Альбер Камю
Тощая муха откуда-то появилась в автобусе, хотя все стекла были подняты. Она бессильно носилась взад и вперед, и в этом бесшумном кружении было что-то странное. Жанин потеряла ее из виду, потом заметила, как муха опустилась на неподвижную руку Марселя. Было холодно. Муха подрагивала при каждом порыве ветра, со скрипом швырявшего песком в стекла. Раскачиваясь, громыхая железной обшивкой и рессорами, автобус катил вперед, с трудом продвигаясь в жидком свете зимнего утра. Жанин посмотрела на мужа. Клочковатые седеющие волосы, низко растущие над узким лбом, широкий нос и неправильной формы рот придавали ему сходство с надувшимся фавном. На каждой выбоине шоссе Марселя бросало к Жанин, потом отшвыривало, он тяжело оседал, расставив колени и неподвижно глядя перед собой, по-прежнему вялый и отсутствующий. Только толстые, лишенные растительности руки, выглядевшие еще короче оттого, что серые фланелевые рукава пиджака сползали на манжеты рубашки и прикрывали запястья, казалось, жили. Они так крепко держали полотняный чемоданчик, зажатый между коленями, что, по-видимому, не ощущали робких прикосновений мухи.
Внезапно вой ветра сделался слышнее, и песчаный туман, окружавший автобус, стал еще плотнее. Пригоршни песка, будто брошенные чьей-то невидимой рукой, забарабанили о стекла. Муха зябко повела крылышками, присела на лапках и взлетела. Автобус замедлил ход и, казалось, вот-вот остановится. Вскоре ветер как будто утих, туман слегка поредел и автобус снова набрал скорость. Световые окна прорезали пелену пыли, скрывавшую пейзаж. За стеклами промелькнули две-три хилые белесые пальмы, словно вырезанные из жести, и тут же исчезли.
— Ну и край! — сказал Марсель.
Автобус был полон арабов; закутавшись в свои бурнусы, они делали вид, будто спят. Некоторые сидели, поджав под себя ноги, и их сильнее трясло при движении машины. Их молчание, их равнодушие начали тяготить Жанин; ей казалось, что уже много дней путешествует она с этим безмолвным эскортом. А между тем прошло всего часа два с тех пор, как автобус отъехал на заре от конечного пункта железной дороги и покатился в холодном утреннем свете по унылому, каменистому плато, которое тянулось ровной полосой вплоть до красноватого горизонта. Но поднялся ветер и понемногу поглотил эти бесконечные просторы. За окнами больше уже ничего нельзя было разглядеть; затихнув один за другим, пассажиры молча плыли в этом призрачном свете, напоминавшем белую ночь, и только время от времени вытирали губы и глаза, воспалявшиеся от песка, который просачивался в машину.
— Жанин! — окликнул муж. Она вздрогнула, услышав свое имя, и в который раз подумала, как это, в сущности, нелепо, что ее, такую большую и грузную, зовут Жанин. Марсель интересовался, где чемоданчик с образцами. Она пошарила ногой под скамейкой и, нащупав какой-то предмет, решила, что это и есть чемоданчик. Нагибаться ей было в самом деле трудно — сразу же начнется одышка. А ведь в школе она была первой по гимнастике, у нее было такое легкое дыхание. Сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать пять. Двадцать пять лет, которых словно и не было, ведь казалось, только вчера она выбирала между свободной жизнью и замужеством, вчера еще с тоской и страхом думала, что ей, возможно, предстоит в одиночестве встретить старость. Нет, она не была одна — студент факультета права, ходивший за ней по пятам, сидел теперь с ней. В конце концов она согласилась пойти за него, хотя он был, пожалуй, маловат ростом, и ее немного раздражал его резкий, жадный смех и черные глаза навыкате. Зато ей нравилась мужественная воля к жизни, присущая ему, как и всем французам этого края. Нравился ей также его озадаченный вид, когда события или люди обманывали его ожидания. Но главное — ей нравилось быть любимой, а он совсем избаловал ее своим вниманием. Он столько раз давал ей почувствовать, что она для него существует, что в конце концов заставил ее поверить, что она и в самом деле существует. Нет, она была не одна…
Громко сигналя, автобус пробивался сквозь невидимые препятствия. В машине, однако, никто не шевелился. Жанин вдруг поймала на себе чей-то взгляд и, повернувшись, посмотрела на соседнюю скамейку, расположенную в том же ряду через проход. Нет, это не был араб, и она удивилась, что не заметила его раньше. Одетый в форму французских колониальных войск Сахары и серое полотняное кепи, загорелый и длиннолицый, с острыми чертами, он чем-то напоминал шакала. Светлые глаза пристально и вроде бы угрюмо изучали ее. Она покраснела и поспешно отвернулась к мужу, который сидел, по-прежнему глядя прямо перед собой, в туман и ветер. Она закуталась в пальто. Но перед ее взором все еще стоял французский солдат, длинный и тощий, до того тощий, что казалось, будто он сделан из чего-то очень хрупкого и ломкого и под его плотно пригнанным френчем — лишь кости да песок. Только тут она заметила худые руки и прокаленные лица арабов, сидевших впереди нее, и подумала, как свободно, несмотря на громоздкие бурнусы, они сидят на скамейке, где едва умещалась она с мужем. Жанин подобрала полы пальто. Не такая уж она толстая, скорее дородная, крупная и пышная, все еще соблазнительная — она чувствовала это по взглядам мужчин, — со своими светлыми, чистыми глазами и каким-то детским личиком, не вязавшимся с этим большим телом, от которого — она знала — веяло теплом и покоем.
