тем, кто трудится и производит смысл. Самосознание господина остается продуктом его признания в движении истории и опосредования произведенными Другим вещами. По замечанию Жака Деррида, «сохранять жизнь, поддерживать себя в ней, работать, откладывать удовольствие… относиться к смерти с уважением в тот самый момент, когда ей надо заглянуть в лицо — таково рабское условие господства и истории, которую оно делает возможным». (J. Derrida. L’Ecriture et la différence. P., 1967, p.375). Этому миру внеположна только абстрактная негативность непосредственной смерти.

В этом пункте Батай делает свой основной философский ход (который, правда, катапультирует его за пределы философии): он объявляет абсолютную негативность смерти, экстаза, желания без цели, эроса и т. д. чистой позитивностью до представления, или суверенностью. Суверенность, утверждает он, внеположна знанию как миру опосредования и воспризнания.

Суверенность опирается на чистую случайность, поэтому философия Батая это философия оснований, а почему бы в таком случае не эротическая литература (Батай с гордостью называл себя «порнографом») или не экономика чрезмерных трат (потлатч)?

(2) Особая роль Сада в придании человеку статуса суверенного существа связана, по Батаю, не только с глубиной непризнания им принципа реальности и видением любой формы социальности как извращающей природу первоначальных человеческих импульсов, но и с позитивным утверждением самого фантазма как единственно реального, хотя и нереализуемого. Суверенность порывает с модусом здравого смысла, реальное радикально разводится с реализуемым.

(3) Бесцельная растрата, — опираясь на «Опыт о даре» Марселя Мосса и на исследования Франца Боаса о северо-американских индейцах, Батай развил концепцию экономики бесцельных растрат (типа потлатча) как первичной по отношению к буржуазным экономикам, опирающимся на принцип предельной полезности и устремленным к максимуму прибыли при минимуме затрат. Батай неустанно настаивал на производное™ экономик, в основе которых лежит принцип рационального поведения производителя. Нетрудно проследить преемственность этих воззрений Батая с протестом самого Сада против попыток теоретиков естественного состояния превратить человека в изначально разумное — а у Руссо еще и доброе — существо.

Суверенный человек Сада*

(1) Перевод выполнен по изданию: George Bataille. L’Erotisme. P.,1957, Union Générale d’Editions, pp.182–195.

(2) Кинси, Альфред Чарльз (1894–1956) — американский зоолог и врач, основатель Института сексуальных исследований при Индианском университете. Группа ученых под его руководством выпустила два нашумевших отчета (получивших название «отчетов Кинси»): «Сексуальное поведение мужчины» (1948) и «Сексуальное поведение женщины» (1953). Батай посвятил анализу этих отчетов статью «Кинси, воровской мир и труд», позднее вошедшую в его книгу «Эротизм».

(3) Буквально слово «трансгрессия» означает выход за пределы. Батай употребляет это слово в более узком, техническом смысле: трансгрессия в его понимании синонимична радикальному преодолению социальных запретов, непринятию во внимание, неучету целей рода в индивиде (примерно то же самое П. Клоссовски называет нарушением субординации жизненных функций).

Нужно ли аутодафе?*

(1) Перевод сделан по изданию: Simone de Beauvoir. Must We Burn Sade. — in: The Marquis de Sade. The 120 Days of Sodom and Other Writings. New York, Grove Press, 1967, pp.35–64.. Это единственный в данном издании текст, переведенный не с языка оригинала, но с английского перевода, выполненного Анетт Майклсон.

(2) Монтескье-Фезензак, Робер де (1855–1921) — французский писатель конца XIX — начала XX вв., друг Марселя Пруста, послуживший ему прототипом барона де Шарлю в «Поисках утраченного времени».

(3) Дядя и воспитатель маркиза де Сада, аббат де Сад д’Эбрей, автор «Жизни Петрарки».

(4) in absentia (лат.). — заочно.

