В течение спада 1990-1991 гг. американские ставки процента, направленные против спада, были очень скромными и не применялось никакого налогового стимулирования; ставки процента были возвращены к прежним значениям задолго до того, как они могли бы укрепить подъем или помочь подъему других стран. Поскольку такой отказ от более активных действий не имел оправдания во внутренних условиях, это изменение американской политики помощи другим странам выглядело весьма драматично. Инфляция в Америке была низкой и снижалась дальше. Прежде Америка всегда готова была помогать в борьбе с мировым спадом, даже в ущерб себе. Теперь она не хотела помочь даже без собственных затрат.
Без американского глобального экономического локомотива восстановление после спада происходило очень медленно – и в Европе, и в Японии. В Европе это восстановление шло лучше, чем в Японии, но все же недостаточно сильно, чтобы устранить упорные, все более казавшиеся неизменными двузначные проценты безработицы. При анемичном темпе роста 2,1% в 1994 г. безработица в большей части Европы все еще возрастала. В техническом отношении официальным концом спада считаются два квартала положительного роста, но в действительности можно было бы определить реальный конец спада как снижение безработицы, а этого нельзя было предвидеть. В некоторых европейских странах, таких, как Финляндия и Швеция, возвращение к уровню ВВП 1990 г. не ожидалось до 1996 г.
Оказалось, что Европа не могла использовать политику снижения ставок процента для стимуляции роста, поскольку германская политика высоких процентных ставок (предназначенная для борьбы с инфляцией вследствие воссоединения с Восточной Германией и для привлечения капиталовложений в Восточную Германию) сковывала денежную политику всех других стран. По существу Германия стала якорем, удерживающим Европу от быстрого восстановления. В конце концов Италия и Англия не выдержали: летом 1992 г. они были вынуждены оторваться от зоны немецкой марки и провести значительную девальвацию. Это позволило им снизить свои ставки процента, и со снижением ставок процента и снижением затрат вследствие девальвации валют их рост ускорился. Но большая часть европейских стран связана с паритетом германской марки, высокими ставками процента и медленным ростом. Выигрыш Англии и Италии сопровождается проигрышем остальной Европы.
Немцы попросту не пожелали заменить американский глобальный локомотив региональным европейским экономическим локомотивом. Без глобального или регионального локомотива Европа страдает в середине 90-х гг. от двузначной безработицы и ведет свои дела при таких высоких или приближающихся к ним уровнях безработицы в течение, почти десяти лет, без надежды на улучшение в обозримом будущем.
Национальная политика с кейнсианскими антициклическими стимулами просто исчезла. Непосредственно после спада 1990-1991 гг. только Япония и Соединенные Штаты снизили ставки процента, чтобы стимулировать спрос, и ни одна страна даже не пыталась вести антициклическую налоговую политику – снижать налоги или увеличивать расходы. Летом 1992 г. Италия, Франция и Соединенное Королевство, которые именно в это время должны были бы стимулировать свою экономику, все повышали ставки процента, чтобы защитить свою валюту.
Такое бездействие можно объяснить некоторым сочетанием страха перед инфляцией, неспособности контролировать структурный дефицит бюджета и ростом глобальной экономики, в которой кейнсианская политика в рамках одной страны стала невозможной. Но так или иначе, в итоге получилось бездействие.
В 70-х и 80-х гг. инфляция, казалось, не исчезала, каков бы ни был уровень безработицы – в Испании безработица достигала 22%, между тем как инфляция все еще была близка к 5%, и ожидалось ее повышение (5). Чтобы помешать ускорению инфляции, национальные правительства, казалось, все время тормозили свою экономику, так что подходящий момент для ускорения как будто никогда не мог наступить.
Если правительства намерены вести антициклическую финансовую политику, они должны быть способны и готовы повышать налоги и сокращать расходы во время бумов, чтобы иметь экономическую свободу снижать налоги и повышать расходы во время спадов. Кейнсианская политика не требует постоянного крупного государственного дефицита. Кто не способен повышать налоги и сокращать расходы при бумах, тот не сможет долгое время снижать налоги и увеличивать расходы при спадах. В 1981-1982 гг. президент Рейган снизил налоги и увеличил расходы, но полностью провалился, когда в середине 80-х гг. пришло время повышать налоги и сокращать расходы. Вместо этого он предсказал безболезненное возвращение к сбалансированным бюджетам (согласно доктрине экономики предложения, рост должен был быть столь энергичным, что государственные бюджеты вернулись бы к равновесию без надобности повышать налоги или сокращать расходы); но это предсказание не оправдалось. Налоговые дивиденды 60-х гг. более не существовали. Даже в период быстрого роста государственные расходы, большей частью связанные с престарелыми, возрастали быстрее государственных налоговых поступлений.
Поскольку все правительства имеют большие структурные дефициты бюджета, которые со временем могут только увеличиться, ни одно из них не чувствует себя способным бороться со спадами, снижая налоги или увеличивая расходы в периоды спада. Если бы какое-нибудь из них проявило хоть малейшую готовность увеличивать расходы во время спадов, то это побудило бы избирателей требовать не временного, а постоянного повышения расходов. В длительной перспективе такое повышение пришлось бы уравновесить более высокими налогами, нежелательными в экономическом отношении и неосуществимыми в политическом. Поскольку повышение налогов после спадов стало политически невозможным, нынешние правительства живут в финансовой тюрьме, из которой они не могут найти выход.
