лицо от скептицизма, в котором немало смирения, человечество напрягло все силы в поисках истины. Оно расслабится, когда общество вновь отыщет жизнеспособное заблуждение.
Художники хотят быть святыми, а не художниками. Я не святой. Мы мечтаем о всеобщем согласии и не достигаем его. Как же быть?
Мучительное ощущение: думаешь, что служишь справедливости, а на самом деле преумножаешь несправедливость. По крайней мере признаем это – и тем самым усугубим мучение; ведь это все равно, что признать: всеобщей справедливости не существует.
Отважившись на самый страшный бунт, в конце концов признать свое ничтожество – вот что мучительно.
Удача моей жизни заключается в том, что я общался только с существами исключительными, любил (и разочаровывал) только их. Я узнал, что такое добродетель, достоинство, естественность, благородство – у других. Зрелище великолепное – и горестное.
Радость жизни рассеивает внимание, рассредоточивает, останавливает всякое стремление ввысь. Но жить без радости…
Значит, выхода нет. Разве что черпать жизнь из великой любви, не опасаясь наказания рассеянием.
Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать? – говорит Достоевский[96«Записки из подполья» (1864).].
«Мы живем по-настоящему лишь несколько часов нашей жизни…»
Ночь в Воклюзе[97Воклюз – деревня к востоку от Авиньона, знаменитая тем, что в ней жил Петрарка и в своих сонетах воспел красоту этих мест.] на вершине холма. Огни в долине кажутся продолжением Млечного Пути. Все перемешалось. В небе – деревни, в горах – созвездия.
Первой должна прийти любовь, а за ней – мораль. Обратное мучительно.
Невозможно сделать что-то для одного человека (но сделать всерьез), не ранив при этом другого. А если мы не можем решиться ранить людей, мы остаемся навеки бесплодными. В конечном счете любить одного человека – значит убивать всех остальных.
Я выбрал творчество, чтобы избежать преступления. А тут их уважение!
Вначале сочиняешь в одиночестве и думаешь, что это трудно. Потом начинаешь писать и сочинять в компании. И тогда понимаешь, какое это безнадежное предприятие и как хорошо было раньше.
Зная свои слабости, я изо всех сил старался быть человеком нравственным.
Нравственность убивает.
Ад – особая милость, которой удостаиваются те, кто упорно ее домогались.
Согласно Бейлю[98Бейль – настоящая фамилия Стендаля.], не следует судить о человеке ни по тому, что он говорит, ни по тому, что он пишет. Я добавлю: ни по тому, что он делает.
С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей, ибо хорошую репутацию тяжело блюсти, нужно все время быть на высоте – ведь любой срыв равносилен преступлению. При плохой репутации срывы простительны.
Сначала мы не любим никого. Затем любим всех людей. Затем только некоторых, затем одну, затем одного.
Ночью, в самолете, – огни Балеарских островов, словно цветы в море.
Жить – значит проверять.
Речь о «Дон-Жуане» или «Пармской обители». И постоянное требование французской литературы, отстаивающей гибкость и стойкость духа отдельного человека.
Новелла, действие которой будет происходить в день желтого тумана.
В этом мире можно жить, лишь отказавшись от части его? Против amor fati[99Любовь к судьбе (лат.)– термин стоической философии, используемый Ф. Ницше.].
Человек – единственное животное, которое отказывается быть таким, как оно есть.
Прокурор входит в камеру приговоренного. Тот молод. Он улыбается. Прокурор спрашивает, не хочет ли заключенный что-нибудь написать. Тот говорит, что хочет. И пишет: «Победа!» И продолжает улыбаться. Прокурор спрашивает, нет ли у заключенного каких-нибудь желаний. Есть, отвечает молодой человек. И с размаху дает прокурору пощечину. Тюремщики бросаются на него. Прокурор колеблется. Ненависть, старая как мир, подступает к горлу. Но он стоит неподвижно, до него постепенно доходит истина. С ним ничего не сделаешь. А узник глядит на прокурора с улыбкой. Нет, говорит он весело, ничего не сделаешь. Прокурор у себя дома.
