банкноты, является лишь одним из этапов долгого процесса. Монетарный союз естественным образом ведет к союзу политическому, налоговому и бюджетному, союзу, который становится все теснее. Нужно проявлять терпение и не перескакивать через этапы.
Отчасти это, конечно, верно. Тем не менее, на мой взгляд, нежелание точно прочертить маршрут, по которому следует двигаться, постоянное откладывание дискуссии о его этапах и конечной цели может привести к тому, что мы собьемся с пути. Европа создала в 1992 году валюту без государства не только по прагматическим соображениям, но еще и потому, что это институциональное соглашение было разработано в конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда считалось, что центральные банки должны просто безучастно наблюдать за ситуацией, ограничиваясь лишь обеспечением низкого уровня инфляции. После стагфляции 1970-х годов правительства и общественное мнение дали себя убедить, что центральные банки должны были прежде всего быть независимыми от политических властей и преследовать одну-единственную цель — обеспечение низкой инфляции. Именно так была создана валюта без государства и центральный банк без правительства. Такое инерционное понимание роли центральных банков было развеяно кризисом 2008 года, когда все вновь убедились в том, что в условиях тяжелого кризиса эти институты играют ключевую роль и что европейская институциональная структура совершенно неадекватна.
Хочу, чтобы меня правильно поняли. Учитывая бесконечные возможности по созданию денежной массы, которыми располагают центральные банки, вполне обосновано ограничить их строгими уставами и четко определенными задачами. Подобно тому как никто не желает давать главе правительства право менять по своему усмотрению университетских ректоров или преподавателей (не говоря уже о содержании их учебных программ), нет ничего удивительного в том, что отношения между политическими и денежными властями определяются строгими ограничениями. Кроме того, важно точно установить границы этой независимости. Насколько мне известно, в последние десятилетия никто не предлагал вернуть центральным банкам частный статус, которым они располагали во многих странах вплоть до Первой мировой войны, а зачастую и до 1945 года[667]. Поскольку центральные банки являются государственными учреждениями, их руководители назначаются правительствами, а иногда парламентами. Зачастую их нельзя уволить в течение действия их мандата (который обычно длится пять-шесть лет), однако это означает, что их могут заменить по истечении этого срока, если их политика будет сочтена неадекватной, что немаловажно. На практике руководители Федеральной резервной системы, Банка Японии и Банка Англии должны работать вместе с демократически избранными и законными правительствами. Так, в каждой из этих стран центральный банк сыграл ключевую роль в стабилизации процентной ставки по государственному долгу на низком и предсказуемом уровне.
В случае Европейского центрального банка мы сталкиваемся со специфическими трудностями. Прежде всего, устав ЕЦБ еще строже, чем уставы других центральных банков: цель достижения низкой инфляции взяла верх над целью достижения полной занятости и обеспечения роста, что отражает идеологический контекст, в котором он был создан. Еще важнее то, что устав запрещает ЕЦБ выкупать государственные займы в момент их выпуска: сначала он должен позволить частным банкам одолжить деньги государствам — членам зоны евро (по более высокой ставке, чем та, по которой ЕЦБ одолжил средства частным банкам), а затем покупать облигации на вторичном рынке, что он стал делать применительно к странам Южной Европы после долгих колебаний[668]. В целом очевидно, что главная трудность состоит в том, что ЕЦБ приходится иметь дело с 17 различными государственными долгами и с 17 национальными правительствами, и что в таких условиях довольно сложно выполнять стабилизирующую роль. Если бы Федеральная резервная система каждое утро должна была бы выбирать между долгом Вайоминга, Калифорнии или Нью-Йорка и определять ставки и объемы средств на основе собственного понимания напряженности, сложившейся на каждом отдельном рынке под давлением различных регионов, ей было бы непросто вести спокойную денежную политику.
После введения евро в 2002 году процентные ставки оставались строго одинаковыми для различных стран вплоть до 2007–2008 года. Никто не размышлял о возможном выходе из евро, поэтому казалось, что все работает нормально. Однако с началом мирового финансового кризиса ставки резко стали расходиться. Нужно осознавать, какое влияние это оказывает на государственные бюджеты. Когда размер государственного долга приближается к одному году ВВП, различие в нескольких пунктах процентной ставки приводит к серьезным последствиям. Когда ситуация настолько неясна, практически невозможно организовать спокойные демократические дебаты по вопросу о том, какие усилия необходимо предпринять и как реформировать социальное государство. Для стран Южной Европы речь шла о худшей из возможных комбинаций. До введения евро они могли девальвировать свои валюты, что хотя бы позволяло восстановить конкурентоспособность и стимулировать экономическую активность. Спекуляции на процентных ставках различных стран в определенном смысле дестабилизируют ситуацию еще больше, чем спекуляции, которые некогда велись на внутриевропейских обменных ставках, тем более что за это время международные банковские балансы достигли таких масштабов, что паники среди горстки брокеров оказывается достаточно, чтобы создать очень мощные движения на уровне таких стран, как Греция, Португалия или Ирландия, или даже таких, как Испания или Италия. Было бы вполне логично, если бы в обмен на потерю денежной независимости страны получали доступ к безопасному государственному долгу по низкой и предсказуемой ставке.