Кейнсианская антициклическая политика блокируется также возникновением глобальной экономики, делающей невозможной национальную кейнсианскую экономику ни для какой отдельной страны, кроме величайших стран мира. Мировые финансовые, рынки перемещают теперь вокруг света столько денег и с такой быстротой, что денежная политика должна приспосабливаться к их диктату – а не к внутренним потребностям экономики. Чтобы не пострадать от бегства капиталов, правительствам часто приходится повышать ставки процента, когда вялость внутреннего спроса и неиспользуемые ресурсы (человеческие и физические) требовали бы прямо противоположного – снижения ставок процента. Попытки рефляции, когда другие этого не делают, попросту приводят к проблемам с платежным балансом. Проблемы эти состоят в том, что импорт растет быстрее экспорта; что стоимость валюты падает, ускоряя инфляцию из-за повышения импортных цен; что слабо увеличивается внутренняя занятость из-за непомерных расходов на импорт. Все эти попытки завершаются в конце концов быстрым отступлением к строгой экономии под угрозой бегства капиталов.
Вследствие этого спады приходится терпеть – с ними нельзя бороться. Новые правительства, встретившись с высокой безработицей, часто говорят о стимулировании, но в конце концов принимают меры строгой экономии (повышение налогов и сокращение расходов), прямо противоположные тому, что рекомендовал бы лорд Кейнс и что они сами обещали в своих предвыборных кампаниях. Французские социалисты, придя к власти в начале 80-х гг. на основе программы полной занятости, пытались добиться этой цели, осуществив рефляцию применением классической кейнсианской денежной и налоговой политики. Но они полностью провалились, едва начав эту политику, и были вынуждены перейти к политике строгой экономии. Десятью годами позже новое консервативное правительство Франции также обещало активно бороться с безработицей, но к концу 1995 г. оно тоже пыталось навязать стране политику строгой экономии. Франция – четвертая в мире экономическая держава. Если и она не может действовать независимо, то национальная денежная и налоговая политика теперь явно невозможна для любой отдельной страны, кроме, может быть, «большой тройки» (Соединенные Штаты, Япония и Германия). В глобальной экономике, где невозможно кейнсианское стимулирование в пределах одной страны, не существует локальных механизмов борьбы со спадами.
В Соединенных Штатах действительность сложнее. Хотя структурный бюджетный дефицит помешал правительству Клинтона применить антициклические налоговые меры, чтобы ускорить восстановление после спада 1991-1992 гг. (такие меры были предложены, но затем оставлены), опыт показывает, что Соединенные Штаты все еще могли бы, если бы захотели, действовать в одиночку. В случае спада начала 90-х гг. Соединенные Штаты успешно использовали снижение ставки процента, чтобы помочь восстановлению после спада. Но Соединенные Штаты – единственная страна, не беспокоящаяся, что произойдет со стоимостью ее валюты. Импорт составляет небольшую часть ее ВВП, американцы не занимают деньги в иностранной валюте, лишь немногие американцы проводят отпуска за границей, и американский рынок столь обширен, столь конкурентен и столь важен, что экспортеры предпочитают назначать цены в долларах – поддерживая долларовые цены неизменными даже при снижении стоимости доллара (то есть по существу снижая американские цены, выраженные в собственной валюте). Вследствие этого стоимость доллара мало влияет и на внутреннюю стоимость жизни, и на темп инфляции. Вдобавок остальной мир готов давать деньги взаймы Америке в ее собственной валюте, так что Америка может финансировать дефициты платежного баланса гораздо дольше, чем те, кому приходится занимать деньги в какой-нибудь чужой валюте. Как и во всех случаях, низкие ставки процента ведут к снижению стоимости доллара; но, в отличие от всех других случаев, американцев это не беспокоит. Это верно лишь для Америки, но не для кого-нибудь другого.
В Германии и Японии никто не знает, что случится, если они попытаются вести энергичную рефляционную политику. Достаточно ли они велики, чтобы все еще сохранять национальную экономическую независимость, или они тоже потеряли эту независимость? В случае Германии никто этого не знает, потому что в последнее время она не пыталась этого делать.
Хотя Япония, подобно Соединенным Штатам, перешла к пониженным ставкам процента, чтобы противодействовать спаду, эта мера не подтолкнула японскую экономику, как это произошло с американской. Большая разница между этими двумя странами состояла в том, что у них произошло с богатством. В Соединенных Штатах фондовая биржа испытывала бум, создавая большее личное богатство и большее потребление, между тем как в Японии фондовая биржа потерпела крах, разрушив, как мы видели, большую массу личного богатства. Падение чистой стоимости на 36% должно было иметь огромные отрицательные последствия и для потребления, и для инвестиционных расходов. По всей вероятности, Япония могла бы осуществить рефляцию, но лишь в том случае, если бы она пожелала структурно перестроиться, перейдя от экономики, ориентированной на экспорт, к экономике внутренней ориентации. Со своей экспортно-ориентированной экономикой она чересчур зависела от роста в остальной части мира, чтобы снова привести в движение свою экономическую машину.
Соединенные Штаты, Япония и Германия, составляющие вместе около 50% мировой экономики, могли бы координировать свою налоговую и денежную политику, превратившись в совместный мировой локомотив. После биржевого краха в октябре 1987 г. координированная денежная и налоговая политика быстро привела к реакции роста. В середине 1987 г., по экономическим предсказаниям, ожидали, что 1988 год будет посредственным годом (6). В ноябре 1987 г. ожидали, что это будет очень плохой год. Но в действительности 1988 год оказался лучшим годом десятилетия. Координированная денежная и налоговая политика, примененная для противодействия последствиям биржевого краха, быстро ускорила глобальную экономику. Но необходимая координация политически неосуществима без очевидного кризиса. Три страны почти никогда не находятся в точно той же
