бернцы играли в женевском перевороте, известие об одержанной победе было принято ими далеко не с радостью. В Берне стали опасаться, чтобы католическая партия, насчитывавшая в народе много тайных приверженцев, не взяла верх при новом порядке вещей. Поэтому изгнанные проповедники были приняты довольно милостиво. Последним удалось убедить совет, что они вовсе не отказывались раздавать причастие по бернскому обычаю, а лишь не соглашались профанировать таинство допущением к нему недостойных. Они горько жаловались, что сделались жертвой давно подготовляемой интриги, и добились того, что бернский совет отправил в Женеву в их пользу очень убедительное послание. Но это послание не произвело никакого впечатления. Женевцы ответили, что проповедники представили дело в ложном свете, и отменять приговора они не намерены.
Но и эта неудача не смутила проповедников. В Цюрихе в это время заседал Швейцарский синод. Они немедленно отправляются туда и в ярких красках рисуют опасность, которая грозит Евангелию в Женеве. Они готовы согласиться, что бывали иногда слишком строги, и при этом предлагают синоду 14 статей, под условием принятия которых они согласны вернуться к прежней деятельности. Требования эти были еще очень значительны и вряд ли были бы приняты в какой-нибудь другой швейцарской церкви. Синод отказался передать их женевцам и даже посоветовал выказывать вперед “больше христианской кротости”, но согласился написать в их пользу женевской общине. Кроме того, решено было снова поручить Берну хлопотать об их возвращении.
Тогда Кальвин и Фарель снова возвращаются в Берн. Но на этот раз их ожидал прием далеко не дружелюбный. Выяснилось, что сообщения изгнанных проповедников были преувеличены, что реформации в Женеве не грозит никакой опасности. Кальвин никогда не мог забыть тех унижений, которые ему пришлось претерпеть в то время. Целых восемь дней им пришлось дожидаться, пока согласились их выслушать. Наконец, после всяческих унижений, уступок, обещаний придерживаться вперед всех бернских “обычаев”, оба проповедника добились у совета, чтобы вместе с ними было отправлено в Женеву посольство хлопотать об отмене приговора от 23 апреля.
Жан Кальвин. С гравюры неизвестного автора
Но и эта попытка окончилась неудачей. Весть об их возвращении вызвала в Женеве настоящий взрыв народной ярости. Еще за милю от города бернское посольство было встречено уполномоченными совета, которые, на основании приговора об изгнании, строго-настрого запретили проповедникам вступать в город. Таким образом, они, скрепя сердце, принуждены были положиться на одно ходатайство бернских уполномоченных. 26 мая, по настоянию последних, было созвано народное собрание. Уполномоченные говорили в пользу изгнанных с таким жаром, что многие были потрясены. Казалось, победа склонялась уже на их сторону. Но тут поднялся один из синдиков и начал читать известные уже 14 статей, в которых обвиняемые ставили свои условия обвинителям. После этого дело проповедников было окончательно проиграно. Среди гневных восклицаний и угроз отсутствующим почти единогласно постановлено было оставить приговор в полной силе.
Впечатление, произведенное этой последней неудачей на обоих проповедников, было потрясающим. Вернувшись в Берн, они, несмотря на все уговоры друзей, спешат поскорее уехать из этого города, где испытали столько унижений, и, не простившись с советом, отправляются в Базель. Казалось, сами стихии вооружились против них. Разлившиеся горные потоки преграждали им дорогу и даже чуть не потопили одного из них. “Но волны были более милосердны, чем люди”, – писали они Вире об этом приключении. Наконец, измученные всеми перенесенными тревогами, они прибыли в Базель. Даже здесь общественное мнение было вначале против них. Друзья Кальвина громко осуждали его за неуступчивость. Луи Тиллье видел в женевских событиях перст Божий. “Подумай, – писал он в это время Кальвину, – не выказал ли этим Господь своего порицания твоему образу действий, не захотел ли Он смирить тебя”…
Мало-помалу, однако, первые тягостные впечатления стали сглаживаться. Кальвин первым оправился от овладевшего им глубокого уныния. Он утешал себя мыслью, что случившееся – дело Провидения, и твердо верил, что его роль в Женеве еще не кончилась, что наступит день, когда он будет торжествовать над своими противниками.
Материальное положение изгнанников также скоро улучшилось. Фарель был приглашен проповедником в Невшатель, а Кальвин, по приглашению Бусера, отправился в Страсбург.
Глава VI. Жизнь в Страсбурге и возвращение в Женеву
Женитьба Кальвина и его материальное положение. – Сношения с немецкими теологами. – Вормс и Регенсбург. – Послание Садолета и ответ Кальвина. – Женева снова приглашает к себе Кальвина
Французские эмигранты называли Страсбург “новым Иерусалимом”. Действительно, после Виттенберга вряд ли какой-нибудь другой город принимал такое живое участие в религиозном движении того времени. Здесь можно было встретить представителей всех религиозных течений. Лютеране, цвинглианцы, анабаптисты, последователи Эколампадия и других второстепенных германских реформаторов – все они пользовались почти неограниченной свободой проповеди. Таким образом, в этом городе, в котором, так же как и в Женеве, германский мир приходил в близкое соприкосновение с романским, совершался непрерывный обмен идей, и тому, кто захотел бы следить за движением религиозной мысли, проникнуть в смысл происходившей вокруг него великой борьбы, трудно было бы отыскать более удобный пункт для наблюдений.
