остался неизменным: эрудит, знаток свободных искусств, взгляды которого и мораль абсолютно чужды религиозным представлениям. Культ человека у гуманистов, по мнению реформатора, противоречит смирению как основе философии, рационализм — иррационализму, свобода воли — предопределению, религиозный индифферентизм, веротерпимость, «гуманистическое благодушие» (humanite et mansuetude d’ esprit) «христианскому усердию» (Zele de chrestianite). По мере развития Реформации полемика с гуманистическим мировоззрением в трудах Ж. Кальвина углублялась и конкретизировалась, но его принципиальная оценка не менялась.
Антифилософские инвективы Кальвина направлены на то, чтобы доказать, что ответственность за все виды «порчи веры» несет именно гуманизм. Если Бог и есть в мировоззрении гуманистов, это отнюдь не свидетельствует об их религиозности. По Кальвину гуманизм является не больше и не меньше как отрицанием Бога. Мысль о том, что самодеятельность в догматике и отступление от основных христианских догматов и определенного круга источников ведут к утрате веры, впервые была высказана Кальвином в 1534г., когда он отказывается от принципов Эразма, которые разделял ранее.
В «Наставлении в христианской вере» он упоминает «христианскую философию», но этот термин кардинально отличается от «философии Христа» Эразма, Бюде и Кастеллионе. У гуманистов он означал вершину развития античной философской мысли, для Кальвина — это всего лишь синоним теологии, «божественного учения». Отталкиваясь от антично-гуманистического определения философии как формы познания Бога и человека, он делает оговорку: «человеку никогда не достичь ясного представления о себе, если прежде не узреет лик Божий и лишь после этого обратится к познанию себя»(Цит. по: 79,с.180). Гуманистическое представление о величии человека, уверенность в возможности соучастия человека в Божественной деятельности Кальвин считал крайне опасными для религии. И это вполне справедливо, ибо подобные утверждения фактически становились средством опровержения догмата о первородном грехе. Симптоматично, что Кальвин рассматривает философов как некую единую «нацию», ставя в один философский ряд Платона, Аристотеля и своих современников, отчасти и католических теологов за их склонность к философии и введение в богословие античных философских категорий. «Когда некоторые философы, пишет он, — учат «познай самого себя», они направляют человека к размышлению о своем достоинстве и превосходстве… хотя истина Божья требует совсем иного, уверенности в невозможности собственной добродетели и отречения от тщеславия… Кое-кто, стремясь быть скромнее, признают нечто божественное, но они таким образом распределяют человеческое и божественное, будто главная часть добродетели, мудрости и справедливости пребывает в них самих». В результате появляются люди, дошедшие «до такого безумия, что похваляется, будто они, получая от Бога благо жизни, добродетельный способ жизни обретают сами» (79,с. 180).
Таким образом, в качестве главного греха гуманизма Ж. Кальвин видит именно сочетание человеческой и Божественной мудрости, смешение в итоге Божественного и человеческого, религии и философии, земли и неба. Гуманистическая рационалистическая идея единства познания Бога, мира и человека и приводит, по его мнению, к религиозно-общественному равнодушию (gens d’estude) и чрезмерному увлечению наукой, недопустимому на такой основе исследованию Священного Писания и т.д. Появлялась возможность сомнений в отдельных богословских положениях, критика догматов или их игнорирование. В целом критическую позицию гуманистов Ж. Кальвин определяет как «недостаток христианского рвения», что является не просто пагубным заблуждением, но и серьезнейшей помехой для реформирования религии и церкви. Следовательно, дополняет он, веротерпимость, отстаивание гуманных методов в отношении к еретикам — не что иное, как своеобразное проявление ереси.