– И что же ты сделал? – спрашивает жена. – Неужели ты не…
– Что?
– Ты прав. Ничего не сделаешь.
С каждым новым процессом прокурор свирепствует все больше. От каждого обвиняемого он ждет унижения. Но ничего не происходит. Они покорны.
Наконец он начинает действовать слишком жестоко. Он сбивается с пути. Впадает в ересь. Его приговаривают к смерти. И тут все возвращается на круги своя. Впереди свобода. Он даст прокурору пощечину. Повторяется прежняя сцена. Но он не улыбается; вот перед ним лицо прокурора. «Нет ли у вас каких-нибудь желаний…»
Он глядит на прокурора. Нет, говорит он. Действуйте.
Предел бунтарского сознания: согласиться на самоубийство, чтобы не стать соучастником какого бы то ни было убийства.
Светские развлечения можно выносить только по долгу дружбы.
У меня есть две-три страсти, которые можно счесть предосудительными, которые я считаю таковыми и от которых стараюсь избавиться волевым усилием. Иногда мне это удается.
Роман. Возвращение из лагеря.
Он приезжает, немного оправившийся, он тяжело дышит, но твердо стоит на своем. «Я удовлетворю ваше любопытство раз и навсегда. Но потом вы оставите меня в покое». Дальше – холодный отчет.
Напр. Я вышел оттуда.
Говорит жестко, не сбиваясь. На этот раз уже без нюансов.
Я хотел бы покурить. Первая затяжка.
Он оборачивается и улыбается.
Простите меня, говорит он с тем же спокойным и замкнутым видом.
И больше никогда к этому не возвращается. Он ведет самый заурядный образ жизни. Только одно: он не спит со своей женой. А когда она начинает выяснять отношения, кричит: «Все человеческое мне отвратительно».
Портреты. Она глядит из-под вуали во все свои прекрасные глаза. Спокойная, немного тяжелая красота. Внезапно заговаривает, и губы тут же кривятся, складываются в параллелограмм.
Она некрасива. Светская женщина.
С ним говорят. Он говорит. Внезапно взгляд его делается отсутствующим, он договаривает фразу, по инерции продолжая смотреть на вас, но думая уже о чем-то другом. Дамский угодник.
Последние слова Карла Герхарда, который был врачом Гиммлера (и знал о Дахау): «Я сожалею, что в мире еще осталась несправедливость».
Отдаваться может лишь тот, кто владеет собой. Бывают, что отдаются, чтобы избавиться от собственного ничтожества.
Дать можно только то, что имеешь.
Стать хозяином самому себе – и лишь после этого сдаться.
В мире, где никто не верит в существование греха, обязанности проповедника берет на себя художник. Но речи священника достигали цели оттого, что были подкреплены его собственным примером. Следовательно, художник пытается стать примером для других. За что его расстреливают или высылают за границу, к его великому негодованию. К тому же добродетели нельзя выучиться так же быстро, как стрельбе из пулемета. Борьба тут неравная.
Бунт. Глава о том, что такое казаться (себе и другим). Дендизм – движущая сила многих деяний, вплоть до революционных[100Дендизм – течение в европейской культуре ХIХ в., отмеченное эстетизмом и эгоцентризмом, приверженцы которого стремились превратить человека в своеобразное произведение искусства. Этот культурный феномен Камю рассматривает в главе «Мятежные денди» книги «Бунтующий человек».].
До тех пор пока человек не совладал с желанием, он не совладал ни с чем. Меж тем ему почти никогда не удается совладать с ним.
Эссе. Введение. К чему отвергать доносительство, полицию и т.д. …если мы не христиане и не марксисты. У нас для этого недостает ценностных ориентиров. Пока мы не отыщем ценностной основы, мы будем вынуждены выбирать добро (если мы выбираем его) наугад. До этих пор добродетель будет вне закона.
Первый цикл. Во всех моих книгах, начиная с первых («Брачный пир») и кончая «Веревкой» и «Человеком бунтующим», я стремился к безличности (всякий раз на свой лад). Позже я смогу говорить от своего имени.
Меня привлекают люди великодушные – и только они. Но сам я не великодушен.