Но Кальвин так же мало думал тогда о преимуществах новой открывающейся ему арены деятельности, как и при своем первом появлении в Женеве. Бусеру стоило больших усилий уговорить его приехать в Страсбург. Неудачи в Женеве оставили неизгладимый след в сердце изгнанного проповедника. Им снова овладело глубокое отвращение к общественной деятельности, он не хотел больше борьбы, жаждал покоя и на все приглашения Бусера отвечал вначале упорным отказом. К тому же он не хотел расставаться со своим другом и товарищем по несчастью, Фарелем. Но когда последний получил приглашение в Невшатель и сам стал уговаривать его принять предложение Бусера, Кальвин наконец сдался.
Впрочем, опасения его оказались напрасными. Принятый весьма радушно местными теологами и многими уважаемыми гражданами, он скоро совершенно освоился со своим новым положением. Его назначили лектором при академии и проповедником при французской церкви Св. Николая. Городской магистрат совершенно не вмешивался в дела французской общины и предоставил проповеднику полную свободу действий. Здесь, среди эмигрантов, пострадавших за свою преданность новому учению, ему, конечно, не предстояло иметь дело с такими враждебными партиями, как в Женеве. Он имел поэтому полную возможность осуществить на новом месте тот идеал церковной и нравственной дисциплины, к которому стремился в Женеве. И действительно, результаты, достигнутые им в этом отношении, были громадными. Уже в первые недели после своего назначения ему удалось ввести ежемесячное причащение и церковное отлучение всех недостойных. Всякий желавший быть допущенным к причастию должен был раньше подвергнуть себя испытанию своего духовного пастыря и обещать исправиться; не исполнявшие это требование исключались из общения с верующими. Правда, и здесь, несмотря на отсутствие противодействия со стороны светских властей, новые меры вызывали вначале сильное неудовольствие, но Кальвин оставался непреклонным и настоял на своем. Благодаря его энергии община французских эмигрантов получила такую образцовую организацию, которая приводила в изумление немецких пасторов.
Таким же успехом сопровождалась деятельность Кальвина как лектора. Так же, как в Женеве, он комментировал своим слушателям послания апостола Павла, принимал участие в публичных диспутах и все увеличивал число приверженцев своего учения. Ему даже удалось обратить многих анабаптистов. Совет относился к нему с величайшим уважением, часто спрашивал его мнение в важных делах. Лекции Кальвина привлекали массы слушателей из разных концов Франции; его приезжали слушать даже из Англии.
В Страсбурге же Кальвин снова вернулся к своим литературным занятиям, на которые ему не хватало досуга в Женеве. Уже летом 1539 года было готово к печати второе издание “Христианской институции”, представляющее самую значительную из всех переработок этого сочинения. В том же году он издал свое толкование “Послания к римлянам”, одно из лучших экзегетических произведений реформатора. Наконец к этому же времени относится и его “Небольшой трактат о св. причастии”, предназначавшийся для обыкновенной читающей публики и потому написанный по-французски.
Кальвин, очевидно, решил поселиться в Страсбурге надолго. Еще летом 1539 года он принял страсбургское гражданство, записавшись для этого в цех портных. В то же время он стал серьезно подумывать о том, чтобы основать собственный семейный очаг, и просил друзей помочь ему в поисках подруги жизни. В письме к Фарелю Кальвин высказывает свой взгляд на те достоинства, которыми должна отличаться его будущая жена. “Я не принадлежу, как ты знаешь, к числу тех людей, которые гоняются лишь за внешней красотой и поклоняются даже недостаткам любимой женщины. Мне может понравиться только женщина кроткая, скромная, терпеливая, хорошая хозяйка, заботящаяся о здоровье своего мужа”.
Кальвин не скоро нашел подходящую подругу жизни. Брат одной девушки из благородного семейства и с хорошим приданым, горячий поклонник Кальвина, очень хлопотал о его союзе с сестрой, но последний опасался, чтобы богатая девушка не была слишком притязательна, и, не желая обижать брата отказом, поставил условием, чтобы невеста предварительно научилась французскому языку. Девушка обиделась, и Кальвин был спасен. Другое сватовство также почему-то расстроилось, и Кальвин, уже назначивший было день свадьбы, готов был совершенно отказаться от своего намерения жениться. “Я еще не нашел, – пишет Кальвин Фарелю, – не разумнее ли было бы совершенно отказаться от поисков”. Наконец поиски увенчались успехом. В лице Иделетты Штордер, вдовы одного обращенного им анабаптиста, он нашел женщину, вполне соответствовавшую его идеалу. Она была бедна и вместо приданого принесла мужу своих трех детей от первого брака. В сентябре 1540 года свадьба была отпразднована с большой торжественностью.
Брак Кальвина был очень счастлив. Со свойственной ему сдержанностью, почти граничащей с полным безразличием ко всему, что не имело отношения к его деятельности, он очень редко и мимоходом упоминает о жене при ее жизни. Но те немногие строки, проникнутые искренним горем, которые он посвятил ей после ее смерти, служат лучшим свидетельством в пользу этой тихой, кроткой женщины, которая совершенно стушевалась перед личностью своего мужа, ни в чем его не стесняла и была его преданной подругой и сиделкой в дни частых и мучительных его болезней, образцовой хозяйкой, заботившейся о материальных удобствах.
Впрочем, материальное положение Кальвина в Страсбурге, особенно в первое время, было далеко не блестящим. Жалованье, назначенное советом, было очень незначительно, и нужда часто доходила до того, что ему нечем было уплатить за квартиру. Его литературные произведения почти ничего не приносили ему, а между тем одна корреспонденция стоила очень много. Ему даже пришлось продать свою библиотеку, оставшуюся в Женеве, и принимать в свою квартиру жильцов, которым Иделетта доставляла стол. Тем не менее, Кальвин упорно отказывался от всех предложений друзей, старавшихся улучшить его материальное положение. “Благодарю всех моих братьев, – пишет он Фарелю, – за их добрые предложения