Гуманисты и все те, «кто занимается чтением писания» «довольствуются размышлениями о познании Бога и правильном пути спасения в своих кабинетах» и проявляют равнодушие или насмешку «над людьми, озабоченными истинной реформацией». Четко и ясно указывается причина равнодушия гуманистов к Реформации: Во-первых, «они наполовину обратили христианство в философию», а, во-вторых, «вбив в свои головы платонические идеи о способах служения божеству, они тем самым извиняют как несущественные большинство безумных папских суеверий» (79, с. 181). Таким образом, указан и конкретный философский исток такой «снисходительности» в вопросах веры — неоплатонизм.
«Недостаток христианского рвения» прямо зависит от занятий «человеческими науками» (sciences humaines): «Философы и диалектики… клеветнически превратили в истину науки, данные Богом в помощь людям как орудия познания истины… Пусть же они не думают, что Божья истина, названная в писании непобедимой, так слаба, что они смогли бы потеснить ее видимостью собственных доводов или тонкими уловками». И как практический вывод: «Я предпочел бы истребить все человеческие науки на земле, если бы они являлись причиной охлаждения христианского рвения и отвращения от Бога» (Цит. по: 79,с.181). Иначе говоря, Кальвин готов высоко отзываться о мудрости и эрудиции отдельных гуманистов (Эразм, Бюде и др. ), но гуманистическая мудрость в целом для него подозрительна, ибо не доверяет Божественному покровительству и считает необходимым сочетать его с человеческой мудростью. Эти «фантазия» и «безумие» приравниваются реформатором к «духовной смерти» верующего: «вожделение к знанию — это вид безумия».
Утвердившийся в гуманистической философии взгляд на «божественное» начало в природе человека Кальвин обличает как ересь. Обоснования этого представления — рассуждения о добродетели, о естественной предрасположенности человека к добру, гуманистическая трактовка разума и воли. Все это составляет угрозу основам религии. От этих «орудий безбожия» надо решительно избавляться. «Тебе, — обращается он к верующему, необходимо разоружиться, сломать, изорвать и сжечь все орудия безбожия, так чтобы никакой подмоги в себе не было. Чем больше в тебе бессилия, тем охотнее примет тебя Бог» (81,с.67).
Последовательно Кальвин критикует гуманистическую оценку разума как божественного дара, который руководит человеческой волей и гарантирует его свободу (Леон Батиста Альберти: «Разум по своей природе всегда влечет душу к самым хорошим и похвальным делам, умеряет желания и удерживает тебя от стремления к тому, что ты предварительно хорошо не исследовал»). ( 13, с. 172) Разум у Кальвина не «благородный», «исключительный», «широкий», «огромный», «божественный», а «поврежденный», «суетный», «шатающийся». Он не может быть, как утверждал Б. Кастеллионе, «исследователем и переводчиком истины», ибо несовершенен как инструмент познания в силу своей ограниченности. Пределы для разума и воли есть и они являются одним из величайших даров Бога, поскольку эффективно помогают людскому роду не впасть в пучину безумия. Противоразумность веры, по Кальвину, — основное ее достоинство и, если бы можно было понять справедливость и милость Божью, то отпала бы и нужда в вере. Поэтому ученый должен обладать, прежде всего, «христианским смирением»: «Трудно быть послушным Богу тому, кто слишком высоко ценит себя». Гордыня — мать пороков, — повторяет вслед за Августином Кальвин, — а любопытство — их кормилица. Право разума на достоверное суждение об истине Кальвин отрицает, поскольку истина относилась им к разряду «божественных вещей». Когда Кастеллионе поставил вопрос о неуместности «Песни Песней» в Священном Писании, то был осужден не за это, а за то, что » никому не дано судить, достойна или не достойна Библия святого духа». Кальвин отрицал и комментарии Эразма Роттердамского к Новому завету, ибо не считал того авторитетом в вопросах толкования Писания. В своем «Наставлении» он приводит заимствованную у Августина притчу о беседе насмешника с мудрецом. Когда мудрец спросил, что делал Бог до сотворения мира, то мудрец ответил : «Ад для любопытных!»
