— развились упомянутые стратегии истолкования Сада. Они были реакцией на все указанные виды «приручения» этого рекордсмена литературной неприемлемости.
(2) Евгений Дюрен, немецкий историк медицины, в частности психиатрии и сексопатологии. Под его редакцией в 1904 году были, правда, с многочисленными текстологическими погрешностями, впервые опубликованы «120 дней Содома». Автор ряда работ о маркизе де Саде и нравах эпохи Просвещения.
Сад и Революция*
(1) Перевод выполнен по книге П.Клоссовски «Мой ближний, Сад», выпущенной издательством Сей в 1967 году. (P.Klossowski. Sade шоп prochain. P., Éditions du Seuil, 1967, pp.57–87). Чтобы лучше понять текст эссе «Сад и Революция», нужно остановиться на общем контексте интерпретации Клоссовски, в частности, еще на двух разделах книги: «Набросок системы Сада» и «Философ-злодей».
В «Наброске системы Сада» разбирается его критика просветительской установки на обосновывающий себя разум. Сад был не только узником короля и Революции, он был еще и узником своего века, века Разума. Это проявлялось в том, что даже принципиально частному, отклоняющемуся жесту он придает форму всеобщности, говоря о нем на языке природы. При этом он неустанно подчеркивал, что претензия разума на всеобщность — одна из частных претензий, не более того: «на выбор философии вдохновляет темперамент, и сам разум, на который ссылались современные ему философы, есть также разновидность страсти» (ibid., р.92). В эпоху Сада считалось, что религия — это обман, а на самом деле поступками людей движут интересы; механицизм устранял из человековедения душу и все ее проявления: сострадание, жертвенность, любовь. В одном пункте Сад восстал против механистической психологии: человек, по Саду, это распадающаяся страсть, он действует не в силу своего интереса, а как раз против него, без какого-либо расчета извлечь выгоду. Отсюда его мораль вечного движения, санкционирующая одну из главных особенностей садистского сознания — право на запрещенный опыт. «Истинный атеист не привязывается ни к какому предмету, он следует своим побуждениям, вечному движению природы, творения которой в его глазах есть лишь пена» (ibid., р.107). Отсюда знаменитый афоризм Сада: «Нас возбуждает не объект похоти, а сама идея зла».
Подобная этика связана с его общей концепцией природы, природы как бесконечно злого начала, криминального настолько, что все попытки жестоких персонажей Сада сравняться с ней в преступности неизбежно терпят крах. Здесь намечается явное расхождение Сада с Гольбахом, Гельвецием и Ламетри: естественное состояние перестает видеться нормативным раем, напротив, оно видится сгущением, концентрацией всех ужасов общественного состояния. Жизнь, таким образом, становится коэкстенсивной смерти.
Эти идеи развиваются Клоссовски в его статье «Философ-злодей». Сама оппозиция честный философ/философ-злодей, поясняет он, восходит к Платону. Честным философом является тот, кто отдается мышлению как своей единственной страсти, а философом-злодеем (либертеном в понимании Сада) — тот, кто следует самой сильной страсти, «которая в глазах честного человека свидетельствует о недостатке бытия» (ibid., р.18); в свою очередь философ-злодей видит в мышлении не более чем «замаскированную бессильную страсть» (ibid.).
Главным органом всеобщности был в эпоху Сада логически структурированный язык, воспроизводивший «нормативную структуру человеческого рода» (ibid., р.19), а также то, что Клоссовски называет «субординацией жизненных функций», обеспечивающих сохранение и продолжение рода. Стремление человечества к воспроизводству само воспроизводится с помощью языка. В противоположность этой всеобщности разумного языка Сад намеревается ввести принцип контрвсеобщности, «обеспечивающий обмениваемость частных случаев перверсии, которые, в соответствии с существующей нормативной всеобщностью, определяются отсутствием логической структуры. Так возникает у Сада понятие интегральной извращенности» (ibid., р. 19) Контрвсеобщность предшествует универсальности разума, из чего неизбежно следует, что атеизм, провозглашенный нормативным разумом во имя свободы и суверенности человека, по Саду, предопределен превращать всеобщность в контрвсеобщность. «Итак, атеизм, высший акт нормативного разума, должен учредить царство тотального отсутствия нормы.