Вопрос европейской унификации. Лишь объединение государственных долгов зоны евро или по крайней мере тех входящих в нее стран, которые этого пожелают, позволило бы выйти из этого противоречия. Немецкое предложение о «выкупном фонде», упомянутое выше, может быть хорошей отправной точкой, но ему недостает политической составляющей[669]. Так, невозможно определить на 20 лет вперед, какими именно темпами будут осуществляться «выкуп», т. е. какими темпами объем общего долга будет доведен до желаемой цели. Все зависит от множества параметров, начиная с экономической конъюнктуры. Для того чтобы определить темпы снижения общего долга, т. е, в конечном итоге, размеры дефицита государственных бюджетов зоны евро, нужно создать настоящий бюджетный парламент зоны евро. Лучшим решением было бы создать его из депутатов национальных парламентов, что обеспечило бы европейский парламентский суверенитет за счет национальной демократической легитимности[670].
Как и все парламенты, эта палата принимала бы решения большинством голосов по итогам открытых дебатов по существу вопроса. В нем были бы коалиции, созданные отчасти на политической, отчасти на национальной основе; принимаемые им решения не были бы совершенными, однако по крайней мере было бы ясно, какие решения принимаются и почему, что уже немало. Такое развитие событий представляется более перспективным, чем опора на нынешний европейский парламент, чей недостаток заключается в том, что он опирается на 27 стран (из которых многие не являются членами зоны евро и на данном этапе не желают углублять европейскую интеграцию) и слишком откровенно переступает через национальный парламентский суверенитет, а это довольно проблематично, когда речь идет о решениях о бюджетном дефиците отдельных стран. Безусловно, в этом кроется причина, по которой передача компетенций в пользу европейского парламента всегда носила и, без сомнений, и впредь будет носить очень ограниченный характер. Настало время принять это к сведению и наконец создать парламентскую палату, которая будет выражать стремление к объединению стран зоны евро (самым ярким проявлением которого стал отказ от валютного суверенитета, что становится очевидным при анализе последствий этого шага).
Возможны и различные дополнительные институциональные соглашения. Весной 2013 года итальянские власти выдвинули предложение, много лет отстаивавшееся немецкими политиками, о всеобщих выборах президента Европейского союза, что, исходя из логики, должно сопровождаться расширением его полномочий. Если бюджетный парламент проводит голосование по дефициту в зоне евро, представляется очевидным, что европейский министр финансов должен отвечать перед этой палатой и представлять ей свой проект бюджета и дефицита. Очевидно то, что зона евро не может обойтись без настоящей парламентской структуры для того, чтобы открыто, демократически и суверенно принимать решения, касающиеся бюджетной стратегии и — шире — вопросов выхода из банковского и финансового кризиса, с которым она борется. Советы глав государств или министров финансов ни в коей мере не могут этим заниматься. Такие совещания носят секретный характер, не дают возможности проводить открытые дебаты и обычно заканчиваются коммюнике, возвещающими о ночных победах в борьбе за спасение Европы, хотя возникает ощущение, что даже их участники не очень хорошо знают, о чем же они договорились. Пример принятия решения по кипрскому сбору показателен: официально оно было принято единогласно, но никто не захотел публично брать за него ответственность[671]. Такая ситуация больше соответствует реалиям Европы времен Венского конгресса (1815 год), чем двадцать первому столетию. Упомянутые выше предложения Италии и Германии показывают, что прогресс возможен. Однако поразительно наблюдать, насколько Франция, всегда готовая давать уроки в отношении европейской солидарности, особенно в вопросах обобщения долгов (по крайней мере, на риторическом уровне[672]), не желает участвовать в этих дебатах вне зависимости от того, кто находится у власти[673].
Если такая эволюция не произойдет, очень трудно представить, каким может быть выход из кризиса в зоне евро. Помимо обобщения долга и дефицита, есть и другие бюджетные и налоговые инструменты, которые страны более не могут применять в одиночку и которые было бы логично вводить сообща. В первую очередь в голову, естественно, приходит прогрессивный налог на капитал, который мы проанализировали в предыдущей главе.
Еще более очевидным примером является налог на прибыль компаний.
С начала 1990-х годов этот налог, несомненно, стал предметом самой ожесточенной конкуренции между европейскими государствами. Так, многие небольшие страны — сначала Ирландия, а затем страны Восточной Европы — превратили низкий налог на прибыль компаний в одно из основных направлений своей стратегии развития и повышения международной привлекательности. В теории в условиях идеальной налоговой системы, основанной на автоматической передаче совершенно надежной банковской информации, налог на компании играл бы лишь ограниченную роль. Это был бы лишь предварительный платеж по подоходному налогу (или налогу с капитала), который уплачивался бы заранее акционером или кредитором[674]. На практике проблема заключается в том, что предварительный платеж часто является полноценной выплатой в том смысле, что значительная часть декларируемой налоговой базы на уровне налогооблагаемой прибыли компании никогда не отражается на уровне индивидуального налогооблагаемого дохода, — поэтому важно взимать значительный налог у источника на уровне налога с компаний.
Правильное решение заключалось бы в использовании единой декларации о прибыли на европейском уровне и в последующем распределении поступлений на основе такого критерия, который оставлял бы меньше возможностей для манипуляции, чем применяемый сегодня критерий прибыли по филиалам. Проблема нынешней системы состоит в том, что транснациональные корпорации иногда выплачивают совершенно смехотворные налоги с компаний, например благодаря чисто фиктивному размещению своих прибылей в микрофилиалах, расположенных на территории страны, где действуют низкие налоги, и делают это безнаказанно и зачастую совершенно осознанно[675]. Разумнее было бы отказаться от возможности размещения прибылей на