Одним из существенных недостатков гуманизма Кальвин считал глубокое уважение к античному наследию: нельзя «связать Христа и Цицерона». Христианин не должен преклоняться перед достижениями языческих мыслителей. Кальвин в определенной степени ориентировался на античные образцы, но использовал их лишь в качестве иллюстраций собственных положений.
А сочетать античное знание с христианской нравственностью — вообще абсурдно и недопустимо. Античные науки и искусства, вся эта языческая мудрость — «дары Бога» и к ним нельзя применять одинаковые с христианством мерки: «Почитайте Демосфена или Цицерона, Платона или Аристотеля или кого-либо из равных им — я верю, что они в высшей степени увлекут вас, восхитят и до глубины души взволнуют. Но если от них мы перейдем к чтению Священного Писания, то невольно оно так живо затронет нас, так проникнет в сердце и настолько завладеет нами изнутри, что вся сила ораторов и философов окажется лишь дымом в сравнении с убедительностью священных письмен» (79,с.184).
Античному и вообще светскому интеллектуализму и эстетизму Кальвин противопоставлял нравственное совершенство христианства. Моисей был знатоком многих языков и прекрасным оратором, но ему важнее было доступно изложить закон, чем украшать свою речь. В Писании не осталось бы и сотой части его воздействия на душу, если бы оно было написано языком Демосфена и Цицерона.
Философия, законы, медицина, физика и диалектика — «вещи легковесные, перед Богом не имеющие никакого значения, поскольку они вовсе не связаны с обоснованием истины» (79,с.184). Только «небесная» дисциплина теология имеет отношение к истине.
В гуманизме существовало представление об «ученом благочестии» и теология считалась частью науки с особым предметом. Философия и теология рассматривались как ступени познания и совершенствования человека. Кальвин категорически настаивал на несравнимости «божественной» теологии и «человеческих наук». Философия не имеет права вторгаться в «божественную» дисциплину и претендовать на суждение о вере и Боге. В книгах философов могут встречаться божественные речения, но они — дар Бога и не зависят от самих авторов. Поскольку в познании Бога и его воли человек слеп, то эти крупицы истины, «ничтожное представление о божественном» даны философам лишь для того, чтобы они «невежеством не извиняли свое безбожие… Но ошибочно полагать, будто они могут достичь истинного познания» (79,с.184).
Постановка любых вопросов, связанных с конечными причинами явлений, оскорбление для Бога. Истина не нуждается в доказательности, ибо выходит за пределы познания: «Истина свободна от сомнения, для своего утверждения ей достаточно самой себя, она не нуждается в подпорах» (79,с.184).
Философия и любая другая наука имеют лишь прикладное значение: они могут «шлифовать» естественные качества человека и формировать его как «гуманную» личность. Исходным пунктом формирования личности у Кальвина является не познание, как у гуманистов, а наличие христианской совести. И без свободных искусств христианину доступны те блага и добродетели, к которым он предназначался свыше. А процесс познания вообще лишается всякого смысла, если он не направлялся на познание Бога.
Требование доказательности догматов свойственно образованным и ученым людям, привыкшим к элегантности речей и недовольным «примитивным», «нерасцвеченным» языком Писания, «плебейским и подлым способом выражения святого духа». «Остроумцы», высмеивающие «нашу простоту», пишет Кальвин, абсолютно лишены логики, ибо догмат выше доказательства: «Какие невежды дадут себя убедить в том, чему нет объяснения? Я был бы весьма глуп, если бы стремился к объяснениям, могущим удовлетворить людское остроумие. Ведь если мы считаем Христа богом во плоти, то это — тайна» (79,с.185). Поэтому надо остерегаться исследования Писания: «Пусть христианин знает, что если Бог молчит, то и вопросов не может быть».
Кальвин осуждает гуманизм не только в связи с деятельностью и мировоззрением того или иного человека,