Выбирая в качестве доказательства акта разума, каковым является атеизм, перверсивный, лишенный логики способ чувствования и действия, Сад сходу ставит под вопрос, во-первых, универсальность разума, который становится неискоренимо противоречивым, а во-вторых, последовательность человеческого поведения, поскольку последнее вытекает из субординации жизненных функций» (ibid., р. 19–20).
Как разум приходит к атеизму? Решая, что понятие Бога разрушительно для его автономии: произволом понятия Бога оправдывается любой поведенческий и прочий произвол. Разум Просвещения претендует сам обеспечивать субординацию функций вместе с вытекающей из нее системой норм, это — нормообразующий разум, разум-законодатель. А как быть с явлениями, которые противоречат сохранению человеческого рода, что с ними делать? В этом вопросе берет начало критика Садом нормативного разума. «Для Сада этот [просвещенческий — М.Р.] атеизм является ни чем иным, как перевернутым монотеизмом, очищенным от внешнего идолопоклонства; он почти ничем не отличается от деизма, поскольку он — так же как ранее понятие Бога — гарантирует ответственность нашего „я“, самотождественность индивида. Для того, чтобы атеизм своими силами очистился от этого перевернутого монотеизма, он должен стать интегральным. Но каким будет в таком случае человеческое поведение?» (ibid., р. 20–21). Язык всеобщего бессилен уяснить содержание перверсии, полиморфной чувственности, иначе как негативно, с помощью вытекающих из разума негативных понятий. С этим связаны выпады Сада против благонамеренных атеистов. Сад выступает против любого нормативизма, в том числе нормативизма разума, не терпящего по отношению к себе ничего внешнего. Сам разум, заявляет он, есть внешнее. «Интегральный атеизм знаменует собой конец антропоморфного разума» (ibid., р.21). Несмотря на это Сад парадоксальным образом не отказывается от понятия природы, в котором инвестированы интересы разума. Философия Сада окончательно порывает с разумом лишь в «описываемых им отклоняющихся действиях» (ibid, р.21). Его главные герои — философы-злодеи, абсолютно частные существа, воплощенное противоречие. «Ибо если эти последние и соотносят свои продиктованные аномалией действия с нормативным разумом, то лишь для того, чтобы разрушить автономию разума, который служит им предметом насмешек…» (ibid., р.21). Автономии разума недостаточно для осмысления отклоняющегося поведения, которое есть вызов норме как таковой. «Атеизм, если его подвергать осмыслению с точки зрения явлений, которые отвергает разум, — парадоксально передает Клоссовски мысль Сада, — укрепляет существующие институты, основывающиеся на антропоморфных нормах» (ibid., р.22).
Письмо Сада не дескриптивно, а интерпретативно: «истолковывая отклоняющийся акт как случай совпадения чувственной природы и разума. Сад одновременно унижает разумное с помощью чувственного и „разумную“ чувственность с помощью перверсивного разума… перверсивный разум использует ее [свою цензуру — М.Р.], чтобы подвести „разумную“ чувственность под свою карающую санкцию» (ibid., р.22). Сад подводит моральное оправдание под сам отклоняющийся поступок, «отклоняющийся в глазах самого Сада, поскольку разум — будь то даже атеистический разум — не может узнать в нем себя» (ibid., р.23). Сад говорит о своем атеизме как о способе мыслить поступки, продиктованные перверсивностью. Мысля перверсивное действие в русле нравственного императива, он тем самым переосмысливает саму перверсивную чувственность. Создается парадоксальная ситуация: нарушается субординация жизненных функций, но разум торжественно легитимирует случившееся!
Сад не стремится дать положительную понятийную характеристику перверсии или чувственно-полиморфного. Трансгрессия у него одерживает вверх над выводами, которые логически вытекают из его атеистических деклараций; фактически утверждается примат трансгрессии над любой легитимацией, в том числе легитимацией самого Сада.
