любимый всеми за свой благородный, великодушный характер, за участие к бедным. Но скоро слухи об успехах Кальвина снова заставляют его приняться за теологию. Он вступает с Кальвином в переписку, старается обратить его к своим взглядам и в 1546 году посылает ему рукопись своего нового сочинения, “Christianismi restitutio”, которое представляет полное изложение его учения. Это какое-то странное соединение пантеистического учения анабаптистов с учением Евангелия. Догмат о троичности отвергается решительно: Христос – простой человек, в котором воплотился божественный разум; христиане, поклоняющиеся Троице, – трехбожники. Тон сочинения какой-то мистический; автор применяет к себе апокалипсические предсказания и выражает твердое убеждение, что все другие реформаторы должны ему подчиниться.
Прочитав рукопись, Кальвин был возмущен и в письме к Вире выразился, что если Сервет попадет в Женеву, то живым оттуда не выйдет; в то же время он прекратил с ним всякие сношения. Но Сервет не обратил на его гнев никакого внимания и через некоторое время напечатал свое сочинение в большом количестве экземпляров, которые были разосланы в разные места; несколько экземпляров было послано и в Женеву.
Появление еретической книги вызвало всеобщее негодование. Начались розыски, кто ее автор, но Сервет благоразумно не выставил на сочинении ни своего имени, ни названия типографии, и дело заглохло бы, если бы секретарь Кальвина не написал во Вьенну своему родственнику, указывая прямо на Сервета как на автора. Когда же этого оказалось недостаточно, секретарь прислал его собственноручные письма к Кальвину, где проводились те же взгляды, что и в анонимном сочинении. улики, таким образом, были налицо. Сервет был арестован; против него начат процесс, во время которого ему удалось, однако, бежать; уже в его отсутствие вьеннский архиепископ присудил его к сожжению.
Кальвин уверял впоследствии, что компрометирующие письма были посланы без его ведома, но сам секретарь писал родственнику, что ему, хотя и с большим трудом, удалось выпросить их от Кальвина.
Счастливо избежав рук католической инквизиции, Сервет решил поселиться в Неаполе, чтобы заняться там медициной, и после трехмесячного скитания попал проездом в Женеву.
Неизвестно, какие именно причины задержали его тут. В то время борьба с либертинами была в самом разгаре и клонилась не в пользу Кальвина. Возможно, что именно это и побудило его остаться. Как бы то ни было, Сервет застрял в Женеве на целый месяц и когда наконец 13 августа 1553 года собирался уже уехать, Кальвин, открывший его пребывание, указал на него магистрату, который велел его немедленно арестовать.
С тех пор активное участие Кальвина в осуждении Сервета является несомненным. Он сам выступает его обвинителем, старается все более и более запутать его во время допросов, не дозволяет ему дать защитника. Тем не менее в совете было несколько людей, которые хотели спасти Сервета, в том числе Ами Перрен. Совет решил поэтому выслушать мнения других швейцарских кантонов и отказал вьеннскому архиепископу, потребовавшему выдачи осужденного.
Но пока был получен ответ от швейцарских кантонов, положение Сервета было самое ужасное. Он жаловался совету, что содержится в отвратительной яме, что одежда на нем распадется на куски, просил послать ему хотя немного белья. Но все эти жалобы оставались без последствий. Тогда Сервет пришел в отчаяние. В лихорадочном возбуждении он пишет совету письмо за письмом, просит передать его дело “совету двухсот”, выставляет обвинения против Кальвина, требуя предания его суду как еретика. Все это, конечно, также оставляется без последствий, и, получив ответ кантонов, единогласно высказавшихся против Сервета, совет (25 октября) присуждает его к сожжению.
Остальные подробности процесса еще более возмутительны. Ни Кальвин, ни Фарель, приехавший специально в Женеву, чтобы присутствовать при казни еретика, не выказали ни малейшей жалости к нему. Сервет до последней минуты не знал, что его ждет костер вместо плахи, и когда, приведенный на место казни, увидел ужасные приготовления, то в первые минуты совершенно обезумел от отчаяния. Фарель, сопровождавший его в качестве духовника, не сказал ему ни слова в утешение и только возмущался тем, что несчастный, несмотря на все свое отчаяние, не соглашается отречься от ереси, чтобы добиться смягчения наказания.
Сервет, обложенный со всех сторон дровами, с венком из соломы на голове, погиб настоящим мучеником за свои убеждения. Протестанты, очевидно, не хотели уступить католикам в искусстве подавлять ереси.
Сожжение Сервета (Рисунок из книги Г. Тиссандье “Мученики науки”)
Казнь Сервета, как мы уже сказали, легла неизгладимым позорным пятном на деятельность реформатора. Сервет был иностранец, он не проповедовал в Женеве, его книга даже не была напечатана в Женеве. Кальвин мог, по крайней мере, предоставить печальное право наказать еретика осудившим его католикам. Но, тем не менее, несправедливо было бы свалить на него одного всю вину этого осуждения. Кальвин выступил в духе своего времени. И швейцарские кантоны, и Фарель, и Бусер – все они требовали казни Сервета. Даже кроткий Меланхтон и тот безусловно оправдывает поведение Кальвина, освободившего церковь от этого “богохульника”. Костер, на котором погиб Сервет, не был делом одного только реформатора: он был сложен фанатизмом и жестокостью всего XVI столетия.
Глава X. Кальвин дома и на кафедре
Внутренняя жизнь Кальвина. – Семейные испытания; смерть Иделетты. – Трудолюбие его: лекции, проповеди и литературные произведения. – Корреспонденция Кальвина
Падение партии либертинов окончательно упрочило торжество нового порядка вещей, торжество новой Женевы, Женевы Кальвина и эмигрантов, над старой Женевой. С тех пор население города, наполовину уже состоявшее из новых элементов, окончательно подчиняется воле реформатора. Женева сознательно принимает на себя роль, предназначенную ей последним, – она становится центром реформационного движения, столицей протестантского мира.