Нет, все шло совсем не так, как она предполагала. Когда Марсель решил взять ее с собой в эту поездку, она поначалу отказывалась. Он уже давно подумывал об этом путешествии, пожалуй, с самого конца войны, когда дела снова вошли в нормальную колею. До войны скромный магазин тканей, который перешел к Марселю от родителей, когда он бросил юридический факультет, позволял им жить довольно сносно. В молодости на побережье так легко быть счастливым. Но он не любил никаких физических усилий и очень скоро перестал возить ее на пляж. Их маленькая машина покидала город только ради воскресной прогулки. Все остальное время Марсель предпочитал проводить среди разноцветных тканей своего магазинчика, притулившегося в тени аркад этого полутуземного, полуевропейского квартала. Жили они над лавочкой в трехкомнатной квартире с арабскими обоями и мебелью стиля Барбеса. Детей у них не было. Так проходили годы — в сумраке наполовину закрытых ставен. Лето, пляжи, прогулки, даже небо — все было далеко. Марсель, по-видимому, ничем не интересовался, кроме своей торговли. Она начала догадываться, что его единственной страстью были деньги, и ей это было не по душе, она сама толком не знала почему. Ведь в конце концов она этим пользовалась. Он не был скупым, напротив, — щедрым, особенно когда это касалось ее. «Если со мной что-нибудь случится, — говорил он, — ты будешь обеспечена». И в самом деле, надо же обеспечить себя в случае нужды. Но все остальное, помимо самых неотложных нужд… Как тут обеспечить себя? Вот что смутно ощущала она время от времени. А пока помогала Марселю вести конторские книги, иногда подменяла его в магазине. Труднее всего приходилось летом, когда жара убивала даже сладкое томление скуки.
И вдруг, в самый разгар лета, война, Марсель мобилизован, затем признан негодным, нехватка тканей, застой в делах, пустынные и жаркие улицы. Если б теперь что-нибудь случилось, она бы уже не была обеспечена. Вот почему, как только на рынке снова появились ткани, Марсель задумал объехать деревни верхнего плоскогорья и юга страны, чтобы, не прибегая к услугам перекупщиков, продавать свой товар непосредственно арабским торговцам. Он захотел взять ее с собой. Она знала, что дороги в плохом состоянии, у нее была одышка, и она предпочла бы дождаться его дома. Но он был упрям, и она согласилась — слишком много энергии понадобилось бы для отказа. И вот теперь они ехали, но, по правде говоря, все было совсем не таким, как ей рисовалось.
Ее пугали жара, тучи мух, грязные, пропахшие анисовой водкой гостиницы. Она и представить себе не могла этого холода и режущего ветра, этих чуть ли не ледниковых плоскогорий, загроможденных валунами. Она еще мечтала о пальмах и мягком песке. Теперь она знала, что пустыня — это нечто совсем другое, только камень и ка-
мень; повсюду — и в небе, где не было ничего, кроме холодной и скрипучей каменистой пыли, и на земле, где меж камней пробивались лишь сухие травинки.
Внезапно автобус остановился. Шофер пробормотал что-то на этом языке, который она слышала, не понимая, всю свою жизнь. «Что случилось?» — спросил Марсель. Шофер сказал — на сей раз по-французски, — что песок, должно быть, забился в карбюратор, и Марсель опять принялся клясть этот край. Шофер засмеялся во весь рот и заверил, что это пустяки, что он прочистит карбюратор и можно будет ехать дальше. Он открыл дверцу, холодный ветер ворвался в машину и сразу осыпал лица пассажиров колючей песчаной пылью. Арабы закутались в бурнусы по самые глаза. «Закрой дверь!» — заорал Марсель. Шофер, посмеиваясь, вернулся к кабине. Он не спеша достал инструменты из-под щитка, опять вышел и пропал, растворившись в тумане где-то впереди машины, так и не закрыв дверцу. Марсель вздохнул.
— Уж поверь мне, он ни разу в жизни и мотора-то не видел.
— Оставь, — сказала Жанин.
Внезапно она вздрогнула. На насыпи, почти вплотную к автобусу, стояли какие-то неподвижные, закутанные в бурнусы фигуры. Из-под капюшонов, сквозь густые сетки, прикрывавшие лица, видны были только глаза. Бог весть откуда возникнув, они безмолвно разглядывали путешественников.
— Пастухи, — сказал Марсель.
В машине царила тишина. Пассажиры сидели, опустив головы, и, казалось, вслушивались в голос ветра, вовсю разгулявшегося на этих бескрайных просторах. Жанин вдруг поразило почти полное отсутствие багажа. На вокзале шофер закинул их чемодан и несколько тюков на крышу машины. А в самом автобусе в боковых сетках лежали только небольшие плоские корзины и узловатые палки. Как видно, эти жители юга путешествуют налегке.
Но тут вернулся шофер, все такой же бодрый. Из-под сетки, которой он прикрыл лицо, поблескивали смеющиеся глаза. Он объявил, что автобус отправляется. Он захлопнул дверцу, ветер притих, и стало отчетливее слышно, как бьется в стекла песок. Мотор кашлянул и заглох. Настойчиво понукаемый стартером, он наконец ожил и взревел, подчиняясь шоферу, изо всех сил нажимавшему на педаль. Громко всхлипнув, автобус тронулся с места. Над толпой оборванных и по-прежнему неподвижных пастухов взметнулась чья-то рука и исчезла где-то позади в тумане. И сразу же машина начала подпрыгивать — дорога стала еще хуже. Арабы монотонно раскачивались в такт движению. Сон совсем было сморил Жанин,