«Интегральный атеизм утверждает, что вместе с абсолютным гарантом принципа идентичности [Богом или Человеком — М.Р.] исчезает сам этот принцип, следовательно, морально и физически устраняется ответственность „я“. Первое следствие отсюда: всеобщая проституированность. Последняя является составной частью интегральной извращенности, основывающейся на песубординации жизненных функций и отсутствии нормативного авторитета рода» (ibid., р.25).
«Трансгрессия предполагает существующий социальный порядок, поддержание норм… которые делают эту трансгрессию необходимой. Так что всеобщее проституирование имеет смысл лишь по причине присущего индивидуальному телу качества моральности… иначе она потеряла бы всякую притягательность…» (ibid., р.25). То же относится и к самой перверсии: содомия, например, носит вызывающий характер лишь по отношению к сохраняющейся гетеросексуальной норме, нормативной дифференциации полов. Если все станут философами-злодеями, «цель» Сада, якобы, будет достигнута, зато и садизм исчезнет, его вызов институциализуется.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что Сад описывает существующие социальные нормы и институты как определяющие саму форму перверсий. Трансгрессия не объясняется у Сада его пониманием природы, не объясняется ничем всеобщим. Кроме того, перед нами разрушающая сама себя природа, объяснимая только из уже совершенной трансгрессии, в целях ее легитимации. Трансгрессивность стремится по сути к одному: возобновляться и уничтожать норму. Она необходима независимо от интерпретации, более или менее «благонамеренной».
Сад является критиком представления о перверсивности как о патологии; он заимствует свою терминологию из моральной психологии и поэтому не может считаться предтечей психоанализа. В «120 днях Содома» перверсии называются страстями; в соответствии с принципом механики они идут от простых к сложным, образуя генеалогическое древо пороков и преступлений.
С другой стороны, система Сада, открывая возможность более широкой чувственной полиморфное™, может утверждаться лишь путем разрушения условий воспроизводства человеческого рода: «этот способ существования освящает смерть рода в индивиде- Верификацией бытия является приостановка самой жизни… экспроприация жизненных функций. Экспроприация собственного тела другого становится, таким образом, смыслом этого способа существования» (ibid., р. ЗО).
Перверсивный жест не имеет кода, не может быть сообщаем. Не либертен вспоминает о нем, а он напоминает о себе сам. Из того, что он умопостигаем, связан с представлением и суждением, следует, что он что-то интерпретирует: «чтобы эксплицировать этот жест, Сад интерпретирует предполагаемую интерпретацию извращенного человека, беря за основу то, что ему в этом жесте удается расшифровать» (ibid., р. ЗЗ). За точку отсчета при этом берется абсолютная перверсивность, содомия. Именно содомия, а не гомосексуальность, подчеркивает Клоссовски. На основе гомосексуализма может возникнуть институт, что много раз в истории общества и случалось (браки гомосексуалистов в Швеции). Напротив, содомия — чистая контрвсеобщность, антиразмножение, «смерть рода в индивиде» (ibid., р.32). «…будучи подобием акта размножения, она одновременно является насмешкой над ним. Действительно, выводя за пределы органической специфичности индивидов, этот жест закрепляет жизненный принцип метаморфозы одних существ в другие, который воспроизводит интефальную извращенность и постулирует всеобщую проституированность как окончательное применение атеистического принципа.»
В своем стремлении расшифровать перверсивный жест Сад задает код перверсивности. Он принимает отклоняющийся жест за природную данность, нуждающуюся всего лишь в рационализации (в результате чего норма по необходимости истолковывается как патология, ведь природа, по Саду, безнадежно стремится к самоупразднению). Сад строит логически структурированный язык перверсивности, которая — по отношению к этому языку — представляется лишенной логики. Тут обоюдный процесс: язык «заражается» перверсивностью, зато и перверсивность обретает свой язык, артикулируется. Атеизм проявляется здесь в том, что извращение говорит на языке разума, имитирует «здравый смысл». Интефальный атеизм невозможен без говорящей на языке разума перверсивности, но извращенность его героев не может стать интефальной без такой рационализации, без имитации нормы, без отказа от маргинального статуса.
Поэтому Сад строит для своих персонажей искусственные пространства: вне обычных домов свиданий, публичных домов и прочих мест, где сексуальность существует на кромке общественной жизни. В