Но прежде чем перейти к этому последнему, также девятилетнему периоду деятельности Кальвина, мы должны сказать несколько слов о его внутренней жизни, взглянуть на ту арену, на которой совершалась эта продолжительная, мелкая по своим проявлениям, но грандиозная по своим последствиям борьба с женевскими патриотами. Отчасти в особенностях этой борьбы кроются причины той мелочной мстительности и жестокости, которые не могут быть объяснимы даже его принципиальной нетерпимостью и беспощадными теориями.
В самом деле, этот могучий диктатор, к словам которого благоговейно прислушивалась вся протестантская Европа, в самой Женеве, несмотря на свое громадное влияние, должен был чувствовать себя как бы в осадном положении.
Вот он читает перед многочисленной аудиторией свои знаменитые лекции по теологии. Вокруг его кафедры с напряженным вниманием теснятся многочисленные слушатели. Многие из них – иностранцы, приехавшие издалека почерпнуть учение из самого его источника; это – уже известные проповедники, явившиеся укрепить свой дух в беседах с реформатором; это – будущие миссионеры, будущие мученики. Вдруг с улицы раздается громкий крик, смех, свистки: либертины устраивают реформатору демонстрацию. Тихий, прерывающийся голос ученого смолкает, и вслед за тем Кальвин разражается гневной обличительной речью. Подобные сцены повторялись очень часто, все сильнее раздражая этого и без того раздражительного, болезненного человека. Либертины, как мы уже говорили, не были опасными противниками. Но эти непрерывные мелкие враждебные демонстрации, этот партизанский характер борьбы сообщали ей более непримиримый характер, чем более крупные массовые сопротивления. Редкий день в жизни реформатора проходил спокойно. Когда он идет по улице, его из-за угла встречают свистками. Собака бросается ему под ноги. Хозяин с притворною заботливостью кричит: “Кальвин!”, и собака ворчливо отходит, потому что это ее кличка. Реформатор идет дальше, и его откуда-то окликают, но при этом его имя произносится так, что слышится “Каин”. На мосту, по которому ему приходится проходить, несколько повес, притворившись рассеянными, чуть не опрокидывают его. По вечерам, когда он весь поглощен своей работой, под окном его какой-нибудь напившийся либертин вдруг начинает распевать неприличную песенку. Его проповеди прерываются насмешливыми замечаниями, гримасами. Эти люди, веселые, легкомысленные, ненавидящие сурового проповедника, идут в тюрьму, платят штрафы, должны совершать публичные покаяния, но вслед за тем они снова принимаются за прежнее, не давая своему противнику ни минуты покоя.
Девять лет, как мы видели, продолжалась эта борьба. В продолжение девяти лет реформатор переживал состояние человека, находящегося накануне изгнания. Стоило ему только утратить большинство в совете, и – казалось – все воздвигнутое им здание рухнет. Эти постоянные мучительные ощущения выводили его из себя, вызывали у него приливы ярости, под влиянием которых он мог во время проповеди потребовать казни 700 женевских юношей, заставляли его настаивать на наказании своих личных обидчиков, придавали его печатной полемике страстный, крайне невоздержный тон. Подчас даже на этого сильного человека, не останавливавшегося ни перед какими опасностями, находили минуты полного изнеможения. “Лучше было бы для меня, – писал он в 1555 году, – быть сожженным папистами, чем беспрестанно подвергаться этой пытке. Только одно удерживает меня на этой суровой службе: надежда, что смерть скоро принесет мне избавление”. Кальвин – и этого никогда не следует забывать для верного понимания его личности – совершенно искренно видел в своих тиранических замашках лишь усердие в служении Богу. Быть снисходительным к несогласным с ним мнениям он считает себя не вправе. “Ведь и собака лает, когда нападают на моего божественного господина” – вот один из его обычных аргументов в оправдание своей нетерпимости.
Семейная жизнь Кальвина также подвергалась частым испытаниям. Иделетта родила ему троих детей, но все умирали скоро после рождения. Кальвин покорно принимал эти удары. “Бог дал, Бог взял, – писал он друзьям. – Пускай мои враги видят в этом наказание Божье; разве у меня нет тысяч детей в христианском мире?” Ко всему этому присоединилась еще долгая, изнурительная болезнь Иделетты, закончившаяся ее смертью в апреле 1549 года. Письма Кальвина обнаруживают в этом сухом, скупом на излияния человеке глубокую нежность к его умершей подруге. “Я потерял, – пишет он Вире, – кроткую спутницу моей жизни, ту, которая никогда не покинула бы меня, ни в изгнании, ни в нищете, ни даже в смерти. В течение всей своей жизни она была для меня драгоценной опорой… она никогда не думала о себе, не доставляла мне никаких хлопот. Я стараюсь по возможности сдерживать свою скорбь. Друзья помогают мне, но мы плохо успеваем. Ты знаешь нежность моего сердца, чтобы не сказать его слабость. Я сломился бы, если бы не делал над собой усилий”.
И, действительно, Кальвин мужественно боролся со всеми постигавшими его ударами. Кто увидал бы его на другой день после похорон на кафедре, в совете, ни в чем не изменившим порядку своего рабочего дня, тот мог бы подумать, что у него совершенно нет сердца. Но это обвинение в полнейшем бессердечии, так часто раздающееся из враждебного реформатору лагеря, вряд ли вполне справедливо. При всей своей сухости он не был недоступен для дружбы, и беспредельная преданность его
