали и возвышали человека в его первоначальном состоянии, когда он обладал благоразумием, сообразительностью, рассудительностью и умеренностью, потребными не только для земной жизни, но и для приближения к Богу и достижения совершенного счастья. Способность выбора была дана человеку для того, чтобы направлять его желания и умерять так называемые телесные порывы. Таким образом, стремления человека были вполне подчинены разуму и обузданы им. В этом состоянии целостности человек обладал свободной волей, с помощью которой при желании мог бы обрести вечную жизнь. Ссылаться на скрытое предостережение Бога в данном случае неуместно: ведь речь идёт не о том, что могло или не могло произойти, а о том, какова была человеческая природа сама по себе. Адам мог бы устоять, если бы захотел, ибо оступился по собственной воле. И если он пал так легко и быстро, то причиной тому была податливость его воли как добру, так и злу и отсутствие в ней постоянства в отстаивании добра. Тем не менее Адам обладал способностью выбора между добром и злом — и не только ею, но и совершенством разума и воли. Даже органические его части были наделены склонностью и готовностью подчиняться добру. Но Адам, погубив и разрушив себя, разрушил и всё то, чем обладал.
Философы же были настолько слепы и погружены во мрак, что искали целостность и красоту в руинах и крепкие узы — в распаде. Они придерживались принципа, что человек не был бы разумным животным, если бы не обладал способностью выбирать между добром и злом. Он, по их мнению, не отличал бы порок от добродетели, если бы не устраивал свою жизнь по собственному разумению. Всё это было бы верно, если бы в человеческой природе не произошло никаких изменений. Но, поскольку грехопадение Адама было сокрыто от философов мраком, который тоже был следствием грехопадения, не стоит удивляться, что они смешивали небо и землю. Однако те, кто называет себя христианином и тем не менее сидит на двух стульях, пятная божественную истину заблуждениями философов, те, кто ищет в человеке свободную волю, будучи погружён в бездну духовной смерти,— такие люди, по моему убеждению, совершенные безумцы, не причастные ни небу, ни земле, как и будет показано в надлежащем местеа.
Пока же нам достаточно помнить, что при сотворении Адам был совсем другим, нежели всё его потомство, происшедшее от гнилого корня и перенявшее от него наследственную болезнь. В начале же все части души человека были превосходно согласованы и упорядочены, рассудок был здоровым и целостным, а воля — свободной в выборе добраа. Если на это возразят, что Адаму постоянно грозила опасность поскользнуться, потому что его душевные силы были совершенно незрелыми, я отвечу: не стоит искать оправдания человеку, поскольку достаточно того, что Бог вознёс его на такую высоту, о которой уже было сказано. Разговоры о том, что Бог должен был создать человека вообще неспособным к грехопадению, не могут служить убедительным доводом. Конечно, тогда человеческая природа была бы совершенней. Однако более чем неразумно затевать тяжбу с Богом и заявлять, что Он обязан был наделить человека такой силой: ведь Он мог бы дать человеку и совсем мало — гораздо меньше, чем дал.
a Августин. О книге Бытия, против манихеев, II, 7-9 (MPL, XXXIV, 200 р.). Его же. О порицании и благодати, 11, 32 (MPL, XLIV, 936).
Что же касается того, что Бог не поддержал человека в сопротивлении греху, то причина этого сокрыта в божественном плане (conseil estroit) и мы не должны доискиваться её, но пребывать в смиренииь. В любом случае Адама нельзя оправдать: ведь до определённого момента он обладал свободой выбора и по собственной воле был вовлечён во зло и нечестие. Он не был связан никакой исходящей от Бога необходимостью, отличной от прежней, согласно которой он получил обыкновенную волю, склонную то к добру, то ко злу. Однако, хотя человек пал, благодаря Богу это падение может послужить к его прославлению.
Глава XVI
О ТОМ, ЧТО БОГ СВОИМ ПРОВИДЕНИЕМ НАПРАВЛЯЕТ И СОХРАНЯЕТ СОТВОРЕННЫЙ ИМ МИР И ВСЕ В НЕМ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ142
i. Наше представление о Боге будет слишком далеко от реальности, если мы предположим, что его творческий акт длился недолго и по сотворении мира окончательно завершился. Так думают язычники и невежды; мы непременно должны отмежеваться от них и заявить, что творческая сила Бога неизменно присутствует в мире — в нынешнем его состоянии, как и при сотворении. Мысль неверующих не в силах подняться от созерцания земли и неба выше, к Творцу, — вера же обладает особым зрением и вечно прославляет Бога как Создателя всего сущего. Именно таков смысл слов апостола о вере, которой мы познаём, что мир превосходно устроен словом Божьим (Евр 11:3). Ибо если мы не обратимся к Божьему провидению, поддерживающему и сохраняющему мир, то не сможем правильно понять, что значит именовать Бога Творцом. Это так несмотря на впечатление, что мы храним это имя в своём духе, и несмотря на то, что на словах исповедуем Бога как Творца. Человеческий разум, признав однократное проявление божественной творческой силы при сотворении мира, на этом останавливается. Самое большее, на что он способен сам по себе,— это созерцать мудрость, могущество и благость Создателя в величавом и прекрасном устроении мира (хотя он не слишком захвачен этим созерцанием), а также представить себе некое божественное воздействие общего характера, которое сохраняет и направляет всё сущее и сообщает ему устойчивость и движение. Короче, человеческий разум полагает, что изначально сообщённой миру божественной силы достаточно для сохранения бытия всего сущего.
Но вера должна идти гораздо дальше. В Том, кого она познала как