(5) Интенциональность — одно из центральных понятий феноменологии — трактуется у Гуссерля как существенное свойство всех актов сознания, всегда являющегося сознанием чего-то, изначально направленным на предметность. Уже Ф. Брентано, у которого Гуссерль позаимствовал этот термин, считал интенциональность, внутреннюю соотнесенность с объектом, сущностным признаком всех психических феноменов.

(6) Видимо С. де Бовуар имеет здесь в виду сообщение о том, что перед смертью Сад пригласил священника и причастился. Эти сведения дал один из врачей приюта Шарантон, где умер Сад.

(7) Шатле, Эмилия Летонелье дю Бретей, маркиза де (1706–1749) — одна из образованнейших женщин своего времени, автор ряда научных трактатов. Известна также своей любовной связью с Вольтером.

(8) Ретиф де ля Бретон (настоящее имя Николя Ретиф, 1734–1806) — кроме нескольких романов написал книгу мемуаров «Господин Николя, или обнаженное человеческое сердце» (1794–1797). В одиннадцатом томе этого труда — кроме «Алины и Валькура», «Философии в будуаре» и «Жюстины» — упоминается некая неопубликованная рукопись маркиза де Сада, носящая название «Теория либертинажа». Если эта работа увидит свет, уверял он, она заставит величайших преступников содрогнуться. После краткого описания ужасов Этой книги, Ретиф де ля Бретон восклицает: «Правительство, опереди этого негодяя! Если его книга попадет в руки солдатам, ужасной смертью умрут двадцать тысяч женщин» (цит. по: E. Duhren. Neue Forschungen iiber Marquis de Sade..-, S.386–387). «Теория либертинажа» упоминается и в шестнадцатом томе тех же мемуаров.

При этом осталось неясным, значит ли сообщение этого писателя, что Сад и после освобождения из Бастилии продолжал работу над «120 днями Содома», идет ли речь о еще одном утраченном сочинении (которое, судя по сообщению де ля Бретона, должно было служить продолжением «Философии в будуаре») или же, наконец, само наличие «Теории либертинажа» является вымыслом мемуариста.

(9) Речь здесь идет об одном из персонажей «Жюстины», хирурге Родене, который вместе со своим другом Ромбо готовился провести вивисекцию собственной дочери.

Литератор*

(1) Перевод выполнен по книге: Albert Camus. L’Homme révolté. P., Gallimard, 1951, p. 55–67. Эта книга недавно целиком выпущена на русском языке под названием «Бунтующий человек» (Москва, Политиздат, 1990), что делает воссоздание контекста интерпретации Сада Альбером Камю излишним.

(2) Реформатор Заме — персонаж многотомного романа Сада «Алина и Валькур». С именем этого реформатора связана, пожалуй, единственная во всем творчестве Сада утопия добра, выдержанная в более или менее руссоистских тонах. На отдаленном острове в Южном море Заме реализует идеал полного равенства, приносящего всем людям счастье. Всем на острове владеет государство, что делает невозможными роскошь, различие сословий и религию откровения. Процветают исключительно «полезные искусства»: земледелие, архитектура, изготовление одежды и т. д. Островитяне — вегетарианцы, мясная пища запрещена. Их воспитание монополизировано государством… Коротко говоря, эта утопия Сада представляет собой сложную смесь из Руссо, Платона и законов Ликурга.

(3) Под «моральным бланкизмом» Сада Камю подразумевает его радикальный отказ считаться с общепринятой моралью и религиозными принципами (по аналогии с политическим бланкизмом, последователи которого были уверены в способности тайных обществ революционеров решить все социальные проблемы своими силами, без опоры на массы; образцом таких заговорщических организаций является у Сада «Общество друзей преступления», в которое Клервиль вводит Жюль-етту).

(4) Башня Свободы — одна из восьми башен Бастилии; именно в ней, на втором этаже, была камера, где с 1784 по 1789 г. находился в заключении маркиз де Сад. Из нее Сад 2 июля 1789 г. кричал парижанам, что в Бастилии убивают заключенных.

(5) Подобная сухая бухгалтерия преступлений связана еще и с тем обстоятельством, что последние части текста «120 дней Содома» дошли до нас в виде набросков, над которыми автор, видимо, собирался продолжать работать.