Желябов, подготовивший убийство Александра II и арестованный за двое суток до покушения, требует, чтобы его казнили одновременно с Рысаковым, метнувшим бомбу.
«Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две».
Зыбин, непревзойденный дешифровщик Охранки, оставлен на той же должности в ГПУ.
То же. Комиссаров, сотрудник Охранки и организатор погромов, переходит на службу в ЧК. «Уйти в подполье» (на нелегальное положение).
«Террористические акты должны быть тщательно подготовлены. Моральную ответственность берет на себя партия. Это сообщит героическим бойцам необходимое спокойствие духа».
Азеф – могила 10 466 на кладбище в берлинском предместье.
За несколько дней до покушения на Плеве он «намекает» на опасность начальнику Охранки Лопухину и просит вознаграждения. Он выдает южных террористов, чтобы развязать руки петербургским.
Плеве погибает; Азеф так и сказал: «Опасность грозит вам с другой стороны (не от Гершуни[101Азеф Евно Фишелевич (1869 – 1918) – секретный сотрудник царской полиции, провокатор. Плеве Вячеслав Константинович (1846 – 1904) – министр внутренних дел царского правительства в 1902 – 1904 гг. Гершуни Григорий Андреевич (1870 – 1908) – руководитель боевой организации эсеров.])».
Начальник Зубатов[102Имеется в виду начальник Московского охранного отделения Сергей Васильевич Зубатов (1864 – 1917).]. Защищал обвиняемого перед поддельной следственной комиссией. И превращал его в осведомителя.
Девяти из десяти революционеров ремесло осведомителя приходилось по вкусу.
Революция 1905 г. началась с забастовки рабочих одной из московских типографий, которые требовали, чтобы при сдельной оплате точки и запятые считались за буквы.
Санкт-Петербургский совет в 1905 г. призывает к забастовке с требованием «Долой смертную казнь!».
При Московской коммуне на Трубной площади перед развалинами здания, разрушенного при обстреле, была выставлена тарелка с куском человеческой плоти и надписью, гласившей: «Внесите свою лепту в помощь пострадавшим»[103Речь идет о событиях декабрьского восстания 1905 г.].
Дмитрию Богрову, убийце Столыпина, была оказана милость – дано разрешение быть повешенным во фраке.
Всю историю русского терроризма можно рассматривать как борьбу между интеллигенцией и абсолютизмом на глазах безмолвствующего народа.
Роман. Среди бесконечного лагерного страдания – мгновение невыразимого счастья.
В конечном счете Евангелие реалистично, хотя считают, что жить по нему невозможно. Оно исходит из того, что человек не может быть безгрешным. Но оно может постараться признать его греховность, то есть простить. Виноваты всегда судьи… Выносить абсолютный приговор могут только те, кто абсолютно безгрешен…
Вот почему Бог должен быть абсолютно безгрешным.
Приговорить человека к смерти – значит лишить его возможности исправиться.
Как жить, не имея серьезных причин для отчаяния!
Чайковский имел привычку в рассеянности жевать бумагу (включая очень важные документы в Министерстве юстиции).
Жажда творчества была в нем так сильна, что лишь его огромная работоспособность позволяла утолять ее (Н. Берберова)[104Из книги Н.Н. Берберовой «Чайковский: История одинокой жизни» (1936, фр. пер. – 1948).].
«Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением, продолжалось бы беспрерывно, нельзя было бы и одного дня прожить» (Чайковский).
«Как только я предамся праздности, меня начинает одолевать тоска, сомнения в своей способности достигнуть доступной мне степени совершенства, недовольство собой, даже ненависть к самому себе. Мысль, что я никуда не годный человек, что только моя музыкальная деятельность искупает все мои недостатки и возвышает меня до степени человека в настоящем смысле этого слова, начинает одолевать и терзать меня. Только труд спасает меня» (Чайковский).
А между тем музыка его по большей части посредственна.
Вербовка. Большинство несостоявшихся литераторов идут в коммунисты.
Это единственный статус, позволяющий смотреть на художников свысока.
В этом смысле коммунисты –