Сад I*

(1) Перевод выполнен по изданию: Roland Barthes. Sade-I. — in: Sade, Fourier, Loyola, P., Editions du Seuil, 1971, pp.22–42. В книге «Сад, Фурье, Лойола» основатель политической семиологии Р.Барт свел вместе фигуры, между которыми его предшественники видели мало общего. Барт предложил посмотреть на всех трех авторов как на основателей новых языков (логотетов). Пересекаясь с обычными языками, эти вновь изобретенные языки, тем не менее, нелингвистичны, не нацелены на коммуникацию, это — тексты. «При переходе от Сада к Фурье в осадок выпадает садизм, при переходе от Лойолы к Саду — разговор с Богом. В остальном перед нами то же письмо: одно и то же сладострастное классифицирование, то же пылкое расчленение (тела Христа, тела жертвы, человеческой души), та же одержимость вычислениями (подсчет грехов, пыток, страстей и самих ошибок в вычислениях), та же образная система… В атмосфере этих текстов нельзя дышать: удовольствие, счастье, коммуникацию они ставят в зависимость от порядка, который не терпит компромиссов. Поэтому все трое — проклятый писатель, великий утопист и католический святой — и объединены в одной книге» (ibid., р.7).

Общественную значимость этих текстов, заключает Барт предисловие к «Саду, Фурье, Лойоле», нельзя измерить ни широтой круга их читателей, ни верностью отражения общественных отношений; напротив, она связана с «неистовой мощью, которая выталкивает их за пределы законов, которым подчиняют себя общество, идеология, философия…» (ibid., р. 16).

Контрстриптиз у Сада, начинает Ролан Барт свой текст «Сад-2», противостоит привычному мюзикхольному эротизму, который сводит наслаждение к интимному треугольнику, превращая обнажение в высшую ценность. Этот лобковый треугольник и то, что за ним скрывается, напротив, маскируется у Сада как «место ужаса». Впрочем, женщина Сада — не мальчик, что хорошо поняли гомосексуалисты, не признавшие маркиза «своим». Почему именно женщина? Потому что в случае женщины можно «выбирать» между двумя «алтарями», передним и задним, напряжение создается ее двузначностью с вытекающей из нее возможностью выбора; это возбуждает эротически и текстуально. Мальчик, с этой точки зрения, менее интересен, так как в этом плане он как раз не биполярен.

«…романы, — продолжает Барт — можно классифицировать по обнаженности пищевого кода: у Пруста, Золя, Флобера всегда знаешь, что едят их персонажи, а у Фромантена, Лакло и даже Стендаля — нет. Гастрономическая деталь разрывает рамки значения, она представляет собой загадочный привесок смысла. Гусь, которым объедается старик Галилей, является не просто активным символом его положения (Галилей вышел из игры, он только ест, за него скажут его книги), но еще и признаком нежного отношения Брехта к наслаждению. Та же функция меню у Сада (она „дисфункциональна“): ввести в мир распутника наслаждение (а не просто нарушение запрета)» (ibid., р. 129).

Моделью эротики Сада является конвейер, сложно организованная машина (он приводит в пример восхищение Жюльетты, 300 раз удовлетворенной у Франкавиля через анальное отверстие).

«Самая подрывная деятельность (контрцензура) заключается не обязательно в том, чтобы говорить нечто шокирующее для общественного мнения, закона, морали, полиции, а в том, чтобы изобрести парадоксальный дискурс (дискурс, свободный ото всякой доксы): революционным актом является изобретение (а не провокация); этот акт находит свое завершение в основании нового языка. Величие Сада не в том, что он прославил преступления, перверсии, даже не в том, что для этого он использовал радикальный язык; его величие — в изобретении безбрежного дискурса, основанного на своих собственных повторах (а не на повторах других), продуманного в деталях, с использованием путешествий, меню, портретов, топографии, имен собственных и т. д.» Короче, контрцензурой в его случае было превращение запрета в романность. (ibid., р. 130).

«Красивые» описания тел у Сада банальны, зато, как правило, хороши отдельные части тела: ягодицы, половой